V.

     Тут все  было отперто и даже не притворено. Сени и первые  две  комнаты
были темны, но в последней,  в которой  Кириллов жил и пил чай, сиял  свет и
слышался смех, и какие-то  странные вскрикивания. Николай Всеволодович пошел
на свет,  но,  не  входя,  остановился  на пороге. Чай был  на  столе. Среди
комнаты стояла старуха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке,
в  башмаках  на  босу  ногу  и  в заячьей  куцавейке.  На  руках у  ней  был
полуторагодовой  ребенок,   в  одной  рубашенке,   с   голыми   ножками,   с
разгоревшимися  щечками,  с  белыми всклоченными  волосками,  только-что  из
колыбели.  Он,  должно  быть, недавно расплакался;  слезки  стояли  еще  под
глазами; но в эту минуту тянулся рученками, хлопал в ладошки  и хохотал, как
хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред ним  Кириллов бросал о  пол большой
резиновый  красный  мяч;  мяч  отпрыгивал  до потолка,  падал опять, ребенок
кричал:  "мя,  мя!" Кириллов ловил "мя"  и подавал ему,  тот бросал уже  сам
своими  неловкими рученками,  а  Кириллов бежал опять подымать. Наконец "мя"
закатился  под шкаф.  "Мя,  мя!" кричал ребенок.  Кириллов  припал к  полу и
протянулся, стараясь из-под  шкафа достать "мя" рукой. Николай  Всеволодович
вошел в комнату; ребенок, увидев  его, припал к старухе и  закатился долгим,
детским плачем; та тотчас же его вынесла.
     - Ставрогин?  - сказал  Кириллов, приподымаясь с полу с  мячом в руках,
без малейшего удивления к неожиданному визиту, -хотите чаю?
     Он приподнялся совсем.
     - Очень, не откажусь, если теплый,  - сказал  Николай Всеволодович; - я
весь промок.
     -  Теплый,  горячий  даже,  -  с удовольствием  подтвердил Кириллов:  -
садитесь: вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой.
     Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитую чашку.
     - Еще? - спросил Кириллов.
     - Благодарю.
     Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив и спросил:
     - Вы что пришли?
     - По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, я вам говорил
в Петербурге.
     Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел в ожидании.
     -  Этого Гаганова, -  начал  объяснять  Николай  Всеволодович,  -как вы
знаете,  я  встретил  месяц  тому, в  Петербурге, в  первый раз в  жизни. Мы
столкнулись раза три  в людях. Не  знакомясь со мной  и не  заговаривая,  он
нашел-таки возможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот  чего
вы  не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг  прислал мне
письмо, хотя  и не такое,  как это, но однако неприличное в высшей степени и
уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно
писано.  Я  ответил ему тотчас  же,  тоже письмом,  и совершенно  откровенно
высказал, что  вероятно он  на меня  сердится за происшествие  с его  отцом,
четыре  года назад, здесь в клубе, и что я с моей стороны готов принести ему
всевозможные извинения, на том основании, что  поступок мой был неумышленный
и произошел в болезни. Я просил его взять мои извинения в соображение. Он не
ответил и  уехал; но  вот теперь  я застаю его здесь уже совсем в бешенстве.
Мне передали несколько публичных отзывов его обо мне, совершенно ругательных
и с удивительными обвинениями.  Наконец  сегодня приходит это письмо, какого
верно  никто никогда  не  получал, с  ругательствами и  с выражениями: "ваша
битая рожа". Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в секунданты.
     -  Вы  сказали,  письма никто не  получал,  -  заметил  Кириллов:  -  в
бешенстве  можно;  пишут  не  раз.  Пушкин Гекерну  написал. Хорошо,  пойду.
Говорите как?
     Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же, и чтобы непременно
начать  с возобновления  извинений  и  даже с обещания  вторичного письма  с
извинениями, но с тем однако что  и  Гаганов, с своей стороны,  обещал бы не
писать  более  писем. Полученное же  письмо будет  считаться  как не  бывшее
вовсе.
     - Слишком много уступок, не согласится, - проговорил Кириллов.
     - Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы  понести  туда  такие
условия?
     - Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится.
     - Знаю, что не согласится.
     - Он драться хочет. Говорите, как драться?
     - В том и дело, что я хотел бы завтра непременно  все  кончить. Часов в
девять утра вы у него. Он выслушает  и не согласится, но  сведет вас с своим
секундантом, -  положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите, и затем
в  час  или  в  два  чтобы быть  всем на месте.  Пожалуста постарайтесь  так
сделать.  Оружие, конечно, пистолеты,  и  особенно вас  прошу устроить  так:
определить  барьер в  десять шагов;  затем  вы ставите  нас каждого в десяти
шагах от барьера, и по  данному  знаку мы сходимся. Каждый должен непременно
дойти до своего барьера, но выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и все, я
думаю.
     - Десять шагов между барьерами близко, - заметил Кириллов.
     - Ну  двенадцать, только не больше, вы  понимаете, что он хочет драться
серьезно. Умеете вы зарядить пистолет?
     - Умею. У меня есть  пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли.
Его секундант тоже слово  про свои; две пары, и мы сделаем чет  и нечет, его
или нашу?
     - Прекрасно.
     - Хотите посмотреть пистолеты?
     - Пожалуй.
     Кириллов присел  на  корточки пред своим чемоданом  в  углу, все еще не
разобранным, но  из  которого  вытаскивались  вещи по  мере  надобности.  Он
вытащил со дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и
из него вынул пару щегольских, чрезвычайно дорогих пистолетов.
     - Есть все: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер; постойте.
     Он  полез  опять в  чемодан  и  вытащил другой  ящик  с  шестиствольным
американским револьвером.
     - У вас довольно оружия, и очень дорогого.
     - Очень. Чрезвычайно.
     Бедный,  почти нищий, Кириллов, никогда впрочем и  не замечавший  своей
нищеты,  видимо с похвальбой  показывал теперь свои оружейные драгоценности,
без сомнения приобретенные с чрезвычайными пожертвованиями.
     - Вы  все  еще  в  тех же  мыслях?  - спросил Ставрогин после минутного
молчания и с некоторою осторожностию.
     - В  тех же, - коротко ответил Кириллов, тотчас же по  голосу угадав  о
чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
     - Когда же? - еще осторожнее спросил  Николай Всеволодович, опять после
некоторого молчания.
     Кириллов между  тем  уложил оба ящика  в  чемодан и  уселся на  прежнее
место.
     - Это не  от  меня, как  знаете; когда скажут, - пробормотал он, как бы
несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать
на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел не отрываясь, своими черными
глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
     -  Я,  конечно,  понимаю   застрелиться,   -  начал  опять,   несколько
нахмурившись  Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого
молчания; -  я  иногда сам представлял,  и тут всегда какая-то новая  мысль:
Если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то-есть позор, только  очень
подлый и...  смешной,  так что запомнят люди  на тысячу лет и  плевать будут
тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело
тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
     - Вы называете, что это новая мысль? - проговорил Кириллов подумав.
     -  Я... не называю... когда я  подумал  однажды, то почувствовал совсем
новую мысль.
     -  "Мысль  почувствовали"? - переговорил Кириллов,  - это  хорошо. Есть
много мыслей,  которые всегда  и  которые вдруг станут  новые. Это верно.  Я
много теперь как в первый раз вижу.
     - Положим, вы жили на луне, -  перебил Ставрогин, не слушая и продолжая
свою мысль, - вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости... Вы знаете
наверно отсюда,  что там будут смеяться и  плевать  на ваше имя тысячу  лет,
вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и  смотрите на луну отсюда: какое вам
дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут  плевать
на вас тысячу лет, не правда ли?
     - Не знаю, - ответил  Кириллов, - я на луне  не был, - прибавил он  без
всякой иронии, единственно для обозначения факта.
     - Чей это давеча ребенок?
     - Старухина свекровь приехала; нет, сноха...  все равно. Три дня. Лежит
больная,  с ребенком; по  ночам  кричит  очень, живот.  Мать спит, а старуха
приносит;  я мячем.  Мяч из Гамбурга.  Я в Гамбурге купил,  чтобы  бросать и
ловить: укрепляет спину. Девочка.
     - Вы любите детей?
     - Люблю, - отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
     - Стало быть, и жизнь любите?
     - Да, люблю и жизнь, а что?
     - Если решились застрелиться.
     - Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то  особо. Жизнь есть, а смерти
нет совсем.
     - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
     -  Нет,  не  в  будущую вечную,  а  в здешнюю вечную.  Есть минуты,  вы
доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
     - Вы надеетесь дойти до такой минуты?
     - Да.
     - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался
Николай  Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. -  В Апокалипсисе  ангел
клянется, что времени больше не будет.
     - Знаю.  Это  очень там верно;  отчетливо и  точно. Когда  весь человек
счастья  достигнет, то времени  больше не будет, потому что не  надо.  Очень
верная мысль.
     - Куда ж его спрячут?
     - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
     -  Старые философские места, одни и те же с начала веков,  - с каким-то
брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
     - Одни и  те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда!
-   подхватил  Кириллов  с  сверкающим  взглядом,  как  будто  в  этой  идее
заключалась чуть не победа.
     - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
     -  Да, очень счастлив, -  ответил тот, как  бы давая самый обыкновенный
ответ.
     - Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
     -  Гм...  я  теперь не браню. Я еще не  знал тогда,  что был  счастлив.
Видали вы лист, с дерева лист?
     - Видал.
     - Я видел  недавно  желтый, немного зеленого,  с краев  подгнил. Ветром
носило.  Когда  мне  было  десять лет,  я  зимой закрывал  глаза  нарочно  и
представлял  лист  зеленый,  яркий с жилками, и  солнце блестит.  Я открывал
глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
     - Это что же, аллегория?
     - Н-нет... зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош.
Все хорошо.
     - Все?
     - Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только
потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту.
Эта свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо. Я вдруг открыл.
     - А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
     -  Хорошо. И  кто размозжит голову за ребенка, и  то хорошо;  и кто  не
размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все
хорошо. Если б они знали, что им  хорошо, то им  было бы хорошо, но пока они
не знают,  что  им хорошо, то  им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше
нет никакой!
     - Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
     - На прошлой неделе  во вторник,  нет,  в среду, потому  что  уже  была
среда, ночью.
     - По какому же поводу?
     - Не помню, так; ходил по комнате... все равно. Я часы  остановил, было
тридцать семь минут третьего.
     - В эмблему того, что время должно остановиться?
     Кириллов промолчал.
     - Они нехороши, - начал он  вдруг опять, - потому что не знают, что они
хороши.  Когда узнают, то  не будут насиловать девочку. Надо  им узнать, что
они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
     - Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
     - Я хорош.
     - С этим я впрочем согласен, - нахмуренно пробормотал Ставрогин.
     - Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
     - Кто учил, того распяли.
     - Он придет, и имя ему человекобог.
     - Богочеловек?
     - Человекобог, в этом разница.
     - Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
     - Да, это я зажег.
     - Уверовали?
     - Старуха любит, чтобы лампадку... а ей сегодня некогда,  - пробормотал
Кириллов.
     - А сами еще не молитесь?
     - Я всему  молюсь. Видите, паук ползет  по стене, я смотрю и благодарен
ему за то, что ползет.
     Глаза  его  опять загорелись.  Он  все  смотрел  прямо  на  Ставрогина,
взглядом твердым и  неуклонным. Ставрогин нахмуренно  и  брезгливо следил за
ним, но насмешки в его взгляде не было.
     - Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете,
- проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
     - Почему? - привстал и Кириллов.
     - Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так
как  вы  еще  не знаете,  что  вы  в  бога веруете,  то вы  и не веруете,  -
усмехнулся Николай Всеволодович.
     - Это не то, - обдумал Кириллов,  - перевернули  мысль. Светская шутка.
Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
     - Прощайте, Кириллов.
     - Приходите ночью; когда?
     - Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
     -  Ax,  забыл, будьте  покойны,  не просплю;  в  девять  часов. Я  умею
просыпаться, когда хочу. Я ложусь  и говорю: в семь часов, и проснусь в семь
часов; в десять часов - и проснусь в десять часов.
     - Замечательные у вас свойства, - поглядел на его  бледное лицо Николай
Всеволодович.
     - Я пойду отопру ворота.
     - Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
     - А, Шатов. Хорошо, прощайте.