Есть фильмы - мимолетные увлечения, названия которых трудно впоследствии удержать в голове, есть фильмы-друзья, с которыми хочется проводить вечера, встречаются фильмы-загадки, над которыми приятно раздумывать, бывают и фильмы-влюбленности, которые ревнуешь к каждому следующему посмотревшему... чем дальше я сейчас углубляюсь в эту мысль, тем яснее понимаю, что это все не про Нацуме.
"Нет, я не Байрон, я другой" с комично вытянутым лицом - вот это про него. Он другой, и больше мне про этот фильм сказать нечего.
Захоти я, так его невозможно даже рекомендовать по аналогии с чем-то уже виденным (воображаю трудности всех тех, кому пришлось мучиться с его жанровой принадлежностью), поскольку он не похож вообще ни на что определенное. Он не похож даже на свое собственное продолжение, чужое ему, как случайный встречный, по ошибке принятый за друга.
Нет, фильм ни разу не демонстрация всего, вон выходящего из ряда, он в духе "Я смотрю ей вслед, ничего в ней нет, а ишь ты поди ж ты", из тех, которые невозможно полюбить "за что-нибудь". Пожалуй, что потому это кино и никогда не станет повально обожаемым: по-настоящему немотивированное чувство не бывает адресовано массам как спам по рассылке. Для Нацуме может сыскаться только предназначенный ему зритель, и он будет пристрастен, ничем не руководствуясь. Ну или разве что совсем уж эфемерными понятьями навроде врожденных симпатий. Вот я люблю и с легким сердцем признаюсь, что не могу назвать причины этого. Никак совершенно я не могу объяснить, почему меня до неприличия не волнуют его многочисленные недостатки, нелогичности и иже. Вообще не оправдано то, что мне нравится страшненький Котя-сенсей, и что сдержанный до нирыба-нимяснова состояния Нацуме с тремя отдельными ресничками мне нравится тоже. И ничем не подкрепляется то, что я нахожу этот фильм восхитительным.
Мало того, мне не приходит на ум ни одна завалящая аллегория про доброту, благодать и прочие уютства, и я отмахиваюсь от них со всем возможным на них наплевательством. Это кино не для анализа. Зато в нем теплится та самая божеская искра, какую здесь не раз упоминали, а ее не разложить на резонерские пассажи, как разбирают на уроках школьную литературную программу.
Нацуме из таких вещей, знакомство с которыми сопровождает чувство страха оттого, что можно было о них не узнать. Несмотря даже на то, он что оставляет после себя ощущение беспредметной тоски, не об утраченном, а о том, что никогда не может быть обретено, но на мгновение вдруг кажется возможным. Фильм сам по себе можно считать доказательством этого маленького жульничества, таким же ненадежным, как мелькнувшую в нем фотографию смущенно улыбающейся девушки - доказательством существования ее в этом мире.
Как трогательно в нем говорится о живущих и несуществующих, тех, кто близко, а наблюдает издали, о тех, кто долгие годы ждет, чтобы когда-нибудь отозваться, о тех, кто помнит, и тех, кому быть незабвенными, о тех, кто должен уходить, и тех, кто должен оставаться, о тех, кто просто носит зонтик... И что ж ты, господи, моменты их счастья - равно для краткой человеческой жизни, равно для призрачной вечности - всё только моменты?!
Что тут теперь ни расскажи, все будет немного не то, а половина будет не то совершенно. Просто в каждой картинке это безутешное кино - выражение какой-то неуловимой красоты. От грациозного движения, которым Нацуме закидывает голову назад, до полуулыбки, на миг скользнувшей по лицу черноволосого мальчика из параллельного класса, от светящихся окон ночного поезда, бегущего по рельсам, до сотен мерцающих огоньков, отражающихся в стеклах очков у близоруких глаз, от родимого пятна изгоняющего духов до бряцанья бубенчика на рукоятке меча его новой слуги, от расписанных масок призраков до потупленного взора девушки в синем юката с цветочками, от похмельных песен Мадары до мелодии, беззвучной в последний раз, от персика полузабытого Бога Росы до отнятой булочки одинокого неприкаянного духа, от белой кисейной шляпки маленького лисенка до соломенной убогой маски узника, напоминающей о его заточении, от черных-по-белому имен, вписанных рукою побежденных призраков, до акварельных фонов, на которых появляются названия историй, - прекрасно это все! Прекрасно так, как получается лишь раз, чтоб никогда потом не быть превзойденным. Так, как если б те, кто это рисовал, размешивали краски собственной печалью, личным непокоем и своими же несбывшимися иллюзиями.
И за это хочется сразу после просмотра в чем есть отбыть на студию и уж на месте обцеловать в троекратный засос каждого причастного, независимо от пола и возраста. Да и, чего уж там, и непричастных тоже. Хочется вообще любить "добрых и нежных людей", потому что пока создаются такие вещи, пока они воплощаются, и пока они согревают сердце, ей-богу, людей стоит любить.
|
