ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
                  Степана Трофимовича описали

I.

     Между  тем  произошло у  нас  приключение,  меня удивившее,  а  Степана
Трофимовича потрясшее.  Утром  в  восемь  часов  прибежала  от  него  ко мне
Настасья, с известием, что барина "описали". Я сначала ничего не мог понять;
добился только,  что  "описали" чиновники, пришли, и  взяли бумаги, а солдат
завязал в  узел и "отвез в тачке". Известие было дикое. Я тотчас же поспешил
к Степану Трофимовичу.
     Я  застал  его  в  состоянии удивительном:  расстроенного и  в  большом
волнении, но в то же время с несомненно торжествующим видом. На столе, среди
комнаты, кипел самовар и стоял налитый, но не тронутый и забытый стакан чаю.
Степан  Трофимович  слонялся около стола  и заходил  во все углы комнаты, не
давая  себе отчета в своих движениях. Он  был  в своей обыкновенной  красной
фуфайке,  но,  увидев меня, поспешил надеть свой жилет и сюртук, чего прежде
никогда не делал, когда  кто  из  близких  заставал  его в  этой фуфайке. Он
тотчас же и горячо схватил меня за руку.
     - Enfin  un  ami! (Он  вздохнул полною грудью.) Cher, я к  вам к одному
послал, и никто  ничего  не знает. Надо велеть Настасье запереть двери  и не
впускать никого, кроме, разумеется, тех... Vous comprenez?
     Он с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я
бросился  расспрашивать,  и  кое-как  из  несвязной  речи,  с  перерывами  и
ненужными вставками,  узнал,  что в семь часов утра к  нему  "вдруг"  пришел
губернский чиновник...
     -  Pardon, j'ai oublie son nom. Il n'est  pas du pays, но, кажется, его
привез Лембке,  quelque chose de  bete et d'allemand dans la physionomie. Il
s'appelle Rosenthal.
     - He Блюм ли?
     -  Блюм.  Именно он так и назвался. Vous  le  connaissez? Quelque chose
d'hebete  et de tres  content dans la figure, pourtant tres severe, roide et
serieux. Фигура из  полиции, из повинующихся, je  m'y connais. Я спал еще, и
вообразите, он попросил  меня  "взглянуть" на  мои книги и рукописи, oui, je
m'en souviens, il a employe ce mot. Он меня не  арестовал, а только книги...
Il se tenait а distance и  когда начал мне объяснять о приходе, то имел вид,
что я... enfin il avait fair de croire que je tomberai sur lui immediatement
et que je commencerai а le  battre comme platre. Tous ces gens  du bas etage
sent comme ca, когда имеют дело с порядочным человеком. Само собою, я
тотчас все понял. Voilа vingt ans que  je m'y prepare. Я ему отпер все ящики
и передал все  ключи; сам и подал, я ему все подал. J'etais  digne et calme.
Из  книг  он  взял  заграничные  издания  Герцена,  переплетенный  экземпляр
Колокола, четыре списка  моей  поэмы et enfin tout ca. Затем бумаги и
письма  et  quelques  unes  de  mes   ebauches  historiques,  critiques   et
politiques. Все это они понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке свез и
фартуком накрыли; oui, c'est cela, фартуком...
     Это  был бред. Кто  мог  что-нибудь  тут  понять? Я вновь забросал  его
вопросами:  один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени?  по какому праву?
как он смел? чем объяснил?
     -  Il   etait  seul,  bien  seul,  впрочем,   и  еще  кто-то  был  dans
Fantichambre,  oui, je  m'en  souviens, et  puis... Впрочем,  и еще  кто-то,
кажется, был, а в сенях стоял сторож. Надо спросить у Настасьи; она  все это
лучше знает. J'etais surexcite, voyez vous. Il parlait, il parlait... un tas
de choses; впрочем он очень мало говорил, а это все я говорил... Я рассказал
мою жизнь, разумеется, с одной этой  точки зрения... J'etais surexcite, mais
digne,  je vous l'assure. Боюсь впрочем  что я, кажется, заплакал. Тачку они
взяли у лавочника, рядом.
     - О боже, как могло  все это сделаться! Но ради бога, говорите  точнее,
Степан Трофимович, ведь это сон, что вы рассказываете!
     - Cher, я  и  сам  как во сне... Savez vous,  il  a prononce  le nom de
Teliatnikoff, и я думаю, что  вот этот-то  и прятался в сенях. Да, вспомнил,
он предлагал  прокурора  и, кажется, Дмитрия Митрича... qui  me doit  encore
quinze roubles de ералаш  soit dit en  passant.  Enfin,  je  n'ai  pas  trop
compris.  Но я их  перехитрил,  и  какое  мне  дело  до  Дмитрия Митрича. Я,
кажется, очень стал просить его скрыть, очень просил, очень, боюсь даже, что
унизился,  comment croyez-vous? Enfin il a consenti...  Да, вспомнил, это он
сам  просил,  что будет лучше,  чтобы  скрыть, потому что он  пришел  только
"взглянуть" et rien de plus, и больше ничего, ничего... и что если ничего не
найдут, то и  ничего  не будет.  Так что мы и кончили  все en amis, je  suis
tout-а-fait content.
     - Помилуйте, да ведь он предлагал вам известный в таких случаях порядок
и гарантии, а вы же сами и отклонили! - вскричал я в дружеском негодовании.
     - Нет, этак лучше без гарантии. И  к чему  скандал?  Пускай до поры  до
временни en amis... Вы  знаете, в нашем городе если узнают... mes ennemis...
et puis a quoi bon ce procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois
m'a  manque de politesse et qu'on a rosse  а plaisir Fautre annee chez cette
charmante et belle Наталья Павловна, quand il se cacha dans  son boudoir. Et
puis, mon ami, не возражайте мне и не обескураживайте, прошу вас, потому что
нет ничего несноснее, когда человек несчастен, а ему  тут-то и указывают сто
друзей, как он  сглупил. Садитесь однако и  пейте чай,  и  признаюсь я очень
устал... не  прилечь  ли мне  и не  приложить  ли  уксусу к голове,  как  вы
думаете?
     -  Непременно, - вскричал я, - и даже бы  льду. Вы очень расстроены. Вы
бледны и руки трясутся. Лягте, отдохните и подождите рассказывать. Я  посижу
подле и подожду.
     Он не решался лечь, но я настоял. Настасья  принесла в  чашке уксусу, я
намочил  полотенце и  приложил  к его голове. Затем Настасья стала на стул и
полезла  зажигать в углу лампадку  пред образом. Я с удивлением это заметил;
да и лампадки прежде никогда не бывало, а теперь вдруг явилась.
     - Это я  давеча  распорядился, только что те ушли, - пробормотал Степан
Трофимович, хитро посмотрев на меня: - quand on a  de  ces choses-lа dans sa
chambre  et  qu'on  vient  vous  arreter, то  это  внушает, и должны же  они
доложить, что видели...
     Кончив с лампадкой,  Настасья стала в дверях, приложила правую ладонь к
щеке и начала смотреть на него с плачевным видом.
     - Eloignez-la под каким-нибудь предлогом, - кивнул  он  мне с дивана, -
терпеть я не могу этой русской жалости et puis cа m'embete.
     Но  она  ушла  сама.  Я  заметил,  что  он  все  озирался  к  дверям  и
прислушивался в переднюю.
     - Il faut etre pret, voyez-vous, - значительно  взглянул он на меня,  -
chaque moment... придут, возьмут, и фью - исчез человек!
     - Господи! Кто придет? Кто вас возьмет?
     - Voyez-vous, mon cher,  я прямо спросил его, когда  он  уходил, что со
мной теперь сделают?
     -  Вы бы уж  лучше  спросили,  куда  сошлют!  -  вскричал  я  в том  же
негодовании.
     - Я это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил.
Voyez-vous: насчет белья,  платья,  теплого платья особенно,  это уж как они
сами хотят, велят взять - так, а то так и в солдатской шинели отправят. Но я
тридцать пять рублей  (понизил он вдруг голос,  озираясь на дверь, в которую
вышла Настасья)  тихонько  просунул в прореху  в жилетном  кармане, вот тут,
пощупайте... Я думаю, жилета они снимать  не  станут, а для виду в  портмоне
оставил семь рублей, "все, дескать,  что имею".  Знаете,  тут мелочь и сдача
медными  на  столе,  так  что  они  не догадаются,  что я  деньги спрятал, а
подумают, что тут все. Ведь бог знает, где сегодня придется ночевать.
     Я  поник  головой  при  таком  безумии.  Очевидно,  ни  арестовать,  ни
обыскивать так  нельзя было, как  он  передавал,  и уж конечно  он сбивался.
Правда, все это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда
и то, что  ему предлагали  (по его же словам) более правильную процедуру, но
он  перехитрил  и отказался...  Конечно прежде,  то-есть  еще  так  недавно,
губернатор и мог в крайних случаях... Но какой же опять тут мог  быть  такой
крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
     - Тут наверно  телеграмма из  Петербурга была,  -  сказал  вдруг Степан
Трофимович.
     -  Телеграмма! Про вас? Это за сочинения-то Герцена да за вашу поэму, с
ума вы сошли, да за что тут арестовать?
     Я просто  озлился. Он  сделал гримасу  и видимо обиделся  - не за окрик
мой, а за мысль, что не за что было арестовать.
     - Кто может знать  в  наше  время,  за  что  его  могут  арестовать?  -
загадочно пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.
     -  Степан  Трофимович,  скажите  мне как  другу,  -  вскричал  я,  -как
истинному другу, я вас  не выдам:  принадлежите вы  к  какому-нибудь тайному
обществу или нет?
     И вот, к удивлению моему, он и тут  был не уверен: участвует он или нет
в каком-нибудь тайном обществе.
     - Ведь как это считать, voyez-vous...
     - Как, как "как считать"?
     - Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и... кто может  заручиться:
думаешь,  что не принадлежишь, ан смотришь,  окажется,  что  к чему-нибудь и
принадлежишь.
     - Как это можно, тут да или нет?
     - Cela date  de Petersbourg, когда мы с нею хотели там основать журнал.
Вот где  корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили.
Cher, cher, разве вы не знаете! - воскликнул он болезненно: - у нас возьмут,
посадят в кибитку и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате...
     И он вдруг заплакал горячими, горячими слезами. Слезы так и хлынули. Он
закрыл глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал  минут пять, конвульсивно.
Меня  всего  передернуло. Этот  человек, двадцать лет нам пророчествовавший,
наш проповедник, наставник,  патриарх, Кукольник, так высоко и величественно
державший себя над всеми  нами,  пред  которым мы  так от души преклонялись,
считая за честь - и  вдруг он теперь рыдал, рыдал  как крошечный, нашаливший
мальчик, в ожидании розги,  за которою отправился учитель. Мне ужасна  стало
жаль его. В "кибитку" он очевидно верил, как в то, что я сидел подле него, и
ждал  ее именно  в это  утро,  сейчас,  сию минуту, и все  это  за сочинения
Герцена да за какую-то свою поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее  незнание
обыденной действительности было и умилительно и как-то противно.
     Он  наконец плакать перестал,  встал с дивана и начал опять  ходить  по
комнате,  продолжая со  мной  разговор,  но поминутно поглядывая в окошко  и
прислушиваясь в переднюю.  Разговор наш  продолжался бессвязно. Все уверения
мои и успокоения отскакивали как от стены горох. Он мало слушал, но все-таки
ему  ужасно нужно было, чтоб я его  успокоивал, и без умолку  говорил в этом
смысле. Я видел, что он  не мог теперь без меня  обойтись и ни  за что бы не
отпустил от себя. Я остался, и мы просидели часа два слишком. В разговоре он
вспомнил, что Блюм захватил с собою две найденные у него прокламации.
     - Как прокламации! - испугался я сдуру: - разве вы...
     -  Э, мне  подкинули  десять штук, - ответил он  досадливо  (он со мною
говорил то досадливо  и высокомерно, то ужасно жалобно и приниженно), но я с
восьмью уже распорядился, а Блюм захватил только две...
     И он вдруг покраснел от негодования.
     - Vous me mettez avec ces gens-lа! Неужто вы полагаете, что я могу быть
с этими подлецами,  с  подметчиками, с моим сынком Петром Степановичем, avec
ces esprits-forts de la lachete! О, боже!
     - Ба,  да не смешали ли вас как-нибудь... Впрочем вздор, быть не может!
- заметил я.
     -  Savez-vous, - вырвалось у него вдруг, - я чувствую  минутами, que je
ferai lа-bas quelque esclandre. О, не уходите, не оставляйте меня одного! Ма
carriere est finie aujourd'hui, je  le sens. Я, знаете, я может быть брошусь
и укушу там кого-нибудь, как тот подпоручик...
     Он посмотрел на меня странным взглядом - испуганным и в то же время как
бы желающим  испугать.  Он действительно все более и  более  раздражался  на
кого-то и  на  что-то,  по  мере  того как  проходило  время и  не  являлись
"кибитки";  даже  злился.  Вдруг  Настасья,  зашедшая  зачем-то  из  кухни в
переднюю,  задела  и  уронила  там  вешалку.  Степан  Трофимович  задрожал и
помертвел на месте;  но  когда  дело  обозначилось, он  чуть не завизжал  на
Настасью  и, топоча ногами, прогнал  ее обратно  на кухню. Минуту спустя  он
проговорил, смотря на меня в отчаянии:
     - Я погиб! Cher, - сел он вдруг подле меня и жалко, жалко посмотрел мне
пристально  в глаза, - cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам, о, je vous jure
(даже слезы проступили в глазах его), я другого боюсь...
     Я  догадался уже по виду его, что он хочет сообщить мне  наконец что-то
чрезвычайное, но что до сих пор он, стало быть, удерживался сообщить.
     - Я позора боюсь, - прошептал он таинственно.
     - Какого позора? да ведь напротив! Поверьте, Степан Трофимович, что все
это сегодня же объяснится и кончится в вашу пользу...
     - Вы так уверены, что меня простят?
     - Да что такое "простят"! Какие слова! Что вы сделали такого? Уверяю же
вас, что вы ничего не сделали!
     - Qu'en savez-vous;  вся моя жизнь была... cher... Они все припомнят...
а если ничего и не найдут, так тем хуже, - прибавил он вдруг неожиданно.
     - Как тем хуже?
     - Хуже.
     - Не понимаю.
     - Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, -
погибать так погибать! Но... я другого  боюсь (опять шепот, испуганный вид и
таинственность).
     - Да чего, чего?
     - Высекут, - произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.
     - Кто вас высечет? Где? Почему? - вскричал я  испугавшись, не сходит ли
он с ума.
     - Где? Ну, там... где это делается.
     - Да где это делается?
     -  Э, cher, - зашептал он почти на ухо,  -  под вами вдруг раздвигается
пол, вы опускаетесь до половины... Это всем известно.
     - Басни!- вскричал  я догадавшись,  - старые басни, да неужто вы верили
до сих пор? - Я расхохотался.
     - Басни! С чего-нибудь да взялись же эти басни; сеченый не расскажет. Я
десять тысяч раз представлял себе в воображении!
     - Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?
     - Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут.
     - И вы уверены, что вас затем в Петербург повезут?
     -  Друг мой,  я  сказал  уже,  что мне ничего не  жаль, ma carriere est
finie. С  того часа в Скворешниках,  как она простилась со мною, мне не жаль
моей жизни... но позор, позор, que dira-t-elle, если узнает?
     Он  с  отчаянием взглянул на  меня  и, бедный,  весь  покраснел. Я тоже
опустил глаза.
     - Ничего она не  узнает, потому что ничего  с вами  не будет. Я с  вами
точно  в первый раз  в жизни говорю,  Степан  Трофимович,  до того  вы  меня
удивили в это утро.
     - Друг  мой, да  ведь это не страх. Но  пусть  даже меня простят, пусть
опять  сюда привезут и ничего не  сделают - и  вот тут-то я и погиб. Elle me
soupconnera toute  sa  vie... меня, меня, поэта, мыслителя, человека,
которому она поклонялась двадцать два года!
     - Ей и в голову не придет.
     - Придет, - прошептал  он с глубоким убеждением. - Мы  с ней  несколько
раз о том  говорили в Петербурге,  в Великий  пост, пред выездом, когда  оба
боялись... Elle  me soupconnera toute  sa  vie... и  как  разуверить?
Выйдет   невероятно.   Да   и   кто  здесь   в   городишке   поверит,  c'est
invraisemblable... Et  puis les femmes...  Она обрадуется.  Она будет  очень
огорчена,  очень, искренно, как истинный  друг,  но втайне - обрадуется... Я
дам  ей оружие против меня на всю жизнь. О, погибла моя жизнь!  Двадцать лет
такого полного счастия с нею... и вот!
     Он закрыл лицо руками.
     - Степан Трофимович, не дать ли вам знать сейчас же Варваре Петровне  о
происшедшем? - предложил я.
     -  Боже меня упаси!  - вздрогнул  он и  вскочил  с  места. - Ни за что,
никогда,  после  того,  что  было  сказано  при   прощаньи  в  Скворешниках,
ни-ког-да!
     Глаза его засверкали.
     Мы  просидели,  я думаю, еще час или  более, все  чего-то ожидая,  - уж
такая задалась  идея.  Он  прилег опять, даже закрыл глаза и минут  двадцать
пролежал, не говоря ни слова,  так что я подумал  даже, что он  заснул или в
забытьи.  Вдруг он  стремительно  приподнялся,  сорвал  с головы  полотенце,
вскочил  с дивана,  бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал  галстук  и
громовым  голосом  крикнул Настасью,  приказывая  подать себе  пальто, новую
шляпу и палку.
     - Я не могу  терпеть более, - проговорил он  обрывающимся голосом, - не
могу, не могу!.. Иду сам.
     - Куда? - вскочил я тоже.
     - К Лембке.  Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и человек,
а  не щепка, я  имею права, я хочу моих  прав... Я двадцать лет  не требовал
моих  прав, я всю жизнь преступно забывал о них... но теперь я их  потребую.
Он  должен мне все  сказать, все. Он получил телеграмму. Он  не  смеет  меня
мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!
     Он восклицал с какими-то взвизгами и топал ногами.
     - Я вас одобряю, - сказал я нарочно как можно спокойнее, хотя  очень за
него боялся, - право, это  лучше, чем сидеть  в такой тоске, но я не одобряю
вашего настроения; посмотрите, на кого вы похожи  и как  вы пойдете туда. Il
faut  etre digne  et  calme  avec  Lembke.  Действительно  вы  можете теперь
броситься и кого-нибудь там укусить.
     - Я предаю себя сам. Я иду прямо в львиную пасть...
     - Да и я пойду с вами.
     -  Я  ожидал  от  вас  не менее, принимаю вашу жертву, жертву истинного
друга,  но  до  дому,  только  до  дому:  вы  не  должны,  вы  не   в  праве
компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez moi, je serai calme!
Я  сознаю  себя  в эту  минуту  а la hauteur de tout  се qu'il  у a de  plus
sacre...
     - Я  может быть и в дом  с  вами войду, - прервал  я его. -  Вчера меня
известили из их глупого комитета, чрез Высоцкого, что на меня рассчитывают и
приглашают на этот завтрашний праздник в число распорядителей, или как их...
в число  тех  шести молодых людей, которые назначены смотреть  за подносами,
ухаживать  за дамами,  отводить гостям  место  и  носить  бант  из  белых  с
пунсовыми лент на левом плече. Я хотел отказаться,  но  теперь почему мне не
войти в дом под предлогом  объясниться с самой Юлией Михайловной...  Вот так
мы и войдем с вами вместе.
     Он слушал,  кивая головой, но ничего, кажется,  не понял. Мы  стояли на
пороге.
     - Cher, - протянул он руку в угол к лампадке - cher, я никогда этому не
верил, но... пусть, пусть! (Он перекрестился.) Allons!
     -  Ну,  так-то лучше, - подумал  я, выходя с  ним на крыльцо, - дорогой
поможет свежий воздух, и мы поутихнем, воротимся домой и ляжем почивать...
     Но  я  рассчитывал  без  хозяина.  Дорогой  именно  как  раз  случилось
приключение,  еще   более  потрясшее   и  окончательно  направившее  Степана
Трофимовича... так что я, признаюсь, даже и не ожидал от  нашего друга такой
прыти, какую он вдруг в это утро выказал. Бедный друг, добрый друг!