7

     Я  китаец, никто меня не понимает. Халды-балды!  Поедем в Алма-Ату, где
ходят  люди с изюмными глазами,  где  ходит перс с  глазами как яичница, где
ходит сарт с бараньими глазами.
     Халды-балды! Поедем в Азербайджан!
     Был у меня покровитель --  нарком  Мравьян-Муравьян,  муравьиный нарком
земли  армянской, этой  младшей  сестры  земли  иудейской.  Он  прислал  мне
телеграмму.
     Умер  мой  покровитель   --  нарком  Мравьян-Муравьян.   В  муравейнике
эриванском  не  стало  черного  наркома.  Он  уже  не  приедет  в  Москву  в
международном  вагоне,  наивный  и  любопытный,  как  священник  из турецкой
деревни.
     Халды-балды! Поедем в Азербайджан!
     У  меня  было письмо  к  наркому Мравьяну.  Я понес  его  секретарям  в
армянский особняк на самой чистой,  посольской улице Москвы.  Я чуть было не
поехал   в   Эривань   с   командировкой  от  древнего   Наркомпроса  читать
круглоголовым    юношам    в    бедном    монастыре-университете    страшный
курс-семинарий.
     Если бы я поехал в Эривань, три дня и три ночи я бы  сходил на станциях
в большие буфеты и ел бутерброды с черной икрой.
     Халды-балды!
     Я бы читал по дороге  самую лучшую книгу Зощенко  и я  бы радовался как
татарин, укравший сто рублей.
     Халды-балды! Поедем в Азербайджан!
     Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине  с целым ворохом
пахнущего  щелоком белья, а моя шуба висела  бы  на  золотом  гвозде. И я бы
зышел на  вокзале в Эривани  с  зимней шубой в одной руке и со  стариковской
палкой -- моим еврейским посохом -- в другой.

8

     Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские
псиные  ночи,  от которого,  как  наваждение, рассыпается  рогатая  нечисть.
Угадайте,  друзья, этот стих --  он  полозьями пишет  по  снегу,  он  ключом
верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:
     ...не  расстреливал  несчастных  по темницам...  Вот  символ  веры, вот
подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы.
     В Доме Герцена один молочный вегетарианец, филолог с головенкой китайца
-- этакий ходя, хао-хао, шанго-шанго, когда рубят головы, из той породы, что
на  цыпочках  ходят по  кровавой  советской  земле, некий Митька  Благой  --
лицейская сволочь, разрешенная  большевиками для пользы науки, -- сторожит в
специальном музее веревку удавленника Сережи Есенина.
     А я говорю -- к китайцам Благого, в Шанхай его -- к китаезам -- там ему
место!  Чем  была  матушка  филология и  чем  стала... Была  вся  кровь, вся
непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость...

9

     К  числу  убийц  русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось
тусклое  имя  Горнфельда.  Этот  паралитический Дантес,  этот  дядя  Моня  с
Бассейной,  проповедующий нравственность и государственность, выполнил заказ
совершенно  чуждого ему  режима, который он воспринимает  приблизительно как
несварение желудка.
     Погибнуть  от  Горнфельда  так же глупо, как от велосипеда или от клюва
попугая. Но литературный убийца может быть и попугаем.  Меня, например, чуть
не   убил   попка   имени  его  величества  короля   Альберта   и  Владимира
Галактионовича Короленко. Я очень рад, что мой убийца жив и в некотором роде
меня пережил. Я кормлю его сахаром и с  удовольствием слушаю, как он твердит
из Уленшпигеля:  "Пепел стучит в мое сердце", перемежая эту  фразу с другой,
не  менее красивой:  "Нет  на  свете  мук  сильнее  муки  слова"... Человек,
способный  назвать  свою  книгу  "Муки слова",  рожден  с  каиновой  печатью
литературного убийцы на лбу.
     Я только однажды встретился с Горнфельдом  в грязной редакции какого-то
безыдейного журнальчика,  где толпились,  как  в буфете  Квисисана, какие-то
призрачные фигуры. Тогда  еще не  было идеологии и некому  было  жаловаться,
если тебя кто обидит. Когда я вспоминаю  то сиротство  -- как мы могли тогда
жить! -- крупные слезы наворачиваются на  глаза... Кто-то  познакомил меня с
двуногим критиком, и я пожал ему Руку.
     Дяденька  Горнфельд,  зачем ты пошел жаловаться в Биржевку, то  есть  в
Вечернюю Красную  Газету,  в двадцать  девятом  советском году? Ты  бы лучше
поплакал  господину  Пропперу в чистый еврейский  литературный жилет. Ты  бы
лучше поведал свое горе банкиру с ишиасом, кугелем и талесом...

10

     У Николая Ивановича  есть  секретарша -- правда, правдочка, совершенная
белочка,  маленький  грызунок. Она грызет  орешек  с  каждым посетителем и к
телефону подбегает как очень неопытная молодая мать к больному ребенку.
     Один мерзавец мне сказал, что правда по-гречески значит мрия.
     Вот эта беляночка --  настоящая правда  с большой буквы  по-гречески, и
вместе  с тем она та  другая правда -- та жестокая партийная девственница --
правда-партия...
     Секретарша, испуганная и жалостливая, как сестра милосердия, не служит,
а живет в преддверьи к кабинету, в телефонном предбанничке.  Бедная Мрия  из
проходной комнаты с телефоном и классической газетой!
     Эта секретарша отличается от  других тем, что  сиделкой сидит на пороге
власти, охраняя носителя власти как тяжелобольного.