Он начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который готовился вылить,
а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.
     Разумихин постоял, подумал и выпустил его руку.
     - Убирайся же к черту! - сказал он тихо и почти задумчиво.  -  Стой!  -
заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся  было  с  места,  -  слушай
меня. Объявляю тебе, что все  вы,  до  единого  болтунишки  и  фанфаронишки!
Заведется у вас страданьице - вы с ним как курица с яйцом носитесь!  Даже  и
тут воруете чужих авторов. Ни  признака  жизни  в  вас  самостоятельной!  Из
спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка! Никомуто из вас я не
верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах - как  бы  на  человека  не
походить! Сто-о-ой! -  крикнул  он  с  удвоенным  бешенством,  заметив,  что
Раскольников опять трогается уходить, - слушай до конца! Ты знаешь,  у  меня
сегодня собираются на новоселье, может быть уж и пришли  теперь,  да  я  там
дядю оставил, - забегал сейчас, - принимать приходящих. Так вот, если бы  ты
не  был  дурак,  не  пошлый  дурак,  не  набитый   дурак,   не   перевод   с
иностранного... видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! - так
вот, если б ты не был дурак, ты бы  лучше  ко  мне  зашел  сегодня,  вечерок
посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Уж вышел, так уж нечего делать!  Я  б
тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть...  Чаишко,  компания...  А
нет, - так и на кушетке уложу, - все-таки между нами полежишь...  И  Зосимов
будет. Зайдешь, что ли?
     - Нет.
     - Вр-р-решь! - нетерпеливо вскрикнул Разумихин, - почему ты знаешь?  Ты
не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь...  Я  тысячу
раз точно так же с людьми расплевывался и  опять  назад  прибегал...  Станет
стыдно - и воротишься к  человеку!  Так  помни  же,  дом  Починкова,  третий
этаж...
     - Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить  позволите,  господин
Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.
     - Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова, нумер  сорок
семь, в квартире чиновника Бабушкина...
     - Не приду, Разумихин - Раскольников повернулся и пошел прочь.
     - Об заклад, что придешь! - крикнул ему  вдогонку  Разумихин.  -  Иначе
ты... иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?
     - Там.
     - Видел?
     - Видел.
     - И говорил?
     - Говорил.
     - Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай.  Починкова,  сорок
семь, Бабушкина, помни!
     Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему
вслед, задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом,  но  остановился  на
средине лестницы.
     "Черт возьми! - продолжал он, почти вслух, - говорит со смыслом, а  как
будто... Ведь и я дурак! Да  разве  помешанные  не  говорят  со  смыслом?  А
Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! - Он стукнул пальцем  по
лбу.  -  Ну  что,  если...  ну  как  его  одного  теперь  пускать?  Пожалуй,
утопится... Эх, маху я  дал!  Нельзя!"  И  он  побежал  назад,  вдогонку  за
Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами  воротился  в
"Хрустальный дворец" допросить поскорее Заметова.
     Раскольников прошел прямо на -ский мост,  стал  на  средине,  у  перил,
облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть  вдоль.  Простившись  с
Разумихиным, он до того ослабел, что  едва  добрался  сюда.  Ему  захотелось
где-нибудь сесть или лечь,  на  улице.  Склонившись  над  водою,  машинально
смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на ряд домов,  темневших  в
сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой
набережной, блиставшее, точно в  пламени,  от  последнего  солнечного  луча,
ударившего в него на мгновение, на темневшую воду  канавы  и,  казалось,  со
вниманием всматривался в эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то
красные круги, дома  заходили,  прохожие,  набережные,  экипажи  -  все  это
завертелось и заплясало кругом. Вдруг он  вздрогнул,  может  быть  спасенный
вновь от обморока одним диким и безобразным видением. Он  почувствовал,  что
кто-то стал подле него, справа, рядом;  он  взглянул  -  и  увидел  женщину,
высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым,  испитым  лицом  и  с
красноватыми впавшими глазами. Она глядела  на  него  прямо,  но,  очевидно,
ничего не видела и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою  рукой
о перила, подняла правую ногу и замахнула ее  за  решетку,  затем  левую,  и
бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на  мгновение  жертву,
но через минуту утопленница всплыла, и ее  тихо  понесло  вниз  по  течению,
головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею  над  водой,
как подушка, юбкой.
     - Утопилась! Утопилась! - кричали десятки голосов; люди сбегались,  обе
набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом Раскольникова,  столпился
народ, напирая и придавливая его сзади.
     - Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! - послышался где-то  недалеко
плачевный женский крик. - Батюшки, спасите! Отцы родные, вытащите!
     - Лодку! Лодку! - кричали в толпе.
     Но лодки было уж не  надо:  городовой  сбежал  по  ступенькам  схода  к
канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного:
утопленницу несло водой в двух шагах от  схода,  он  схватил  ее  за  одежду
правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему  товарищ,
и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода.
Она очнулась скоро, приподнялась и  стала  чихать  и  фыркать,  бессмысленно
обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
     - До чертиков допилась, батюшки, до чертиков,  -  выл  тот  же  женский
голос, уже подле Афросиньюшки, - анамнясь удавиться тоже хотела,  с  веревки
сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила,  -  ан
вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка,  подле  живем,  второй
дом с краю, вот тут...
     Народ расходился,  полицейские  возились  еще  с  утопленницей,  кто-то
крикнул про контору... Раскольников смотрел  на  все  с  странным  ощущением
равнодушия и безучастия. Ему  стало  противно.  "Нет,  гадко...  вода...  не
стоит, - бормотал он про себя. - Ничего не будет, - прибавил  он,  -  нечего
ждать. Что это, контора... А зачем Заметов не в конторе? Контора  в  десятом
часу отперта..." Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
     "Ну так что ж! И пожалуй!" - проговорил он решительно, двинулся с моста
и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и  глухо.
Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда  он
из дому вышел, с тем, "чтобы все кончить!" Полная апатия заступила ее место.
     "Что ж, это исход! - думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы.  -
Все-таки кончу, потому что хочу... Исход ли,  однако?  А  все  равно!  Аршин
пространства будет, - хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им
иль не скажу? Э... черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или  сесть  поскорей!
Всего стыднее, что очень уж глупо. Да и наплевать на это. Фу, какие глупости
в голову приходят..."
     В контору надо было идти все прямо и при втором повороте  взять  влево:
она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого  поворота,  он  остановился,
подумал, поворотил в переулок и пошел обходом,  через  две  улицы,  -  может
быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы  хоть  минуту  еще  протянуть  и
выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг, как будто  кто  шепнул  ему
что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у  того  дома,  у  самых
ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
     Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в дом, прошел
всю подворотню, потом в первый вход справа и стал  подниматься  по  знакомой
лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень  темно.
Он останавливался на каждой  площадке  и  осматривался  с  любопытством.  На
площадке первого этажа в окне была совсем выставлена рама: "Этого  тогда  не
было", подумал он. Вот и квартира второго этажа, где  работали  Николашка  и
Митька: "Заперта; и дверь окрашена заново; отдается, значит, внаем".  Вот  и
третий этаж... и четвертый... "Здесь!" Недоумение взяло  его:  дверь  в  эту
квартиру была отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он  этого
никак не ожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним  ступенькам
и вошел в квартиру.
     Ее тоже отделывали заново; в ней были  работники;  это  его  как  будто
поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит  точно  так  же,
как оставил тогда, даже, может быть трупы  на  тех  же  местах  на  полу.  А
теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и  сел
на подоконник.
     Всего было двое работников, оба молодые парня, один постарше, а  другой
гораздо моложе. Они  оклеивали  стены  новыми  обоями,  белыми,  с  лиловыми
цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных.  Раскольникову
это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно,
точно жаль было, что все так изменили.
     Работники, очевидно,  замешкались  и  теперь  наскоро  свертывали  свою
бумагу и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило на себя
их внимания. Они о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки  и  стал
вслушиваться.
     - Приходит она, этта, ко мне поутру,  -  говорил  старший  младшему,  -
раным-ранешенько,  вся  разодетая.  "И   что   ты,   говорю,   передо   мной
лимонничаешь, чего ты передо мной,  говорю,  апельсинничаешь?"  -  "Я  хочу,
говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле  состоять".  Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
     - А что это, дядьшка, журнал? - спросил молодой. Он, очевидно, поучался
у "дядьшки".
     - А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные,  и  идут
они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то
есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок,
значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению
такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
     - И чего-чего в ефтом Питере нет! - с  увлечением  крикнул  младший,  -
окромя отца-матери, все есть!
     - Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, - наставительно  порешил
старший.
     Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде стояли  укладка
и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои  были  все
те же; в углу на обоях  резко  обозначено  было  место,  где  стоял  киот  с
образами. Он поглядел и воротился на свое окошко.  Старший  работник  искоса
приглядывался.
     - Вам чего-с? - спросил он вдруг, обращаясь к нему.
     Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и
дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул  второй,  третий
раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное,  безобразное
ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым
ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
     - Да что те надо?  Кто  таков?  -  крикнул  работник,  выходя  к  нему.
Раскольников вошел опять в дверь.
     - Квартиру хочу нанять, - сказал он, - осматриваю.
     - Фатеру по ночам не нанимают; а  к  тому  же  вы  должны  с  дворником
прийти.
     - Пол-то вымыли; красить будут? - продолжал  Раскольников.  -  Крови-то
нет?
     - Какой крови?
     - А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа была.
     - Да что ты за человек? - крикнул в беспокойстве работник.
     - Я?
     - Да.
     - А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.
     Работники с недоумением посмотрели на него.
     - Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка. Запирать надо, - сказал
старший работник.
     - Ну,  пойдем!  -  отвечал  Раскольников  равнодушно  и  вышел  вперед,
медленно спускаясь с лестницы. - Эй,  дворник!  -  крикнул  он,  выходя  под
ворота.
     Несколько людей стояло при  самом  входе  в  дом  с  улицы,  глазея  на
прохожих: оба дворника, баба, мещанин в халате и  еще  кто-то.  Раскольников
пошел прямо к ним.
     - Чего вам? - отозвался один из дворников.
     - В контору ходил?
     - Сейчас был. Вам чего?
     - Там сидят?
     - Сидят.
     - И помощник там?
     - Был время. Чего вам?
     Раскольников не отвечал и стал с ним рядом, задумавшись.
     - Фатеру смотреть приходил, - сказал, подходя, старший работник.
     - Какую фатеру?
     - А где работаем. "Зачем, дескать кровь отмыли? Тут, говорит,  убивство
случилось, а я пришел нанимать". И  в  колокольчик  стал  звонить,  мало  не
оборвал. А пойдем, говорит в контору, там все докажу. Навязался.
     Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.
     - Да вы кто таков? - крикнул он погрознее.
     - Я Родион Романович Раскольников, бывший студент, а живу в доме  Шиля,
здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника
спроси... меня знает. - Раскольников проговорил  все  это  как-то  лениво  и
задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.
     - Да зачем в фатеру-то приходили?
     - Смотреть.
     - Чего там смотреть?
     - А вот взять да свести в контору? - ввязался вдруг мещанин и замолчал.
     Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно  и
сказал так же тихо и лениво:
     - Пойдем!
     - Да и свести! - подхватил ободрившийся мещанин.  -  Зачем  он  об  том
доходил, у него что на уме, а?
     - Пьян, не пьян, а бог их знает, - пробормотал работник.
     - Да вам чего? - крикнул опять дворник, начинавший серьезно  сердиться,
- ты чего пристал?
     - Струсил в контору-то? - с насмешкой проговорил ему Раскольников.
     - Чего струсил? Ты чего пристал?
     - Выжига! - крикнула баба.
     - Да чего с ним толковать, - крикнул другой дворник, огромный мужик,  в
армяке на распашку и с ключами за поясом. - Пшол!.. И впрямь выжига... Пшол!
     И, схватив  за  плечо  Раскольникова,  он  бросил  его  на  улицу.  Тот
кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и
пошел далее.
     - Чуден человек, - проговорил работник.
     - Чуден нынче стал народ, - сказала баба.
     - А все бы свести в контору, - прибавил мещанин.
     - Нечего связываться, - решил большой дворник. - Как есть  выжига!  Сам
на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься... Знаем!
     "Так идти, что ли, или нет",  думал  Раскольников,  остановясь  посреди
мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая  от  кого-то
последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было глухо и  мертво,
как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного...  Вдруг,
далеко, шагов за двести от него,  в  конце  улицы,  в  сгущавшейся  темноте,
различил он толпу, говор, крики...  Среди  толпы  стоял  какой-то  экипаж...
Замелькал среди улицы огонек. "Что такое?" Раскольников поворотил  вправо  и
пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав  это,
потому что уж наверно решил про  контору  и  твердо  знал,  что  сейчас  все
кончится.