Неподвижное  и  серьезное  лицо  Раскольникова  преобразилось  в   одно
мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча,  как
будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось
ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял
за дверью, с топором, топор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему
вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им  язык,  дразнить
их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
     - Вы или сумасшедший, или... - проговорил Заметов - и остановился,  как
будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме его.
     - Или? Что "или"? Ну, что? Ну, скажите-ка!
     - Ничего! - в сердцах отвечал Заметов, - все вздор!
     Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников
стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер рукой голову.
Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.
     - Что вы чай-то не пьете? Остынет, - сказал Заметов.
     - А? Что? Чай?.. Пожалуй... - Раскольников глотнул из стакана,  положил
в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, все  припомнил
и как будто встряхнулся: лицо его приняло  в  ту  же  минуту  первоначальное
насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.
     - Нынче много этих мошенничеств развелось,  -  сказал  Заметов.  -  Вот
недавно еще я читал в "Московских ведомостях",  что  в  Москве  целую  шайку
фальшивых монетчиков изловили. Целое общество было. Подделывали билеты.
     - О, это уже давно!  Я  еще  месяц  назад  читал,  -  отвечал  спокойно
Раскольников. - Так это-то, по-вашему, мошенники? - прибавил он, усмехаясь.
     - Как же не мошенники?
     - Это? Это дети, бланбеки, а не мошенники!  Целая  полсотня  людей  для
этакой цели собирается! Разве это возможно? Тут и трех дней много будет,  да
и то чтобы друг в друге каждый пуще себя  самого  был  уверен!  А  то  стоит
одному  спьяну  проболтаться,  и  все  прахом  пошло!   Бланбеки!   Нанимают
ненадежных людей разменивать билеты в конторах: этакое-то дело  да  поверить
первому встречному? Ну, положим, удалось и  с  бланбеками,  положим,  каждый
себе по миллиону наменял, ну а потом? Всю-то жизнь? Каждый один  от  другого
зависит на всю свою жизнь! Да лучше  удавиться!  А  они  и  разменять-то  не
умели: стал в конторе менять, получил пять тысяч, и  руки  дрогнули.  Четыре
пересчитал, а пятую принял не считая, на веру,  чтобы  только  в  карман  да
убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение.  И  лопнуло  все  из-за  одного
дурака! Да разве так возможно?
     - Что руки-то дрогнули? - подхватил Заметов,  -  нет,  это  возможно-с.
Нет, это я совершенно уверен, что это возможно. Иной раз не выдержишь.
     - Этого-то?
     - А вы, небось, выдержите?  Нет,  я  бы  не  выдержал!  За  сто  рублей
награждения идти на этакий ужас! Идти с фальшивым билетом -  куда  же?  -  в
банкирскую контору, где на этом собаку съели, - нет, я бы сконфузился. А  вы
не сконфузитесь?
     Раскольникову ужасно вдруг захотелось  опять  "язык  высунуть".  Озноб,
минутами, проходил по спине его.
     - Я бы не так сделал, - начал он издалека. - Я бы вот как стал  менять:
пересчитал бы первую тысячу, этак раза  четыре  со  всех  концов,  в  каждую
бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы  ее  считать,
досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на
свет, да переворотил бы ее и опять на свет - не фальшивая ли?  "Я,  дескать,
боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей таким  образом  намедни
потеряла"; и историю бы тут рассказал. А как стал бы третью тысячу считать -
нет, позвольте: я, кажется, там, во второй  тысяче,  седьмую  сотню  неверно
сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, - да этак
бы все-то пять. А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке,
да опять на свет, да опять сомнительно, "перемените, пожалуйста",  -  да  до
седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как с рук-то сбыть уж  не
знал бы! Кончил бы все наконец, пошел, двери бы отворил - да нет,  извините,
опять воротился, спросить о чем-нибудь, объяснение какое-нибудь получить,  -
вот я бы как сделал!
     - Фу, какие вы страшные вещи говорите! -  сказал,  смеясь,  Заметов.  -
Только все это один разговор, а на деле, наверно споткнулись бы. Тут, я  вам
скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому,  отчаянному  человеку
за себя поручиться нельзя. Да чего ходить - вот  пример:  в  нашей-то  части
старуху убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка,  среди  бела  дня  на  все
риски рискнул, одним чудом спасся, - а руки-то все-таки дрогнули:  обокрасть
не сумел, не выдержал; по делу видно...
     Раскольников как будто обиделся.
     - Видно! А  вот  поймайте-ка  его,  подите,  теперь!  -  вскрикнул  он,
злорадно подзадоривая Заметова.
     - Что ж, поймают.
     - Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит
ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить  начнет,  -
ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
     - То-то и есть что они все так делают, - отвечал  Заметов,  -  убьет-то
хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и
ловят. Не все же такие, как вы хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
     Раскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на Заметова.
     - Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я и тут  поступил?
- спросил он с неудовольствием.
     - Хотелось бы, - твердо и серьезно ответил тот. Слишком что-то серьезно
стал он говорить и смотреть.
     - Очень?
     - Очень.
     - Хорошо. Я вот бы как поступил,  -  начал  Раскольников,  опять  вдруг
приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на  него  и  говоря
опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на  этот  раз.  -  Я  бы  вот  как
сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушел бы  оттуда,  тотчас,  не  заходя
никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти
нет никого, - огород какой-нибудь или в этом роде. Наглядел  бы  я  там  еще
прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак  в  пуд  или  полтора
весу, где-нибудь в углу, у забора, что  с  построения  дома,  может,  лежит;
приподнял бы этот камень - под ним ямка должна быть, - да в ямку-то эту  все
бы вещи и деньги и сложил. Сложил бы да и навалил бы камнем, в том виде  как
он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год бы,  два  бы
не брал, три бы не брал, - ну, и ищите! Был, да весь вышел!
     - Вы сумасшедший, - выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом  и
почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того  засверкали  глаза;  он
ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула  и  запрыгала.  Он  склонился  к
Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего  не  произнося;  так
длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать  себя.  Страшное
слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало  на  его  губах:  вот-вот
сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
     - А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил он вдруг и  -
опомнился.
     Заметов дико поглядел на  него  и  побледнел  как  скатерть.  Лицо  его
искривилось улыбкой.
     - Да разве это возможно? - проговорил он едва слышно.
     Раскольников злобно взглянул на него.
     - Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?
     - Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь,  не  верю!  -  торопливо
сказал Заметов.
     - Попался наконец! Поймали воробушка. Стало  быть,  верили  же  прежде,
когда теперь "больше, чем когданибудь, не верите"?
     - Да совсем же нет! - восклицал Заметов, видимо сконфуженный. - Это  вы
для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?
     - Так не верите? А об чем вы без меня  заговорили,  когда  я  тогда  из
конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока? Эй  ты,
- крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, - сколько с меня?
     - Тридцать копеек всего-с, - отвечал тот, подбегая.
     - Да вот тебе еще двадцать  копеек  на  водку.  Ишь  сколько  денег!  -
протянул он  Заметову  свою  дрожащую  руку  с  кредитками,  -  красненькие,
синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое  явилось?
Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то,  небось,  уж  опрашивали...
Ну, довольно! Assez cause! До свидания... приятнейшего!..
     Он вышел, весь дрожа от  какого-то  дикого  истерического  ощущения,  в
котором между тем была часть нестерпимого наслаждения,  -  впрочем  мрачный,
ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после  какого-то  припадка.
Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь
вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и  так  же  быстро
ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
     А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте, в раздумье.
Раскольников невзначай перевернул все его мысли насчет известного  пункта  и
окончательно установил его мнение.
     "Илья Петрович - болван!" - решил он окончательно.
     Только что Раскольников отворил дверь на улицу,  как  вдруг,  на  самом
крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали
друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали
они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем  изумлении,  но  вдруг
гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
     - Так вот ты где! - крикнул он во все горло. - С постели  сбежал!  А  я
его там под диваном даже искал! На чердак  ведь  ходили!  Настасью  чуть  не
прибил за тебя... А он вон где! Родька! Что это значит? Говори  всю  правду!
Признавайся! Слышишь?
     - А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу быть один, -
спокойно отвечал Раскольников.
     - Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как полотно  бледна,
и задыхаешься! Дурак!.. Что ты в  "Хрустальном  дворце"  делал?  Признавайся
немедленно!
     - Пусти! - сказал Раскольников и хотел  пройти  мимо.  Это  уже  вывело
Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.
     - Пусти? Ты смеешь говорить: "пусти"? Да знаешь  ли,  что  я  сейчас  с
тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу  под  мышкой  домой,
под замок!
     - Слушай, Разумихин, - начал тихо  и  по-видимому  совершенно  спокойно
Раскольников, - неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что
за охота благодетельствовать тем, которые... плюют  на  это?  Тем,  наконец,
которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня  в  начале
болезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я недостаточно
выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне... надоел! Охота же  в
самом  деле  мучить  людей!  Уверяю  же  тебя,  что  все  это  мешает  моему
выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня. Ведь ушел же
давеча Зосимов, чтобы не раздражать меня! Отстань же, ради  бога,  и  ты!  И
какое право, наконец, имеешь ты удерживать меня  силой?  Да  неужель  ты  не
видишь, что я совершенно в  полном  уме  теперь  говорю?  Чем,  чем,  научи,
умолить  мне  тебя,  наконец,  чтобы  ты  не   приставал   ко   мне   и   не
благодетельствовал? Пусть я неблагодарен, пусть я низок, только отстаньте вы
все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!