Отца моего я не помню. Он умер, когда мне было  два  года.  Мать  моя
вышла замуж в другой раз. Это второе замужество принесло ей много  горя,
хотя и было сделано по любви. Мой отчим был музыкант. Судьба  его  очень
замечательна: это был самый странный, самый чудесный  человек  из  всех,
которых я знала. Он слишком сильно отразился в первых впечатлениях моего
детства, так сильно, что эти впечатления имели влияние на всю мою жизнь.
Прежде всего, чтоб был понятен рассказ мой, я приведу здесь его  биогра-
фию. Все, что я теперь буду рассказывать, узнала я потом от  знаменитого
скрипача Б., который был товарищем и коротким приятелем моего  отчима  в
своей молодости.
 
   Фамилия моего отчима была Ефимов. Он родился в  селе  очень  богатого
помещика, от одного бедного музыканта, который, после долгих  странство-
ваний, поселился в имении этого помещика и нанялся в его оркестр.  Поме-
щик жил очень пышно и более всего, до страсти, любил музыку. Рассказыва-
ли про него, что он, никогда не выезжавший из своей деревни даже в Моск-
ву, однажды вдруг решился поехать за границу на какие-то воды, и  поехал
не более как на несколько недель, единственно для  того,  чтоб  услышать
какого-то знаменитого скрипача, который, как уведомляли газеты, собирал-
ся дать на водах три концерта. У него был порядочный оркестр музыкантов,
на который он тратил почти весь доход свой. В  этот  оркестр  мой  отчим
поступил кларнетистом. Ему было двадцать два года, когда он познакомился
с одним странным человеком. В этом же уезде жил  богатый  граф,  который
разорился на содержание домашнего театра. Этот граф отказал от должности
капельмейстеру своего оркестра, родом итальянцу,  за  дурное  поведение.
Капельмейстер был действительно дурной человек. Когда  его  выгнали,  он
совершенно унизился, стал ходить по  деревенским  трактирам,  напивался,
иногда просил милостыню, и уже никто в целой губернии не хотел дать  ему
места. С этим-то человеком подружился мой отчим. Связь эта была необъяс-
нимая и странная, потому что никто не замечал, чтоб он хоть сколько  ни-
будь изменился в своем поведении из подражания товарищу, и даже сам  по-
мещик, который сначала запрещал ему водиться с итальянцем, смотрел потом
сквозь пальцы на их дружбу. Наконец, капельмейстер  умер  скоропостижно.
Его нашли поутру крестьяне во рву, у плотины. Нарядили следствие, и выш-
ло, что он умер от апоплексического удара. Имущество его  сохранялось  у
отчима, который тотчас же и представил доказательства, что  имел  полное
право наследовать этим имуществом: покойник оставил собственноручную за-
писку, в которой делал Ефимова своим наследником в случае своей  смерти.
Наследство состояло из черного фрака, тщательно сберегавшегося  покойни-
ком, который все еще надеялся достать себе место,  и  скрипки,  довольно
обыкновенной с виду. Никто не  оспаривал  этого  наследства.  Но  только
спустя несколько времени к помещику явился первый скрипач графского  ор-
кестра с письмом от графа. В этом письме граф просил, уговаривал Ефимова
продать скрипку, оставшуюся после итальянца и которую граф  очень  желал
приобресть для своего оркестра. Он предлагал три тысячи рублей и прибав-
лял, что уже несколько раз посылал за Егором  Ефимовым,  чтоб  покончить
торг лично, но что тот упорно отказывался. Граф  заключал  тем,что  цена
скрипки настоящая, что он не сбавляет ничего и в упорстве Ефимова  видит
для себя обидное подозрение воспользоваться при торге  его  простотою  и
незнанием, а потому и просил вразумить его.
 
   Помещик немедленно послал за отчимом.
 
   - Для чего ж ты не хочешь отдать скрипку? - спросил он его, - она те-
бе не нужна. Тебе дают три тысячи рублей, это цена настоящая, и ты дела-
ешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут больше. Граф тебя не  станет
обманывать.
 
   Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но если его пошлют,  то
на это будет воля господская; графу он скрипку не продаст, А если у него
захотят взять ее насильно, то на это опять будет воля господская.
 
   Ясное дело, что таким ответом он коснулся самой чувствительной струны
в характере помещика. Дело в том, что тот всегда  с  гордостию  говорил,
что знает, как обращаться со своими музыкантами, потому что все  они  до
одного истинные артисты и что, благодаря им, его оркестр не только лучше
графского, но и не хуже столичного.
 
   - Хорошо! - отвечал помещик. - Я уведомлю графа,  что  ты  не  хочешь
продать скрипку, потому что ты не хочешь, потому что ты в  полном  праве
продать или не продать, понимаешь? Но я сам тебя спрашиваю:  зачем  тебе
скрипка? Твой инструмент кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее
мне. Я дам три тысячи. (Кто знал, что это такой инструмент!)
 
   Ефимов усмехнулся.
 
   - Нет, сударь, я вам ее не продам, - отвечал он, - конечно, ваша  во-
ля...
 
   - Да разве я тебя притесняю, разве я тебя принуждаю! - закричал поме-
щик, выведенный из себя, тем более что дело происходило при графском му-
зыканте, который мог заключить по этой сцене очень невыгодно  об  участи
всех музыкантов помещичьего оркестра. - Ступай  же  вон,  неблагодарный!
Чтоб я тебя не видал с этих пор! Куда бы ты делся без меня с твоим клар-
нетом, на котором ты и играть не умеешь? У меня же ты сыт, одет, получа-
ешь жалованье; ты живешь на благородной ноге, ты артист, но ты этого  не
хочешь понимать и не чувствуешь. Ступай же вон и не раздражай меня своим
присутствием!
 
   Помещик гнал от себя всех, на кого сердился, потому что боялся за се-
бя и за свою горячность. А ни за что бы он не захотел поступить  слишком
строго с "артистом", как он называл своих музыкантов.
 
   Торг не состоялся, и, казалось, тем дело и кончилось, как вдруг,  че-
рез месяц, графский скрипач затеял ужасное дело: под  своею  ответствен-
ностью он подал на моего отчима донос, в котором  доказывал,  что  отчим
виновен в смерти итальянца и умертвил его с  корыстною  целью:  овладеть
богатым наследством. Он доказывал, что завещание было выманено насильно,
и обещался представить свидетелей своему обвинению. Ни просьбы, ни  уве-
щания графа и помещика, вступившегося за моего отчима, - ничто не  могло
поколебать доносчика в его намерении. Ему представляли, что  медицинское
следствие над телом покойного капельмейстера было сделано правильно, что
доносчик идет против очевидности, может быть, по личной злобе и по доса-
де, не успев овладеть драгоценным инструментом, который для него покупа-
ли. Музыкант стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, что  апоп-
лексический удар произошел не от  пьянства,  а  от  отравы,  и  требовал
следствия в другой раз. С первого взгляда доказательства его  показались
серьезными. Разумеется, делу дали ход. Ефимова взяли, отослали в городс-
кую тюрьму. Началось дело, которое заинтересовало всю губернию. Оно пош-
ло очень быстро и кончилось тем, что музыкант был уличен в ложном  доно-
се. Его приговорили к справедливому наказанию, но он до конца  стоял  на
своем и уверял, что он прав. Наконец он сознался, что не  имеет  никаких
доказательств, что доказательства, им представленные, выдуманы им самим,
но что, выдумывая все это, он действовал по предположению,  по  догадке,
потому что до сей поры, когда уже  было  произведено  другое  следствие,
когда уже формально была доказана невинность Ефимова, он все еще остает-
ся в полном убеждении, что причиною  смерти  несчастного  капельмейстера
был Ефимов, хотя, может быть, он уморил его не  отравой,  а  другим  ка-
ким-нибудь образом. Но над ним не успели исполнить приговора: он внезап-
но заболел воспалением в мозгу, сошел с ума и умер в тюремном лазарете.
 
   В продолжение всего этого дела помещик вел себя самым благородным об-
разом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот был его родной  сын.
Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму утешать его, дарил ему  денег,
привозил к нему лучших сигар, узнав, что Ефимов любил курить,  и,  когда
отчим оправдался, задал праздник всему оркестру. Помещик смотрел на дело
Ефимова как на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим пове-
дением своих музыкантов он дорожил если не более, то по крайней мере на-
равне с их дарованиями. Прошел целый год, как вдруг по губернии разнесся
слух, что в губернский город приехал какой-то известный  скрипач,  фран-
цуз, и намерен дать мимоездом несколько концертов. Помещик тотчас же на-
чал стараться каким-нибудь образом залучить его к себе в гости. Дело шло
на лад; француз обещался приехать. Уже все было готово  к  его  приезду,
позван был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой оборот.
 
   В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно  куда.  Начались
поиски, но и след простыл. Оркестр был в чрезвычайном положении:  недос-
тавало кларнета, как вдруг, три дня спустя после  исчезновения  Ефимова,
помещик получает от француза письмо, в котором тот надменно  отказывался
от приглашения, прибавляя, конечно обиняками, что впредь  будет  чрезвы-
чайно осторожен в сношениях с теми господами, которые держат собственный
оркестр музыкантов, что неэстетично видеть истинный талант под  управле-
нием человека, который не знает ему цены, и что, наконец, пример  Ефимо-
ва, истинного артиста и лучшего скрипача, которого он только встречал  в
России, служит достаточным доказательством справедливости слов его.
 
   Прочтя это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он  был  огорчен
до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он  так  забо-
тился, которому он так благодетельствовал, этот Ефимов  так  беспощадно,
бессовестно оклеветал его в глазах европейского артиста, такого  челове-
ка, мнением которого он высоко дорожил! И наконец, письмо было  необъяс-
нимо в другом отношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талан-
том, что он скрипач, но что не умели угадать его  таланта  и  принуждали
его заниматься другим инструментом. Все это так поразило  помещика,  что
он немедленно собрался ехать в город для свидания с французом, как вдруг
получил записку от графа, в которой тот приглашал его немедленно к  себе
и уведомлял, что ему известно все дело, что заезжий виртуоз теперь у не-
го, вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлен дерзостью и клеветой  пос-
леднего, приказал задержать его и что, наконец, присутствие помещика не-
обходимо и потому еще, что обвинение Ефимова касается даже самого графа;
дело это очень важно, и нужно его разъяснить как можно скорее.
 
   Помещик, немедленно отправившись к графу, тотчас  же  познакомился  с
французом и объяснил всю историю моего отчима, прибавив, что он  не  по-
дозревал в Ефимове такого огромного таланта, что Ефимов был у него, нап-
ротив, очень плохим кларнетистом и что он только в  первый  раз  слышит,
будто оставивший его музыкант - скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов че-
ловек вольный, пользовался полною свободою и всегда,  во  всякое  время,
мог бы оставить его, если б действительно был притеснен. Француз  был  в
удивлении. Позвали Ефимова, и его едва можно было узнать:  он  вел  себя
заносчиво, отвечал с насмешкою и настаивал в  справедливости  того,  что
успел наговорить французу. Все это до крайности раздражило графа,  кото-
рый прямо сказал моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин само-
го постыдного наказания.
 
   - Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вами  знаком  и
знаю вас хорошо, - отвечал мой отчим, - по вашей милости, я едва ушел от
уголовного наказания. Знаю, по чьему  наущенью  Алексей  Никифорыч,  ваш
бывший музыкант, донес на меня.
 
   Граф был вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвинение. Он  едва
мог совладеть с собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал  к
графу по делу, объявил, что он не может оставить всего  этого  без  пос-
ледствий, что обидная грубость Ефимова заключает в себе злое, несправед-
ливое обвинение, клевету и он покорнейше просит позволить арестовать его
сейчас же, в графском доме. Француз изъявил полное негодование и сказал,
что не понимает такой черной неблагодарности. Тогда мой отчим ответил  с
запальчивостью,  что  лучше  наказание,  суд  и  хоть  опять   уголовное
следствие, чем то житье, которое он испытал до сих пор, состоя  в  поме-
щичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, за своею  крайнею
бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с  арестовавшими  его.
Его заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отпра-
вят его в город.
 
   Около полуночи отворилась дверь в комнату арестанта.  Вошел  помещик.
Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный  фонарь.  Казалось,
он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его в такой час  оста-
вить постель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на  вошедшего.  Тот
поставил фонарь и в глубоком волнении сел против него на стул.
 
   - Егор, - сказал он ему, - за что ты так обидел меня?
 
   Ефимов не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-то  глубокое
чувство, какая-то странная тоска звучала в словах его.
 
   - А бог знает, за что я так обидел вас, сударь! - отвечал наконец мой
отчим, махнув рукою, - знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто  меня
на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье...  Сам  дьявол
привязался ко мне!
 
   - Егор! - начал снова помещик, - воротись ко мне; я все позабуду, все
тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музыкантов; я  положу  тебе
не в пример другим жалованье...
 
   - Нет, сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас!  Я  вам  говорю,
что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь;  на  меня
находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Те-
перь я и за себя отвечать не могу: уж вы лучше, сударь,  оставьте  меня.
Это все с тех пор, как тот дьявол побратался со мною...
 
   - Кто? - спросил помещик.
 
   - А вот, что издох как собака, от которой свет отступился, итальянец.

   - Это он тебя, Егорушка, играть выучил?
 
   - Да! Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мне никогда его
не видать.
 
   - Разве и он был мастер на скрипке, Егорушка?
 
   - Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он только по-
казывал, - и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта  наука.  Я  теперь
сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: "Егорка! чего  ты  хочешь?
все могу тебе дать", - а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не  скажу,
затем что сам не знаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте ме-
ня, в другой раз говорю. Уж я что-нибудь такое над  собой  сделаю,  чтоб
меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дело с концом!
 
   - Егор! - сказал помещик после минутного молчания, - я  тебя  так  не
оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же  человек  вольный,
держать тебя я не могу; но я теперь так не  уйду  от  тебя.  Сыграй  мне
что-нибудь, Егор, на твоей скрипке, сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не
приказываю, пойми ты меня, я тебя не принуждаю;  я  тебя  прошу  слезно:
сыграй мне, Егорушка, ради бога, то, что ты французу играл! Отведи душу!
Ты упрям, и я упрям; знать, у меня тоже свой  норов,  Егорушка!  Я  тебя
чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив не могу быть, покамест ты  мне  не
сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что французу играл.
 
   - Ну, быть так! - сказал Ефимов. - Дал я, сударь, зарок никогда перед
вами не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое разрешилось. Сыг-
раю я вам, но только в первый и последний раз, и больше, сударь, вам ни-
когда и нигде меня не услышать, хоть бы тысячу рублей мне посулили.
 
   Тут он взял скрипку и начал играть свои варияции на русские песни. Б.
говорил, что эти варияции - его первая и лучшая пьеса на скрипке  и  что
больше он никогда ничего не играл так хорошо и с таким вдохновением. По-
мещик, который и без того не мог равнодушно слышать музыку, плакал навз-
рыд. Когда игра кончилась, он встал со стула, вынул триста рублей, подал
их моему отчиму и сказал:
 
   - Теперь ступай, Егор. Я тебя выпущу отсюда и сам все улажу с графом;
но слушай: больше уж ты со мной не встречайся. Перед тобой дорога  широ-
кая, и коль столкнемся на ней, так и мне и тебе будет обидно.  Ну,  про-
щай!.. Подожди! еще один мой совет тебе на дорогу, только один: не пей и
учись, все учись; не зазнавайся! Говорю тебе, как бы  отец  твой  родной
сказал тебе. Смотри же, еще раз повторяю: учись и чарки не знай, а хлеб-
нешь раз с горя (а горя-то много будет!) - пиши пропало, все к бесу пой-
дет, и, может, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец, издохнешь. Ну,
теперь прощай!.. Постой, поцелуй меня!
 
   Они поцеловались, и вслед за тем мой отчим вышел на свободу.
 
   Едва он очутился на свободе, как тотчас же начал тем, что прокутил  в
ближайшем уездном городе свои триста рублей, побратавшись в то же  время
с самой черной, грязной компанией каких-то гуляк, и кончил тем, что, ос-
тавшись один в нищете и без всякой помощи, вынужден был вступить  в  ка-
кой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой
и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем  согласовалось  с
его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтоб как  можно
скорее идти в Петербург учиться, достать себе хорошее место и вполне об-
разовать из себя артиста. Но житье в маленьком  оркестре  не  сладилось.
Мой отчим скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оста-
вил его. Тогда он совершенно упал духом и даже решился на отчаянную  ме-
ру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо  к  известному  нам
помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было напи-
сано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он на-
писал другое, в котором, в самых унизительных выражениях, называя  поме-
щика своим благодетелем и величая его титулом  настоящего  ценителя  ис-
кусств, просил его опять о вспоможении. Наконец  ответ  пришел.  Помещик
прислал сто рублей и несколько строк, писанных рукою его камердинера,  в
которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб. Получив эти
деньги, отчим тотчас же хотел отправиться в Петербург, но,  по  расплате
долгов, денег оказалось, так мало, что о путешествии нельзя было  и  ду-
мать. Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то  провинци-
альный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом  с
одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь  в
скором времени, пробыл в провинции целые  шесть  лет.  Наконец  какой-то
ужас напал на него. С отчаянием заметил он, сколько потерпел его талант,
беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро он
бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, поч-
ти прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый раз
сошелся с Б., который только что приехал из  Германии  и  тоже  замышлял
составить себе карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким  чувством
вспоминает даже и теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с оди-
наковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первой
молодости; он перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был  прежде
всего немец и стремился к своей цели упрямо, систематически, с совершен-
ным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет, -
тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как  уже  он  устал,
утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых, здоровых сил сво-
их, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать  по  про-
винциальным театрам и по оркестрам помещиков.  Его  поддерживала  только
одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения,
скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была  темная,  неясная;
это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами
потерял свою первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда он явился в
Петербург, то уже действовал почти бессознательно, по  какой-то  вечной,
старинной привычке вечного желания и  обдумывания  этого  путешествия  и
почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице. Энтузиазм  его
был какой-то судорожный, желчный, порывчатый, как будто он сам хотел об-
мануть себя этим энтузиазмом и увериться через него, что еще не  иссякли
в нем первая сила, первый жар,  первое  вдохновение.  Этот  беспрерывный
восторг поразил холодного, методического Б.;  он  был  ослеплен  и  при-
ветствовал моего отчима как будущего великого музыкального гения.  Иначе
он не мог и представить себе будущую судьбу своего товарища.  Но  вскоре
Б. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что  вся  эта
порывчатость, горячка и нетерпение - не что  иное,  как  бессознательное
отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и  са-
мый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик,  что
много было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоу-
довлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о  собственном
гении. "Но, - рассказывал Б., - я не мог не удивляться  странной  натуре
моего товарища. Передо мной совершалась  въявь  отчаянная,  лихорадочная
борьба судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия. Несчастный це-
лые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о будущей славе  сво-
ей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное  в  нашем  ис-
кусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм  дела.  А  между
тем в его беспорядочном воображении поминутно создавались  самые  колос-
сальные планы для будущего. Мало того, что он хотел  быть  первоклассным
гением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал се-
бя таким гением, - он, сверх того, думал еще сделаться композитором,  не
зная ничего о контрапункте. Но всего более изумляло  меня,  -  прибавлял
Б., - то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при  самых  нич-
тожных познаниях в технике искусства, - было такое глубокое, такое ясное
и, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до  того  сильно
чувствовал его и понимал про  себя,  что  не  диво,  если  заблудился  в
собственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого,  инс-
тинктивного критика искусства, за жреца са'мого искусства, за гения. По-
рой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом  всякой  науки,
говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик  и  не  мог
понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никог-
да ничему не учившись, и я много обязан ему, - прибавлял Б., - ему и его
советам в собственном усовершенствовании. Что же  касается  до  меня,  -
продолжал Б., - то я был спокоен насчет себя самого. Я тоже страстно лю-
бил свое искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что  большего
мне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в искусстве;
но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне дано
было от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою  от-
четливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем  этим  я
обязан беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих,  доб-
ровольному самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему са-
моудовлетворению и к лени как естественному следствию этого самоудовлет-
ворения".
 
   Б. в свою очередь попробовал поделиться советами со своим  товарищем,
которому так подчинился в самом начале, но только напрасно  сердил  его.
Между ними последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем  его
все чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и  скука,  что  порывы
энтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало ка-
кое-то мрачное, дикое  уныние.  Наконец,  Ефимов  начал  оставлять  свою
скрипку и не притрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенно-
го падения было недалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От че-
го предостерегал его помещик, то и случилось: он  предался  неумеренному
пьянству. Б. с ужасом смотрел на него; советы его не  подействовали,  да
и, кроме того, он боялся выговорить слово. Мало-помалу Ефимов  дошел  до
самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на  счет  Б.  и
даже поступал так, как будто имел на то полное право. Между тем средства
к жизни истощались; Б. кое-как перебивался уроками или нанимался  играть
на вечеринках у купцов, у немцев, у бедных чиновников, которые хотя  по-
немногу, но что-нибудь платили. Ефимов как будто  не  хотел  и  заметить
нужды своего товарища: он обращался с ним сурово и по целым  неделям  не
удостоивал его ни одним словом. Однажды Б. заметил ему самым кротким об-
разом, что не худо бы ему было не слишком пренебрегать  своей  скрипкой,
чтоб не отучить от себя совсем инструмента; тогда Ефимов совсем  рассер-
дился и объявил, что он нарочно не дотронется никогда до своей  скрипки,
как будто воображая, что кто-нибудь будет упрашивать его о том на  коле-
нях. Другой раз Б. понадобился товарищ, чтоб играть на одной  вечеринке,
и он пригласил Ефимова. Это приглашение привело Ефимова в ярость.  Он  с
запальчивостью объявил, что он не уличный скрипач и не будет  так  подл,
как Б., чтоб унижать благородное искусство, играя перед  подлыми  ремес-
ленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте. Б. не  ответил
на это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этом приглашении в отсутствие
своего товарища который ушел играть, вообразил, что все это было  только
намеком на то, что он живет на счет Б., и желание дать  знать,  чтоб  он
тоже попробовал заработывать деньги. Когда Б.  воротился,  Ефимов  вдруг
стал укорять его за подлость его поступка и объявил что не останется бо-
лее с ним не минуты. Он действительно исчез куда-то на два  дня,  но  на
третий явился опять, как ни в чем не бывало, и  снова  начал  продолжать
свою прежнюю жизнь.
 
   Только прежняя свычка и дружба да еще сострадание, которое чувствовал
Б. к погибшему человеку, удерживали его от намерения кончить  такое  бе-
зобразное житье и расстаться навсегда со своим  товарищем.  Наконец  они
расстались. Б. улыбнулось счастье: он приобрел чье-то  сильное  покрови-
тельство, и ему удалось дать блестящий концерт. В это время он  уже  был
превосходный артист, и скоро его быстро возрастающая известность  доста-
вила ему место в оркестре оперного театра, где он так скоро составил се-
бе вполне заслуженный успех. Расставаясь, он дал Ефимову денег и со сле-
зами умолял его возвратиться на истинный путь.  Б.  и  теперь  не  может
вспомнить об нем без особенного чувства. Знакомство с Ефимовым было  од-
ним из самых глубоких впечатлений его молодости. Вместе они начали  свое
поприще, так горячо привязались друг к другу, и даже  самая  странность,
самые грубые, резкие  недостатки  Ефимова  привязывали  к  нему  Б.  еще
сильнее. Б. понимал его; он видел его насквозь и  предузнавал,  чем  все
это кончится. При расставанье они обнялись и оба заплакали.  Тогда  Ефи-
мов, сквозь слезы и рыдания, проговорил, что он погибший,  несчастнейший
человек, что он давно это знал, но что теперь только усмотрел ясно  свою
гибель.
 
   - У меня нет таланта! - заключил он, побледнев как мертвый.
 
   Б. был сильно тронут.
 
   - Послушай, Егор Петрович, - говорил он ему, - что ты над собою дела-
ешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения,
ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет талан-
та. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Я
вижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это
я докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своем прежнем
житье. И тогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние.  Тогда  твой
первый учитель, этот странный человек, о котором ты мне так много  расс-
казывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и  угадал  твой  та-
лант. Ты так же сильно и тяжело почувствовал это  тогда,  как  и  теперь
чувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобою делается. Тебе  не  жилось  в
доме помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось. Учитель  твой  умер
слишком рано. Он оставил тебя только с одними неясными  стремлениями  и,
главное, не объяснил тебе тебя же самого. Ты чувствовал, что тебе  нужна
другая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не по-
нимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел все, что тебя ок-
ружало тогда. Твои шесть лет бедности и  нищеты  не  погибли  даром;  ты
учился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь  ис-
кусство и свое назначение. Друг мой, нужно  терпение  и  мужество.  Тебя
ждет жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я; но  дай
бог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей,  как  говорил
тебе твой добрый помещик, а главное - начинай сызнова, с азбуки. Что те-
бя мучит? бедность, нищета. Но бедность и нищета образуют художника. Они
неразлучны с началом. Ты еще никому не нужен теперь, никто тебя и  знать
не хочет; так свет идет. Подожди, не то еще будет, когда узнают,  что  в
тебе есть дарование. Зависть, мелочная подлость, а пуще  всего  глупость
налягут на тебя сильнее нищеты. Таланту  нужно  сочувствие,  ему  нужно,
чтоб его понимали, а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть
немного достигнешь цели. Они будут ставить ни  во  что  и  с  презрением
смотреть на то, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями,  голо-
дом, бессонными ночами. Они не ободрят, не утешат тебя, твои будущие то-
варищи; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и истинно, но с злою
радостью будут поднимать каждую ошибку твою, будут указывать тебе именно
на то, что у тебя дурно, на то, в чем ты ошибаешься, и под наружным  ви-
дом хладнокровия и презрения к тебе будут как праздник праздновать  каж-
дую твою ошибку (будто кто-нибудь был без ошибок!). Ты же  заносчив,  ты
часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и  тогда
беда - ты будешь один, а их много; они тебя истерзают булавками. Даже  я
начинаю это испытывать. Ободрись же теперь! Ты еще совсем не так  беден,
ты можешь жить, не пренебрегай черной работой, руби дрова, как  я  рубил
их на вечеринках у бедных ремесленников. Но ты нетерпелив, ты болен сво-
им нетерпением, у тебя мало простоты, ты слишком хитришь, слишком  много
думаешь, много даешь работы своей голове; ты дерзок на словах и трусишь,
когда придется взять в руки смычок. Ты самолюбив, и в тебе мало  смелос-
ти. Смелей же, подожди, поучись, и если не надеешься на силы  свои,  так
иди на авось; в тебе есть жар, есть чувство. Авось дойдешь  до  цели,  а
если нет, все-таки иди на авось: не потеряешь ни в каком случае,  потому
что выигрыш слишком велик. Тут, брат, наше авось - дело великое!
 
   Ефимов слушал своего бывшего товарища с глубоким чувством. Но по мере
того как он говорил, бледность сходила со щек его; они оживились  румян-
цем; глаза его сверкали непривычным огнем смелости и надежды. Скоро  эта
благородная смелость перешла в самоуверенность,  потом  в  обычную  дер-
зость, и, наконец, когда Б. оканчивал свое увещание, Ефимов  уже  слушал
его рассеянно и с нетерпением. Однакож он горячо сжал ему руку, поблаго-
дарил его и, скорый в своих переходах  от  глубокого  самоуничтожения  и
уныния до крайней надменности и  дерзости,  объявил  самонадеянно,  чтоб
друг его не беспокоился об его участи, что он знает, как  устроить  свою
судьбу, что скоро и он надеется достать себе покровительство, даст  кон-
церт и тогда разом зазовет себе и славу и деньги. Б. пожал  плечами,  но
не противоречил своему бывшему товарищу, и они расстались, хотя, разуме-
ется, ненадолго. Ефимов тотчас же прожил данные ему деньги и  пришел  за
ними в другой раз, потом в третий, потом в четвертый, потом  в  десятый,
наконец Б. потерял терпение и не сказывался дома. С тех пор  он  потерял
его совсем из виду.
 
   Прошло несколько лет. Один раз Б.,  возвращаясь  с  репетиции  домой,
наткнулся в одном переулке, у входа в грязный трактир, на человека дурно
одетого, хмельного, который назвал его по  имени.  Это  был  Ефимов.  Он
очень изменился, пожелтел, отек в лице; видно было, что беспутная  жизнь
положила на него свое клеймо неизгладимым образом. Б. обрадовался  чрез-
вычайно и, не успев перемолвить с ним двух слов, пошел за ним в трактир,
куда тот потащил его. Там, в отдаленной маленькой  закопченной  комнате,
он разглядел поближе своего товарища. Тот был почти в лохмотьях, в худых
сапогах; растрепанная манишка его была вся залита вином. Волосы на голо-
ве его начали седеть и вылезать.
 
   - Что с тобою? Где ты теперь? - спрашивал Б.
 
   Ефимов сконфузился, даже сробел сначала, отвечал бессвязно и отрывис-
то, так что Б. подумал, что он видит  пред  собою  помешанного.  Наконец
Ефимов признался, что не может ничего говорить,  если  не  дадут  выпить
водки, и что в трактире ему уже давно не верят. Говоря это, он  краснел,
хотя и постарался ободрить себя каким-то бойким жестом; но вышло  что-то
нахальное, выделанное, назойливое, так что все было очень жалко и возбу-
дило сострадание в добром Б., который увидел, что опасения  его  сбылись
вполне. Однако ж он приказал подать водки. Ефимов изменился  в  лице  от
благодарности и до того потерялся, что со слезами на  глазах  готов  был
целовать руки своего благодетеля. За обедом Б. узнал с величайшим  удив-
лением, что несчастный женат. Но еще более изумился он, когда тут же уз-
нал, что жена составила все его несчастие и горе и  что  женитьба  убила
вполне весь талант его.
 
   - Как так? - спросил Б.
 
   - Я, брат, уже два года как не беру в руки скрипку, - отвечал Ефимов.
- Баба, кухарка, необразованная, грубая женщина. Чтоб ее!..  Только  де-
ремся, больше ничего не делаем.
 
   - Да зачем же ты женился, коли так?
 
   - Есть было нечего. Я познакомился с ней; у ней было рублей с тысячу:
я и женился очертя голову. Она же влюбилась в меня. Сама ко мне  повисла
на шею. Кто ее наталкивал! Деньги прожиты, пропиты, братец,  и  -  какой
тут талант! Все пропало!
 
   Б. увидел, что Ефимов как будто спешил  в  чем-то  перед  ним  оправ-
даться.
 
   - Все бросил, все бросил, - прибавил он. Тут он ему  объявил,  что  в
последнее время почти достиг совершенства на скрипке, что, пожалуй, хотя
Б. и из первых скрипачей в городе, а ему и в подметки не станет, если он
захочет того.
 
   - Так за чем же дело стало? - сказал удивленный Б. - Ты бы искал себе
места?
 
   - Не стоит! - сказал Ефимов, махнув рукою. -  Кто  из  вас  там  хоть
что-нибудь понимает! Что вы знаете? Шиш, ничего, вот что вы знаете! Пля-
совую какую-нибудь в балетце каком прогудеть - ваше  дело.  Скрипачей-то
вы дорогих и не видали и не слыхали. Чего вас трогать; оставайтесь себе,
как хотите!
 
   Тут Ефимов снова махнул рукой и покачнулся на стуле, потому что поря-
дочно охмелел. Затем он стал звать к себе Б.; но тот отказался, взял его
адрес и уверил, что завтра же зайдет к нему. Ефимов, который теперь  уже
был сыт, насмешливо поглядывал на своего  бывшего  товарища  и  всячески
старался чем-нибудь уколоть его. Когда они уходили, он  схватил  богатую
шубу Б. и подал ее, как низший высшему. Проходя мимо первой комнаты,  он
остановился и отрекомендовал Б. трактирщикам  и  публике  как  первую  и
единственную скрипку в целой столице. Одним словом, он  был  чрезвычайно
грязен в эту минуту.
 
   Б., однако ж, отыскал его на другое утро на чердаке, где все мы  жили
тогда в крайней бедности, в одной комнате. Мне было тогда четыре года, и
уже два года тому, как матушка моя вышла за Ефимова. Это была несчастная
женщина. Прежде она была гувернантка, была прекрасно образована,  хороша
собой и, по бедности, вышла замуж за старика чиновника, моего отца.  Она
жила с ним только год. Когда же отец мой умер  скоропостижно  и  скудное
наследство было разделено между его наследниками, матушка осталась  одна
со мною, с ничтожною суммою денег, которая досталась на ее долю. Идти  в
гувернантки опять, с малолетним ребенком на руках, было  трудно.  В  это
время, каким-то случайным образом, она встретилась с Ефимовым и действи-
тельно влюбилась в него. Она была энтузиастка, мечтательница,  видела  в
Ефимове какого-то гения, поверила его заносчивым словам о блестящей  бу-
дущности; воображению ее льстила славная участь быть  опорой,  руководи-
тельницей гениального человека, и она вышла за него замуж. В  первый  же
месяц исчезли все ее мечты  и  надежды,  и  перед  ней  осталась  жалкая
действительность. Ефимов  который  действительно  женился,  может  быть,
из-за того, что у матушки моей была какая-нибудь  тысяча  рублей  денег,
как только они были прожиты, сложил руки и, как будто радуясь  предлогу,
немедленно объявил всем и каждому, что женитьба сгубила его талант,  что
ему нельзя было работать в душной комнате, глаз на глаз с  голодным  се-
мейством, что тут не пойдут на ум песни да музыка и что, наконец, видно,
ему на роду написано было такое несчастие. Кажется, он и сам потом  уве-
рялся в справедливости своих жалоб и, казалось, обрадовался новой  отго-
ворке. Казалось, этот несчастный, погибший  талант  сам  искал  внешнего
случая, на который бы можно было свалить все неудачи, все бедствия. Уве-
риться же в ужасной мысли, что он уже давно и  навсегда  погиб  для  ис-
кусства, он не мог. Он судорожно боролся, как с болезненным кошмаром,  с
этим ужасным убеждением, и, наконец,  когда  действительность  одолевала
его, когда минутами открывались его глаза, он чувствовал, что готов  был
сойти с ума от ужаса. Он не мог так легко разувериться в  том,  что  так
долго составляло всю жизнь его, и до последней минуты своей  думал,  что
минута еще не ушла. В часы сомнения он предавался пьянству, которое сво-
им безобразным чадом прогоняло тоску его. Наконец, он, может  быть,  сам
не знал, как необходима была ему жена в это время. Это была живая  отго-
ворка, и, действительно, мой отчим чуть не помешался на той  идее,  что,
когда он схоронит жену, которая погубила его, все пойдет своим  чередом.
Бедная матушка не понимала его. Как настоящая мечтательница, она не  вы-
несла и  первого  шага  в  враждебной  действительности:  она  сделалась
вспыльчива, желчна, бранчива, поминутно ссорилась с мужем, который нахо-
дил какое-то наслаждение мучить ее, и беспрестанно гнала его за  работу.
Но ослепление, неподвижная идея моего отчима, его сумасбродство  сделали
его почти бесчеловечным и бесчувственным. Он только смеялся  и  поклялся
не брать в руки скрипки до самой смерти жены, что и объявил ей с  жесто-
кой откровенностью. Матушка, которая до самой смерти своей страстно  лю-
била его, несмотря ни на что, не могла выносить такой жизни. Она  сдела-
лась вечно больною, вечно страждущею, жила в беспрерывных  терзаниях,  и
кроме всего этого горя на нее одну пала  вся  забота  о  пропитании  се-
мейства. Она начала готовить кушанье и сначала открыла у себя  стол  для
приходящих. Но муж таскал у нее потихоньку все деньги, и она  принуждена
была часто отсылать вместо обеда пустую посуду тем, для которых  работа-
ла. Когда Б. посетил нас, она занималась мытьем белья и  перекрашиванием
старого платья. Таким образом, мы все кое-как перебивались на нашем чер-
даке.
 
   Нищета нашего семейства поразила Б.
 
   - Послушай, вздор ты все говоришь, - сказал он отчиму, - где тут уби-
тый талант? Она же тебя кормит, а ты что тут делаешь?
 
   - А ничего! - отвечал отчим.
 
   Но Б. еще не знал всех бедствий матушки. Муж часто заводил к  себе  в
дом целые ватаги разных сорванцов и буянов, и тогда чего не было!
 
   Б. долго убеждал своего прежнего товарища; наконец объявил  ему,  что
если он не захочет исправиться, то ни в чем ему не поможет;  сказал  без
околичностей, что денег ему не даст, потому что он их пропьет, и  попро-
сил наконец сыграть ему что-нибудь на скрипке, чтоб посмотреть, что мож-
но будет для него сделать. Когда же отчим пошел за  скрипкой,  Б.  поти-
хоньку стал давать денег моей матери, но та не брала. В  первый  раз  ей
приходилось принимать подаяние! Тогда Б. отдал их мне, и бедная  женщина
залилась слезами. Отчим принес скрипку, но сначала попросил водки,  ска-
зав, что без этого не может играть. Послали за водкой. Он выпил и расхо-
дился.
 
   - Я сыграю тебе что-нибудь из моего собственного, по дружбе, - сказал
он Б. и вытащил толстую запыленную тетрадь из-под комода.
 
   - Все это я сам написал, - сказал он, указывая на тетрадь. -  Вот  ты
увидишь! Это, брат, не ваши балетцы!
 
   Б. молча просмотрел несколько страниц; потом развернул ноты,  которые
были при нем, и попросил отчима, оставив в стороне  собственное  сочине-
ние, разыграть что-нибудь из того, что он сам принес.
 
   Отчим  немного  обиделся,  однакож,  боясь  потерять  новое  покрови-
тельство, исполнил приказание Б. Тут Б. увидел, что прежний товарищ  его
действительно много занимался и приобрел во время их разлуки, хотя  хва-
лился, что уже с самой женитьбы не берет в руки инструмента. Надобно бы-
ло видеть радость моей бедной матери. Она глядела на мужа и снова горди-
лась им. Искренно обрадовавшись, добрый Б. решился пристроить отчима. Он
уже тогда имел большие связи и немедленно стал просить  и  рекомендовать
своего бедного товарища, взяв с него предварительное слово, что он будет
вести себя хорошо. А покамест он одел его получше, на свой счет, и повел
к некоторым известным лицам, от которых зависело то  место,  которое  он
хотел достать для него. Дело в том, что Ефимов чванился только  на  сло-
вах, но, кажется, с величайшею радостью принял предложение своего старо-
го друга. Б. рассказывал, что ему становилось стыдно за всю лесть  и  за
все униженное поклонение, которыми отчим старался его  задобрить,  боясь
как-нибудь потерять его благорасположение. Он понимал, что его ставят на
хорошую дорогу, и даже перестал пить. Наконец ему приискали место в  ор-
кестре театра. Он выдержал испытание хорошо, потому  что  в  один  месяц
прилежания и труда воротил все, что потерял в полтора года  бездействия,
обещал и впредь заниматься и быть исправным и точным в своих новых  обя-
занностях. Но положение нашего семейства совсем не улучшилось. Отчим  не
давал матушке ни копейки из жалованья, все проживал сам, пропивал и про-
едал с новыми приятелями, которых тотчас же завел целый кружок.  Он  во-
дился преимущественно с театральными служителями, хористами, фигурантами
- одним словом, с таким народом, между которым мог первенствовать, и из-
бегал людей истинно талантливых. Он успел им  внушить  к  себе  какое-то
особенное уважение, тотчас же натолковал им, что он  непризнанный  чело-
век, что он с великим талантом, что его сгубила жена и что, наконец,  их
капельмейстер ничего не смыслит в музыке. Он смеялся над всеми артистами
оркестра, над выбором пьес, которые ставят на сцену, и, наконец, над са-
мыми авторами игравшихся опер. Наконец, он начал толковать какую-то  но-
вую теорию музыки, - словом, надоел всему оркестру, перессорился с това-
рищами, с капельмейстером, грубил начальству, приобрел репутацию  самого
беспокойного, самого вздорного и вместе с тем самого ничтожного человека
и довел до того, что стал для всех невыносимым.
 
   И действительно, было чрезвычайно странно видеть, что такой  незначи-
тельный человек, такой дурной, бесполезный исполнитель и нерадивый музы-
кант в то же время с такими  огромными  претензиями,  с  такою  хвастли-
востью, чванством, с таким резким тоном.
 
   Кончилось тем, что отчим поссорился  с  Б.,  выдумал  самую  скверную
сплетню, самую гадкую клевету и пустил ее в ход за очевидную истину. Его
выжили из оркестра после полугодовой беспорядочной службы за нерадивость
в исполнении обязанности и нетрезвое поведение. Но  он  не  покинул  так
скоро своего места. Скоро его увидели в прежних  лохмотьях,  потому  что
порядочное платье все было снова продано и заложено. Он стал приходить к
прежним сослуживцам, рады или не рады были они  такому  гостю,  разносил
сплетни, болтал вздор, плакался на свое житье-бытье и звал всех  к  себе
глядеть злодейку жену его. Конечно, нашлись слушатели, нашлись такие лю-
ди, которые находили удовольствие, напоив выгнанного  товарища,  застав-
лять его болтать всякий вздор. К тому же он говорил всегда остро и  умно
и пересыпал свою речь едкою желчью и разными циническими выходками,  ко-
торые нравились известного рода слушателям. Его принимали  за  какого-то
сумасбродного шута, которого иногда приятно заставить  болтать  от  без-
делья. Любили дразнить его, говоря при нем о каком-нибудь новом  заезжем
скрипаче. Слыша это, Ефимов менялся в лице, робел, разузнавал, кто прие-
хал и кто такой новый талант, и тотчас же начинал ревновать к его славе.
Кажется, только с этих пор началось его настоящее систематическое  поме-
шательство - его неподвижная идея о том, что он  первейший  скрипач,  по
крайней мере в Петербурге, но что он гоним судьбою,  обижен,  по  разным
интригам не понят и находится в неизвестности.  Последнее  даже  льстило
ему, потому что есть такие характеры, которые очень любят  считать  себя
обиженными и угнетенными, жаловаться на это вслух или утешать себя  вти-
хомолку, поклоняясь своему  непризнанному  величию.  Всех  петербургских
скрипачей он знал наперечет и, по своим понятиям, ни в ком из них не на-
ходил себе соперника. Знатоки и дилетанты, которые знали несчастного су-
масброда, любили заговорить при нем о каком-нибудь известном,  талантли-
вом скрипаче, чтоб заставить его говорить в свою очередь. Они любили его
злость, его едкие замечания, любили дельные и умные вещи, которые он го-
ворил, критикуя игру своих мнимых соперников. Часто не понимали его,  но
зато были уверены, что никто в свете не умеет так ловко и в такой бойкой
карикатуре изобразить современные музыкальные знаменитости. Даже эти са-
мые артисты, над которыми он так насмехался, немного боялись его, потому
что знали его едкость, сознавались в дельности нападок его и в  справед-
ливости его суждения в том случае, когда нужно было хулить.  Его  как-то
привыкли видеть в коридорах театра и за кулисами.  Служители  пропускали
его беспрепятственно, как необходимое лицо, и он сделался  каким-то  до-
машним Ферситом. Такое житье продолжалось года два или три;  но  наконец
он наскучил всем даже и в этой последней  роли.  Последовало  формальное
изгнание, и, в последние два года своей жизни, отчим как  будто  в  воду
канул и его уже нигде не видали. Впрочем, Б. встретил его два раза, но в
таком жалком виде, что сострадание еще раз взяло в нем верх над отвраще-
нием. Он позвал его, но отчим обиделся, сделал вид, будто ничего не слы-
хал, нахлобучил на глаза свою старую исковерканную шляпу и прошел  мимо.
Наконец, в какой-то большой праздник Б. доложили поутру, что пришел  его
поздравить прежний товарищ его, Ефимов. Б. вышел к  нему.  Ефимов  стоял
хмельной, начал кланяться чрезвычайно низко, чуть не в ноги, что-то  ше-
велил губами и упорно не хотел идти в комнаты. Смысл  его  поступка  был
тот, что где, дескать, нам, бесталанным людям, водиться с такою  знатью,
как вы; что для нас, маленьких людей, довольно и лакейского места,  чтоб
с праздником поздравить: поклонимся и уйдем отсюда.  Одним  словом,  все
было сально, глупо и отвратительно гадко. С этих пор Б. очень  долго  не
видал его, ровно до самой катастрофы, которою разрешилась  вся  эта  пе-
чальная, болезненная и чадная жизнь. Она разрешилась  страшным  образом.
Эта катастрофа тесно связана не только  с  первыми  впечатлениями  моего
детства, но даже и со всею моею  жизнью.  Вот  каким  образом  случилась
она... Но прежде я должна объяснить, что такое было мое  детство  и  что
такое был для меня этот человек, который так мучительно отразился в пер-
вых моих впечатлениях и который был причиною смерти моей бедной матушки.