ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
                    Флибустьеры. Роковое утро.

I.

     Происшествие, случившееся с нами дорогой, было тоже из удивительных. Но
надо  рассказать  все  в порядке.  Часом  раньше того,  как мы  со  Степаном
Трофимовичем   вышли  на  улицу,  по  городу  проходила  и  была  многими  с
любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в
семьдесят,  может и  более.  Она проходила  чинно,  почти молча,  в нарочном
порядке.  Потом  утверждали,   что  эти  семьдесят  были  выборные  от  всех
фабричных,  которых  было  у Шпигулиных  до девятисот,  с тем, чтоб  идти  к
губернатору  и,  за отсутствием хозяев, искать у него управы  на  хозяйского
управляющего, который,  закрывая фабрику и отпуская рабочих,  нагло обсчитал
их всех - факт не подверженный теперь никакому сомнению. Другие до сих пор у
нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много
для выборных,  а что  просто  эта  толпа состояла  из наиболее  обиженных  и
приходили они просить  лишь сами за себя, так что общего фабричного "бунта",
о котором  потом так прогремели,  совсем никакого не  было. Третьи с азартом
уверяют, что семьдесят эти человек  были не простые бунтовщики, а решительно
политические, то-есть, будучи из самых буйных, были возбуждены сверх того не
иначе как  подметными  грамотами. Одним  словом, было ли тут чье влияние или
подговор - до сих пор в точности неизвестно. Мое же личное мнение, это - что
подметных грамот рабочие совсем не читали, а если б и прочли,  так не поняли
бы  из  них  ни  слова,  уже  по  тому  одному,  что  пишущие  их, при  всей
обнаженности их стиля, пишут крайне неясно. Но так как фабричным приходилось
в самом деле туго, а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их
обиду,  -  то что  же  естественнее было  их  мысли  идти  скопом  к "самому
генералу", если можно,  то даже с бумагой на голове,  выстроиться чинно пред
его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить
как  бы  к самому  провидению? По-моему,  тут  не  надо ни  бунта,  ни  даже
выборных, ибо это средство старое,  историческое; русский народ искони любил
разговор с "самим генералом",  собственно из одного  уж  удовольствия и даже
чем бы сей разговор ни оканчивался.
     И потому я совершенно убежден, что хотя Петр Степанович, Липутин, может
и  еще кто-нибудь, даже  пожалуй  и Федька  и  шмыгали предварительно  между
фабричными (так как на это обстоятельство действительно существуют  довольно
твердые  указания)  и говорили с ними,  но  наверно не более как  с двумя, с
тремя, ну с пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло.
Что  же  касается  до бунта,  то если  и поняли  что-нибудь из их пропаганды
фабричные,  то  наверно тотчас же  перестали и  слушать, как о деле глупом и
вовсе не подходящем.  Другое  дело  Федька: этому,  кажется, посчастливилось
более,  чем  Петру  Степановичу.  В последовавшем  три  дня спустя городском
пожаре, как несомненно теперь обнаружилось, действительно  вместе  с Федькой
участвовали  двое  фабричных, и потом, спустя месяц,  схвачены были еще трое
бывших фабричных в уезде, тоже с поджогом и грабежом. Но если Федька и успел
их   переманить  к  прямой,  непосредственной  деятельности,  то  опять-таки
единственно сих пятерых, ибо о других ничего не слышно было подобного.
     Как бы там ни было, но рабочие  пришли наконец всею толпой на  площадку
пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча. Затем разинули рты на
крыльцо и начали  ждать. Говорили мне, что они будто бы, едва  стали, тотчас
же и сняли шапки, то-есть, может,  за полчаса до появления хозяина губернии,
которого, как  нарочно,  не случилось в ту минуту  дома. Полиция  тотчас  же
показалась, сначала  в отдельных явлениях,  а потом и в возможном комплекте;
начали, разумеется, грозно, повелевая разойтись. Но  рабочие  стали в  упор,
как стадо баранов,  дошедшее до  забора,  и отвечали лаконически, что  они к
"самому  енералу";  видна  была  твердая  решимость.  Неестественные  окрики
прекратились;     их    быстро     сменила    задумчивость,     таинственная
распорядительность  шепотом и  суровая хлопотливая  забота, сморщившая брови
начальства. Полицеймейстер предпочел выждать прибытия самого фон-Лембке. Это
вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и еще  с дрожек будто бы начал
драться. Он  у  нас  действительно летал и любил летать  в  своих  дрожках с
желтым задком,  и  по  мере того  как  "до  разврата доведенные  пристяжные"
сходили  все больше и  больше  с  ума,  приводя  в  восторг  всех купцов  из
Гостиного  Ряда,  он  подымался   на   дрожках,  становился  во  весь  рост,
придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень и простирая  правую руку в
пространство,  как  на  монументах,  обозревал  таким  образом  город.  Но в
настоящем  случае  он  не  дрался, и хотя не  мог же  он, слетая  с  дрожек,
обойтись без крепкого словца, но  сделал это  единственно, чтобы не потерять
популярности.  Еще более вздор, что приведены были солдаты со  штыками и что
по телеграфу дано было знать куда-то о  присылке  артиллерии  и казаков: это
сказки, которым не верят теперь сами изобретатели. Вздор тоже, что привезены
были  пожарные бочки  с водой, из которых обливали  народ.  Просто-за-просто
Илья Ильич крикнул разгорячившись, что ни один у него сух из воды не выйдет;
вероятно  из  этого и  сделали  бочки,  которые  и  перешли таким образом  в
корреспонденции  столичных  газет.  Самый  верный  вариант,  надо  полагать,
состоял в том,  что толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под рукой
полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава первой части, который и
полетел на полицмейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда,
назад тому полчаса, отправился фон-Лембке в своей коляске...
     Но  признаюсь, для меня  все-таки  остается  нерешенный  вопрос:  каким
образом пустую, то-есть обыкновенную  толпу просителей - правда в  семьдесят
человек  - так-таки  с первого приема,  с  первого  шагу  обратили  в  бунт,
угрожавший потрясением основ? Почему сам Лембке накинулся на эту идею, когда
явился  через двадцать минут  вслед за  нарочным?  Я  бы так предположил (но
опять-таки личным  мнением) -  что Илье Ильичу, покумившемуся с управляющим,
было  даже выгодно представить фон-Лембке эту толпу в этом  свете, и  именно
чтоб не доводить  его до настоящего разбирательства  дела;  а надоумил его к
тому  сам же Лембке. В последние  два дня он  имел  с ним два таинственных и
экстренных  разговора, весьма  впрочем сбивчивых,  но  из которых Илья Ильич
все-таки усмотрел, что начальство крепко уперлось на идее о прокламациях и о
подговоре Шпигулинских кем-то к социальному бунту,  и до  того уперлось, что
пожалуй само  пожалело  бы, если бы  подговор оказался  вздором. "Как-нибудь
отличиться в Петербурге хотят", подумал  наш  хитрый Илья Ильич,  выходя  от
фон-Лембке, "ну, что ж, нам и на руку".
     Но я убежден, что бедный Андрей Антонович не пожелал бы  бунта даже для
собственного отличия. Это был чиновник крайне исполнительный, до самой своей
женитьбы  пребывавший  в  невинности. Да  и  он  ли  был виноват, что вместо
невинных  казенных  дров  и столь же  невинной  Минхен  сорокалетняя  княжна
вознесла его до себя? Я почти положительно знаю, что вот с этого-то рокового
утра  и  начались первые  явные  следы того  состояния,  которое и  привело,
говорят,  бедного  Андрея Антоновича  в  то  известное  особое  заведение  в
Швейцарии, где он будто бы теперь собирается с новыми силами. Но если только
допустить, что именно с этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь,  то
возможно по-моему допустить,  что  и накануне уже могли случиться проявления
подобных же фактов,  хотя бы и не  так явные. Мне известно, по слухам  самым
интимнейшим (ну предположите,  что  сама Юлия Михайловна впоследствии, и уже
не  в  торжестве, а  почти раскаиваясь,  -  ибо женщина  никогда  вполне  не
раскается - сообщила мне частичку этой  истории) - известно мне, что  Андрей
Антонович пришел к своей супруге накануне уже глубокою ночью, в третьем часу
утра, разбудил ее и потребовал  выслушать "свой ультиматум". Требование было
до  того  настойчивое, что она принуждена  была  встать  с  своего  ложа,  в
негодовании   и  в  папильйотках,  и,   усевшись   на   кушетке,  хотя  и  с
саркастическим презрением,  а  все-таки  выслушать. Тут только  в первый раз
поняла она, как далеко хватил ее Андрей Антонович, и про себя ужаснулась. Ей
бы следовало  наконец  опомниться и смягчиться, но  она  скрыла свой  ужас и
уперлась еще упорнее прежнего. У нее (как и у всякой, кажется, супруги) была
своя  манера  с  Андреем Антоновичем, уже не однажды  испытанная  и  не  раз
доводившая   его  до  исступления.  Манера   Юлии  Михайловны   состояла   в
презрительном молчании,  на час,  на два,  на  сутки, и чуть ли  не на  трое
суток; - в молчании во что бы то ни стало, что  бы он там ни говорил, что бы
ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего  этажа, - манера
нестерпимая  для  чувствительного человека!  Наказывала ли  Юлия  Михайловна
своего супруга за его промахи в последние дни и за  ревнивую зависть его как
градоначальника  к ее административным  способностям; негодовала  ли  на его
критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее
тонких  и  дальновидных  политических  целей;  сердилась   ли   за  тупую  и
бессмысленную ревность его к Петру Степановичу; - как бы там ни было, но она
решилась  и  теперь не смягчаться,  даже  несмотря  на  три часа ночи и  еще
невиданное ею волнение Андрея Антоновича. Расхаживая вне себя взад и вперед,
и во все стороны, по коврам ее будуара, он изложил ей все, все, правда, безо
всякой связи, но зато все накипевшее, ибо - "перешло за пределы". Он начал с
того, что над ним все смеются и его "водят за нос". "Наплевать на выражение!
- привзвизгнул  он тотчас же, подхватив ее улыбку, - пусть "за нос", но ведь
это  правда!.."  "Нет,  сударыня,  настала минута; знайте,  что теперь не до
смеху  и не до приемов женского кокетства. Мы не в  будуаре жеманной дамы, а
как  бы два отвлеченные  существа  на  воздушном  шаре, встретившиеся, чтобы
высказать  правду". (Он конечно сбивался и не  находил  правильных форм  для
своих впрочем верных мыслей.) "Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего
состояния,  я принял  это  место лишь  для вас, для вашего  честолюбия... Вы
улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь.  Знайте, сударыня,
знайте, что я бы мог, что я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с
одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею  способности;
но с вами, сударыня, но при вас - нельзя справиться; ибо я при вас  не  имею
способностей. Два центра существовать не могут, а вы их устроили  два - один
у меня, а другой у себя в будуаре, - два центра власти,  сударыня, но я того
не позволю,  не позволю!!  В  службе, как и в супружестве, один центр, а два
невозможны... Чем отплатили вы мне? - восклицал он далее; - наше супружество
состояло  лишь  в том,  что вы  все время,  ежечасно,  доказывали мне, что я
ничтожен, глуп и даже подл, а я все время, ежечасно и унизительно, принужден
был доказывать  вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю  всех своим
благородством, ну  не унизительно ли это с обеих сторон?" Тут он начал скоро
и часто топотать по ковру обеими ногами, так  что Юлия Михайловна принуждена
была приподняться с суровым достоинством. Он быстро  стих, но зато перешел в
чувствительность  и начал  рыдать (да, рыдать), ударяя  себя в грудь,  почти
целые пять минут, все более и более вне себя от  глубочайшего  молчания Юлии
Михайловны.  Наконец окончательно дал  маху и проговорился, что ревнует ее к
Петру  Степановичу.  Догадавшись, что сглупил свыше  меры  - рассвирепел  до
ярости  и закричал,  что "не  позволит отвергать бога"; что он  разгонит  ее
"беспардонный салон без веры", что градоначальник даже обязан верить в бога,
"а,  стало быть,  и жена его"; что  молодых людей он не потерпит;  что "вам,
вам, сударыня, следовало бы  из собственного достоинства позаботиться о муже
и стоять за его ум, даже если б  он был и с плохими способностями (а я вовсе
не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня
здесь презирают, вы-то их всех и настроили!.." Он кричал, что женский вопрос
уничтожит,  что душок  этот  выкурит, что нелепый  праздник  по подписке для
гувернанток  (чорт их дери!)  он завтра же  запретит и разгонит;  что первую
встретившуюся  гувернантку  он  завтра  же  утром  выгонит  из  губернии  "с
казаком-с!"  Нарочно, нарочно! - привзвизгивал он. "Знаете ли,  знаете ли, -
кричал он, - что  на фабрике  подговаривают людей ваши негодяи и что мне это
известно?  Знаете  ли,  что  разбрасывают  нарочно прокламации, на-роч-но-с!
Знаете ли,  что  мне известны  имена четырех негодяев  и  что я схожу с ума,
схожу окончательно, окончательно!!!.." Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала
молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и
что  все  это глупость, что  он слишком серьезно принял, и  что касается  до
шалунов, то она не  только тех четверых знает, но и всех (она  солгала);  но
что от этого совсем не намерена сходить с ума, а напротив еще более верует в
свой  ум и  надеется все  привести  к гармоническому  окончанию: -  ободрить
молодежь, образумить ее,  вдруг и  неожиданно  доказать им, что  их  замыслы
известны, и  затем  указать им  на новые цели для разумной  и более  светлой
деятельности. О, что сталось в ту  минуту с  Андреем Антоновичем! Узнав, что
Петр  Степанович опять надул  его и  так грубо над ним насмеялся, что ей  он
открыл  гораздо больше и прежде,  чем ему, и что наконец  может быть  сам-то
Петр  Степанович  и есть  главный  зачинщик  всех преступных замыслов, -  он
пришел в исступление: "Знай, бестолковая, но  ядовитая женщина, - воскликнул
он,  разом порывая  все цепи, -  знай,  что я  недостойного твоего любовника
сейчас же арестую, закую в кандалы и препровожу в равелин или - или выпрыгну
сам  сейчас  в  твоих  глазах из  окошка!" На  эту  тираду Юлия  Михайловна,
позеленев  от  злобы,  разразилась  немедленно  хохотом, долгим, звонким,  с
переливами и  перекатами,  точь-в-точь  как  на  французском  театре,  когда
парижская актриса,  выписанная за сто тысяч  и  играющая  кокеток, смеется в
глаза над мужем, осмелившимся  приревновать ее.  Фон-Лембке бросился было  к
окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на груди руки и бледный как
мертвец зловещим  взглядом посмотрел на  смеющуюся: "знаешь  ли,  знаешь ли,
Юля... - проговорил он, задыхаясь,  умоляющим голосом, - знаешь ли, что  и я
могу  что-нибудь сделать?"  Но  при новом,  еще  сильнейшем  взрыве  хохота,
последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы,  застонал  и вдруг
бросился  - не  в  окно  - а  на свою супругу, занеся над  нею кулак!  Он не
опустил его, - нет, трижды нет; но зато пропал тут же на месте. Не слыша под
собою ног, добежал он к себе в кабинет,  как был, одетый, бросился ничком на
постланную ему постель, судорожно закутался  весь с головой в простыню и так
пролежал часа два, - без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым,
неподвижным отчаянием в душе. Изредка вздрагивал он  всем телом мучительною,
лихорадочною  дрожью. Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не
подходящие:  то  он думал, например, о старых  стенных часах, которые у него
были  лет  пятнадцать  назад  в Петербурге  и от которых отвалилась минутная
стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском
парке поймали раз воробья, а поймав вспомнили, смеясь на весь парк, что один
из  них  уже коллежский  асессор.  Я думаю, он заснул часов в семь утра,  не
заметив того,  спал с  наслаждением,  с прелестными снами. Проснувшись около
десяти часов,  он вдруг дико вскочил с постели,  разом вспомнил все и плотно
ударил себя  ладонью по  лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни  полицеймейстера, ни
чиновника,  явившегося  напомнить,  что  члены   -ского  собрания  ждут  его
председательства  в это утро, он  не  принял, он ничего не слышал и не хотел
понимать,  а  побежал  как  шальной на половину  Юлии Михайловны. Там  Софья
Антроповна,  старушка  из   благородных,  давно  уже   проживавшая  у   Юлии
Михайловны, растолковала ему, что та еще в десять часов изволила отправиться
в  большой  компании, в  трех  экипажах,  к Варваре Петровне  Ставрогиной  в
Скворешники,  чтоб  осмотреть тамошнее  место  для  будущего,  уже  второго,
замышляемого праздника, через  две недели,  и что так еще три  дня тому было
условлено с самою Варварой Петровной. Пораженный известием, Андрей Антонович
возвратился  в  кабинет и  стремительно  приказал  лошадей.  Даже  едва  мог
дождаться. Душа  его  жаждала Юлии  Михайловны,  -  взглянуть только на нее,
побыть около нее  пять минут; может быть она на него взглянет, заметит  его,
улыбнется  попрежнему,  простит  -  о-о!  "Да  что  же  лошади?"  Машинально
развернул он лежавшую  на столе толстую книгу (иногда  он  загадывал  так по
книге,  развертывая наудачу и читая на правой странице, сверху  три строки).
Вышло:  "Tout  est  pour  le mieux dans  le  meilleur des mondes possibles".
Voltaire, Candide.  Он  плюнул  и побежал садиться:  "В Скворешники!"  Кучер
рассказывал, что барин погонял всю  дорогу, но только что стали подъезжать к
господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять в город: "Поскорей,
пожалуста  поскорей".  Не доезжая городского валу,  "они  мне  велели  снова
остановить, вышли из экипажа  и прошли через  дорогу в поле,  думал, что  по
какой ни есть слабости, а они стали и  начали  цветочки рассматривать и  так
время стояли, чудно право, совсем уже я  усумнился".  Так показывал кучер. Я
припоминаю в то утро погоду: был холодный и ясный, но ветренный сентябрьский
день; пред зашедшим за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж
обнаженного  поля  с давно  уже  убранным хлебом; завывавший  ветер  колыхал
какие-нибудь  жалкие  остатки умиравших желтых цветочков... Хотелось ли  ему
сравнить  себя  и  судьбу  свою  с  чахлыми  и  побитыми  осенью  и  морозом
цветочками? Не думаю. Даже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не помнил
ничего про цветочки, несмотря на показания кучера и подъехавшего в ту минуту
на  полицеймейстерских дрожках пристава  первой  части, утверждавшего потом,
что он действительно застал начальство  с  пучком желтых цветов в руке. Этот
пристав   -   восторженно   административная  личность,   Василий   Иванович
Флибустьеров, был еще недавним гостем в  нашем  городе,  но уже  отличился и
прогремел  своею  непомерною  ревностью,  своим  каким-то  наскоком во  всех
приемах  по  исполнительной  части  и  прирожденным   нетрезвым  состоянием.
Соскочив с дрожек и не усумнившись  ни  мало  при виде занятий начальства, с
сумасшедшим,  но  убежденным   видом,  он  залпом  доложил,  что  "в  городе
неспокойно".
     - А? что? - обернулся к нему Андрей Антонович, с лицом строгим, но  без
малейшего удивления  или  какого-нибудь воспоминания о коляске и кучере, как
будто у себя в кабинете.
     - Пристав первой части Флибустьеров, ваше  превосходительство. В городе
бунт.
     - Флибустьеры? - переговорил Андрей Антонович в задумчивости.
     - Точно так, ваше превосходительство. Бунтуют Шпигулинские.
     - Шпигулинские!..
     Что-то  как  бы  напомнилось  ему  при  имени  "Шпигулинские".  Он даже
вздрогнул  и  поднял палец  ко  лбу:  "Шпигулинские!"  Молча,  но все  еще в
задумчивости, пошел он не торопясь к коляске,  сел и велел  в город. Пристав
на дрожках за ним.
     Я воображаю,  что  ему  смутно  представлялись  дорогою  многие  весьма
интересные вещи на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею
или  какое-нибудь  определенное  намерение  при   въезде   на  площадь  пред
губернаторским домом.  Но  только  лишь  завидел  он выстроившуюся и  твердо
стоявшую толпу  "бунтовщиков", цепь  городовых,  бессильного (а может быть и
нарочно бессильного)  полицеймейстера и общее устремленное к  нему ожидание,
как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный он вышел из коляски.
     - Шапки долой! - проговорил  он едва слышно и задыхаясь. - На колени! -
взвизгнул  он  неожиданно,  неожиданно  для  самого  себя, и  вот в  этой-то
неожиданности  и заключалась может быть вся последовавшая развязка дела. Это
как на  горах  на  маслянице; ну можно  ли, чтобы  санки, слетевшие  сверху,
остановились по средине горы?  Как на зло себе,  Андрей Антонович всю  жизнь
отличался  ясностью характера,  и ни на кого  никогда  не кричал  и не топал
ногами; а с  таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь
вдруг сорвутся с горы. Все пред ним закружилось.
     -  Флибустьеры! - провопил  он еще  визгливее  и нелепее,  и  голос его
пресекся. Он стал, еще  на  зная, что он будет делать, но зная и ощущая всем
существом своим, что непременно сейчас что-то сделает.
     "Господи!" послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три,
четыре  человека  действительно  хотели  было  стать  на колени,  но  другие
подвинулись  всею громадой шага  на три вперед и  вдруг все разом загалдели:
"ваше превосходительство...  рядили по сороку...  управляющий... ты не  моги
говорить" и т. д. и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
     Увы! Андрей  Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках его.
Бунт ему был  очевиден,  как  давеча кибитки Степану  Трофимовичу.  А  между
толпою  выпучивших  на  него  глаза  "бунтовщиков"  так  и  сновал  пред ним
"возбуждавший" их Петр  Степанович, не покидавший его  ни на  один момент со
вчерашнего дня, - Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович...
     - Розог! - крикнул он еще неожиданнее.
     Наступило мертвое молчание.
     Вот как произошло это в самом  начале, судя по точнейшим сведениям и по
моим догадкам. Но  далее  сведения  становятся не так точны, равно как и мои
догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.
     Во-первых, розги явились как-то  уж слишком  поспешно; очевидно, были в
ожидании  припасены догадливым  полицеймейстером.  Наказаны,  впрочем,  были
всего двое, не думаю, чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущая выдумка, что
наказаны были все или, по крайней  мере,  половина людей.  Вздор  тоже,  что
будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена
и немедленно для чего-то высечена; между тем я сам читал об этой даме спустя
в корреспонденции  одной из петербургских газет. Многие  говорили  у  нас  о
какой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что  будто
бы она, возвращаясь из гостей назад в свою  богадельню и проходя по площади,
протеснилась   между   зрителями,  из  естественного  любопытства,  и,  видя
происходящее,  воскликнула:  "Экой страм!" и  плюнула. За  это ее  будто  бы
подхватили и тоже "отрапортовали". Об  этом  случае не только напечатали, но
даже устроили у нас в городе сгоряча ей  подписку. Я  сам подписал  двадцать
копеек.  И  что  же?  Оказывается  теперь,  что  никакой  такой  богаделенки
Тарапыгиной  совсем у нас и не было! Я сам ходил справляться в их богадельню
на  кладбище:  ни о какой Тарапыгиной  там и не слыхивали; мало  того, очень
обиделись,  когда  я рассказал им  ходивший  слух.  Я  же потому  собственно
упоминаю  об  этой  несуществовавшей  Авдотье  Петровне,   что  со  Степаном
Трофимовичем чуть-чуть не случилось того же, что и с нею (в случае если б та
существовала  в  действительности);  даже может быть  с него-то как-нибудь и
взялся весь этот  нелепый слух  о Тарапыгиной, то-есть просто  в  дальнейшем
развитии  сплетни, взяли да и переделали его в какую-то Тарапыгину. Главное,
не понимаю, каким образом он от меня ускользнул,  только  что мы с ним вышли
на площадь. Предчувствуя что-то очень  недоброе, я  хотел  было обвести  его
кругом площади прямо к губернаторскому крыльцу,  но залюбопытствовался сам и
остановился  лишь на одну минуту расспросить какого-то первого встречного, и
вдруг смотрю, Степана Трофимовича уж нет подле меня.  По инстинкту тотчас же
бросился   я   искать   его   в   самом   опасном   месте;   мне   почему-то
предчувствовалось,  что и у  него  санки полетели с горы. И действительно он
отыскался  уже в самом центре события. Помню, я схватил  его за руку;  но он
тихо и гордо посмотрел на меня с непомерным авторитетом:
     - Cher, - произнес он голосом, в котором задрожала какая-то надорванная
струна.  -  Если  уж  все они  тут,  на  площади, при  нас  так бесцеремонно
распоряжаются,  то  чего  же  ждать  хоть  от  этого...  если  случится  ему
действовать самостоятельно.
     И он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова, перевел свой
грозный обличительный перст на стоявшего в  двух шагах и выпучившего на  нас
глаза Флибустьерова.
     - Этого! - воскликнул тот, не взвидя света. - Какого этого? А ты кто? -
подступил он,  сжав  кулак. - Ты кто? - проревел  он  бешено,  болезненно  и
отчаянно (замечу, что он  отлично  знал  в  лицо  Степана Трофимовича).  Еще
мгновение и, конечно, он схватил бы  его  за  шиворот;  но к  счастию Лембке
повернул  на  крик голову.  С  недоумением,  но  пристально посмотрел  он на
Степана Трофимовича,  как бы что-то соображая,  и вдруг  нетерпеливо замахал
рукой. Флибустьеров осекся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем,
может быть, он уже и сам желал отступить.
     - Домой,  домой, - настаивал  я, -  если  нас  не  прибили, то  конечно
благодаря Лембке.
     -  Идите, друг  мой,  я виновен,  что вас подвергаю. У вас будущность и
карьера своего рода, а я - mon heure a sonnee.
     Он твердо  ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцар меня знал; я
объявил, что  мы оба к Юлии Михайловне. В приемной зале  мы уселись и  стали
ждать. Я  не  хотел оставлять  моего друга, но лишним находил еще что-нибудь
ему говорить.  Он имел вид человека, обрекшего  себя в роде как бы на верную
смерть за отечество. Расселись  мы  не рядом, а по разным углам, я ближе  ко
входным дверям, он далеко напротив, задумчиво склонив голову и обеими руками
слегка  опираясь  на трость. Широкополую шляпу  свою он придерживал  в левой
руке. Мы просидели так минут десять.