III.

     Есть дружбы  странные:  оба друга один  другого почти съесть хотят, всю
жизнь так живут,  а между  тем  расстаться  не могут.  Расстаться даже никак
нельзя: раскапризившийся  и  разорвавший  связь друг  первый  же  заболеет и
пожалуй умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович
несколько  раз, и  иногда после  самых  интимных  излияний глаз  на  глаз  с
Варварой Петровной, по уходе ее, вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить
кулаками в стену.
     Происходило это без малейшей аллегории, так даже,  что однажды отбил от
стены  штукатурку.  Может  быть  спросят:  как мог  я  узнать  такую  тонкую
подробность?  А что  если  я  сам  бывал  свидетелем?  Что если  сам  Степан
Трофимович  неоднократно  рыдал на моем плече, в ярких  красках рисуя  предо
мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!)  Но вот что
случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять
самого себя за неблагодарность;  поспешно призывал меня к  себе или прибегал
ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что  Варвара  Петровна  "ангел
чести и деликатности, а он  совершенно противоположное". Он не только ко мне
прибегал,  но неоднократно  описывал  все это  ей  самой  в красноречивейших
письмах,  и признавался  ей,  за  своею  полною подписью, что не  далее  как
например  вчера, он рассказывал постороннему лицу,  что  она держит  его  из
тщеславия, завидует его учености  и талантам; ненавидит его  и боится только
выказать  свою ненависть явно, в  страхе чтоб он  не  ушел от  нее и  тем не
повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и
решился  погибнуть насильственною  смертью, а от  нее ждет последнего слова,
которое все  решит,  и пр., и пр.,  все в этом роде. Можно представить после
этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы  этого  невиннейшего
из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из, таковых его
писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой
по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма.
     - Нельзя... честнее... долг... я умру, если не признаюсь ей во всем, во
всем! - отвечал он чуть не в горячке, и послал-таки письмо.
     В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна  никогда бы не
послала такого письма. Правда, он писать любил без  памяти, писал к ней даже
живя в одном  с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. Я
знаю   наверное,   что  она  всегда   внимательнейшим  образом   эти  письма
прочитывала, даже в случае и  двух писем в день,  и  прочитав,  складывала в
особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того слагала их в сердце
своем. Затем, выдержав своего друга  весь день без ответа, встречалась с ним
как ни  в  чем не бывало, будто ровно ничего вчера  особенного не случилось.
Мало-по-малу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о
вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего  не
забывала,  а  он  забывал  иногда  слишком  уж скоро  и,  ободренный  ее  же
спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если
приходили  приятели.  С каким  должно быть ядом она смотрела  на него  в  те
минуты,  а он  ничего-то не  примечал! Разве через неделю, через  месяц, или
даже  через  полгода,  в  какую-нибудь  особую  минуту,   нечаянно  вспомнив
какое-нибудь выражение  из такого письма, а  затем  и  все письмо, со  всеми
обстоятельствами, он вдруг сгорал от  стыда  и  до того бывало мучился,  что
заболевал  своими припадками холерины. Эти особенные с ним припадки,  в роде
холерины,  бывали в  некоторых  случаях  обыкновенным  исходом  его  нервных
потрясений и  представляли собою некоторый  любопытный в своем роде курьез в
его телосложении.
     Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто  его ненавидела;
но  он одного только в ней  не  приметил  до  самого конца,  того,  что стал
наконец для нее  ее сыном, ее созданием, даже можно сказать ее изобретением;
стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе  не  из одной
только "зависти к  его талантам", И как должно  быть  она  была  оскорбляема
такими предположениями!  В ней таилась  какая-то  нестерпимая любовь к нему,
среди  беспрерывной ненависти, ревности  и  презрения. Она  охраняла его  от
каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не  спала бы целых  ночей
от  заботы,  если  бы  дело  коснулось  до  его  репутации  поэта,  ученого,
гражданского деятеля.  Она его  выдумала, и в свою  выдумку сама же первая и
уверовала. Он был нечто в роде какой-то ее мечты... Но она требовала от него
за  это  действительно  многого, иногда даже рабства. Злопамятна  же была до
невероятности. Кстати уж расскажу два анекдота.