II.

     Я  ведь не утверждаю, что  он совсем нисколько  не  пострадал;  я  лишь
убедился теперь вполне, что он  мог бы продолжать о своих аравитянах сколько
ему  угодно, дав только нужные  объяснения.  Но он тогда  самбициозничал и с
особенною поспешностью распорядился уверить  себя раз навсегда,  что карьера
его  разбита на всю его  жизнь  "вихрем  обстоятельств". А если говорить всю
правду, то  настоящею причиной  перемены  карьеры было еще  прежнее и  снова
возобновившееся   деликатнейшее  предложение   ему   от   Варвары   Петровны
Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта  и  значительной богачки, принять на
себя воспитание и все умственное развитие ее  единственного сына, в качестве
высшего  педагога и друга,  не  говоря уже  о  блистательном вознаграждении.
Предложение это  было сделано ему в первый раз еще  в Берлине, и именно в то
самое время, когда  он в первый  раз овдовел. Первою супругой его была  одна
легкомысленная  девица из  нашей  губернии, на  которой  он  женился в самой
первой  и  еще  безрассудной  своей  молодости,  и кажется,  вынес  с  этою,
привлекательною  впрочем, особой много  горя, за недостатком  средств  к  ее
содержанию, и  сверх  того, по другим,  отчасти уже деликатным причинам. Она
скончалась в Париже, быв с ним последние  три года в разлуке, и  оставив ему
пятилетнего сына, "плод  первой,  радостной и еще  неомраченной любви",  как
вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича. Птенца еще с самого
начала переслали в Россию, где он и воспитывался все время на руках каких-то
отдаленных теток,  где-то  в  глуши.  Степан  Трофимович отклонил  тогдашнее
предложение Варвары  Петровны  и быстро  женился опять, даже раньше году, на
одной неразговорчивой берлинской немочке, и, главное,  безо всякой особенной
надобности. Но  кроме  этой,  оказались и  другие причины  отказа  от  места
воспитателя: его соблазняла  гремевшая в то время слава одного  незабвенного
профессора, и он, в свою  очередь, полетел на кафедру, к которой  готовился,
чтобы  испробовать  и свои орлиные крылья.  И  вот теперь,  уже с опаленными
крыльями,  он естественно вспомнил  о  предложении,  которое  еще  и  прежде
колебало  его решение. Внезапная же смерть и второй супруги,  не прожившей с
ним  и  году,  устроила  все  окончательно.  Скажу  прямо:  все  разрешилось
пламенным участием и драгоценною,  так-сказать  классическою  дружбой к нему
Варвары Петровны, если только так можно о  дружбе  выразиться. Он бросился в
объятия этой дружбы, и дело закрепилось слишком на двадцать лет. Я употребил
выражение  "бросился  в  объятия", но  сохрани  бог кого-нибудь  подумать  о
чем-нибудь  лишнем и  праздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом
высоконравственном   смысле.  Самая   тонкая  и  самая  деликатнейшая  связь
соединила эти два столь замечательные существа, навеки.
     Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся
после первой супруги  Степана Трофимовича,  - очень маленькое, - приходилось
совершенно   рядом  со   Скворешниками,   великолепным   подгорным   имением
Ставрогиных  в  нашей губернии.  К  тому  же  всегда  возможно  было в  тиши
кабинета, и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить
себя   делу   науки  и  обогатить   отечественную  словесность  глубочайшими
исследованиями.  Исследований не  оказалось;  но  зато  оказалось  возможным
простоять всю остальную жизнь, более двадцати  лет, так-сказать "воплощенной
укоризной" пред отчизной, по выражению народного поэта:
     Воплощенной укоризною
     ......................
     Ты стоял перед отчизною,
     Либерал-идеалист.

     Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть и имело право
всю жизнь  позировать  в этом смысле,  если  бы  того захотело,  хотя это  и
скучно. Наш  же  Степан  Трофимович,  по  правде,  был  только  подражателем
сравнительно с  подобными лицами, да и стоять  уставал и частенько полеживал
на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем
положении, - надо отдать справедливость, тем более, что для губернии  было и
того достаточно. Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за
карты. Весь вид его говорил: "Карты!  Я  сажусь  с  вами в ералаш! Разве это
совместно? Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в
ералаш? Э, погибай Россия!" и он осанисто козырял с червей.
     А  по правде, ужасно  любил сразиться в карточки,  за что, и особенно в
последнее время, имел  частые и неприятные стычки с  Варварой Петровной, тем
более, что постоянно проигрывал. Но об этом после. Замечу  лишь, что это был
человек  даже  совестливый  (то-есть  иногда),  а  потому  часто грустил.  В
продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой  Петровной, он раза по три
и по четыре в год регулярно впадал в  так называемую между нами "гражданскую
скорбь",  то-есть просто в хандру,  но словечко это нравилось многоуважаемой
Варваре Петровне. Впоследствии, кроме гражданской скорби,  он стал впадать и
в  шампанское; но  чуткая  Варвара Петровна всю  жизнь  охраняла его от всех
тривиальных  наклонностей. Да  он и нуждался в няньке, потому что становился
иногда очень странен: в средине  самой возвышенной скорби,  он вдруг зачинал
смеяться самым простонароднейшим образом. Находили  минуты, что даже о самом
себе  начинал выражаться в  юмористическом смысле. Но ничего так не  боялась
Варвара  Петровна  как юмористического  смысла.  Это  была  женщина-классик,
женщина-меценатка,  действовавшая  в  видах  одних  лишь высших соображений.
Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга.
О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю.