ПРЕДИСЛОВИЕ
 
   До сих пор автор "Уэверли" неизменно пользовался успехом у  читателей
и в избранной им области литературы  мог  по  праву  считаться  баловнем
судьбы. Однако было ясно, что, слишком часто появляясь в  печати,  он  в
конце концов должен был исчерпать благосклонность публики,  если  бы  не
изобрел способа придать видимость новизны своим последующим произведени-
ям. Прежде для оживления повествования  автор  обращался  к  шотландским
нравам, шотландскому говору и шотландским характерам, которые  были  ему
ближе всего знакомы. Но такая односторонность, несомненно,  должна  была
привести его к некоторому однообразию и повторениям и заставила бы нако-
нец читателя заговорить языком Эдвина из "Повести" Парнелла:
   Кричит он: "Прекрати рассказ!
   Уже довольно! Хватит с нас!
   Брось фокусы свои!" [1]
   Нет ничего опаснее для репутации профессора  изящных  искусств  (если
только в его возможностях избежать этого), чем приклеенный к нему  ярлык
художникаманьериста или предположение, что он способен  успешно  творить
лишь в одном и весьма узком плане. Публика вообще склонна  считать,  что
художник, заслуживший ее симпатии за какую-нибудь одну своеобразную ком-
позицию, именно благодаря своему дарованию не способен взяться за другие
темы. Публика недоброжелательно относится к тем, кто ее развлекает, ког-
да они пробуют разнообразить используемые ими средства; это  проявляется
в отрицательных суждениях, высказываемых обычно по  поводу  актеров  или
художников, которые осмелились испробовать свои силы  в  новой  области,
для того чтобы расширить возможности своего искусства.
   В этом мнении есть доля правды, как и во всех общепринятых суждениях.
В театре часто бывает, что актер, обладающий всеми внешними данными, не-
обходимыми для совершенного исполнения  комедийных  ролей,  лишен  из-за
этого возможности надеяться на успех в трагедии. Равным образом и в  жи-
вописи и в литературе художник или поэт часто владеет лишь определенными
изобразительными средствами и способами передачи  некоторых  настроений,
что ограничивает их в выборе предметов для изображения. Но гораздо  чаще
способности, доставившие человеку популярность в одной области,  обеспе-
чивают ему успех и в других. Это в значительно большей степени относится
к литературе, чем к театру или живописи, потому что здесь автор в  своих
исканиях не ограничен ни особенностями своих черт лица, ни  телосложени-
ем, ни навыками в использовании кисти, соответствующими лишь  известному
роду сюжетов.
   Быть может, эти рассуждения и неправильны, но, во всяком случае,  ав-
тор чувствовал, что если бы он  ограничился  исключительно  шотландскими
темами, он не только должен был бы надоесть читателям, но и  чрезвычайно
сузил бы  возможности,  которыми  располагал  для  доставления  им  удо-
вольствия. В высокопросвещенной стране, где столько талантов  ежемесячно
занято развлечением публики, свежая тема, на которую автору посчастливи-
лось натолкнуться, подобна источнику в пустыне:
   Хваля судьбу, в нем люди видят счастье.
   Но когда люди, лошади, верблюды и рогатый скот замутят этот источник,
его вода становится противной тем, кто только что пил ее с наслаждением,
а тот, кому принадлежит заслуга открытия этого источника,  должен  найти
новые родники и тем самым обнаружить свой талант, если он  хочет  сохра-
нить уважение своих соотечественников.
   Если писатель, творчество  которого  ограничено  кругом  определенных
тем, пытается поддержать свою репутацию, подновляя сюжеты,  которые  уже
доставили ему успех, его, без сомнения, ожидает неудача. Если  руда  еще
не вся добыта, то, во всяком случае, силы рудокопа неизбежно истощились.
Если он в точности подражает прозаическим произведениям, которые  прежде
ему удавались, он обречен "удивляться тому, что они больше не имеют  ус-
пеха".
   Если он пробует по-новому подойти к прежним темам, он скоро понимает,
что уже не может писать ясно, естественно и изящно, и  вынужден  прибег-
нуть к карикатурам, для того чтобы добиться необходимого очарования  но-
визны. Таким образом, желая избежать повторений, он лишается  естествен-
ности.
   Быть может, нет необходимости перечислять все причины, по которым ав-
тор шотландских романов, как их тогда называли, попытался написать роман
на английскую тему В то же время он намеревался сделать свой  опыт  воз-
можно более полным, представив публике задуманное  им  произведение  как
создание нового претендента на ее симпатии, чтобы  ни  малейшая  степень
предубеждения, будь то в пользу  автора  или  против  него,  не  воспре-
пятствовала беспристрастной оценке нового романа  автора  "Уэверли",  но
впоследствии он оставил это намерение по причинам, которые изложит позд-
нее.
   Автор избрал для описания эпоху царствования Ричарда I: это время бо-
гато героями, имена которых способны привлечь общее внимание, и вместе с
тем отмечено резкими противоречиями между саксами, возделывавшими землю,
и норманнами, которые владели этой землей в качестве завоеваетелей и  не
желали ни смешиваться с побежденными, ни признавать их людьми своей  по-
роды. Мысль об этом противопоставлении была взята из трагедии  талантли-
вого и несчастного Логана "Руннемед", посвященной тому же периоду  исто-
рии; в этой пьесе автор увидел изображение вражды саксонских и  норманс-
ких баронов. Однако, сколько помнится, в этой трагедии не  было  сделано
попытки противопоставить чувства и обычаи обоих этих племен; к  тому  же
было очевидно, что изображение саксов как еще не истребленной воинствен-
ной и высокомерной знати было грубым насилием над исторической правдой.
   Ведь саксы уцелели именно как простой народ; правда, некоторые старые
саксонские роды обладали богатством и властью, но их положение было иск-
лючительным по сравнению с униженным состоянием племени в целом.  Автору
казалось, что если бы он выполнил свою задачу, читатель мог бы заинтере-
соваться изображением одновременного существования в одной  стране  двух
племен: побежденных, отличавшихся простыми, грубыми и прямыми нравами  и
духом вольности, и победителей,  замечательных  стремлением  к  воинской
славе, к личным подвигам - ко всему, что могло  сделать  их  цветом  ры-
царства,  и  эта  картина,  дополненная  изображением  иных  характеров,
свойственных тому времени и той же стране, могла бы заинтересовать чита-
теля своей пестротой, если бы автор, со своей стороны оказался на высоте
положения.
   Однако последнее время именно Шотландия служила по преимуществу  мес-
том действия так называемого исторического романа, и вступительное  пос-
лание мистера Лоренса Темплтона тем самым становится здесь уместным.
   Что касается этого предисловия, то читатель должен рассматривать  его
как выражение мнений и намерений автора, предпринявшего этот  литератур-
ный труд с той оговоркой, что он далек от мысли, что ему удалось достичь
конечной цели. Едва ли необходимо добавить, что здесь не было  намерения
выдавать предполагаемого мистера Темплтона за действительное лицо. Одна-
ко недавно каким-то анонимным автором были сделаны попытки написать про-
должение "Рассказов трактирщика". В связи с этим можно предположить, что
это посвящение будет принято за такую же мистификацию и поведет любопыт-
ных по ложному следу, заставляя их думать, что перед  ними  произведение
нового претендента на успех.
   После того как значительная часть этой книги была закончена и напеча-
тана, издатели, которым казалось, что она должна иметь успех,  выступили
против того, чтобы произведение появилось в качестве анонимного. Они ут-
верждали, что книгу нельзя лишать преимущества, заключающегося в ее при-
надлежности перу автора "Уэверли". Автор не очень  стойко  сопротивлялся
им, так как он начал думать вместе с доктором Уилером (из прекрасной по-
вести мисс Эджуорт "Ловкость"), что "хитрость, прибавленная к хитрости",
может вывести из терпения снисходительную публику, которая  может  поду-
мать, что автор пренебрегает ее милостями.
   Поэтому книга появилась просто как один из романов Уэверли, и было бы
неблагодарностью со стороны автора не отметить, что она была принята так
же благосклонно, как и предыдущие его произведения.
   Примечания, которые могут помочь читателю разобраться в характере ев-
рея, тамплиера, капитана наемников, или, как они назывались, вольных то-
варищей, и проч., даны в сжатой форме, так как  все  сведения  по  этому
предмету могут быть найдены в книгах по всеобщей истории.
   Тот эпизод романа, который имел успех у многих читателей, заимствован
из сокровищницы старинных баллад. Я имею в виду встречу короля с монахом
Туком в келье этого веселого отшельника. Общая канва этой истории встре-
чается во все времена и у всех народов, соревнующихся друг  с  другом  в
описании странствий переодетого монарха,  который,  спускаясь  из  любо-
пытства или ради развлечений в низшие слои общества, встречается с прик-
лючениями, занятными для читателя или слушателя благодаря  противополож-
ности между подлинным положением короля  и  его  наружностью.  Восточный
сказочник повествует о путешествиях переодетого Харуна ар-Рашида  и  его
верными слугами, Месруром и Джафаром, по полуночным улицам Багдада; шот-
ландское предание говорит о сходных подвигах Иакова V,  принимавшего  во
время таких похождений дорожное имя хозяина  Балленгейха,  подобно  тому
как повелитель верующих, когда он желал оставаться инкогнито, был извес-
тен под именем Иль Бондокани. Французские менестрели  не  уклонились  от
столь распространенной темы.  Должен  существовать  норманский  источник
шотландской стихотворной повести "Rauf Colziar", в которой Карл предста-
ет в качестве безвестного гостя угольщика, - как будто и другие произве-
дения этого рода были подражаниями указанной повести.
   В веселой Англии народным балладам на эту тему нет числа. Стихотворе-
ние "Староста Джон", упомянутое епископом Перси в книге "Памятники  ста-
рой английской поэзии", кажется, посвящено подобному случаю; кроме того,
имеются  "Король  и  Бамвортский  дубильщик",  "Король  и   Мэнсфилдский
мельник" и другие произведения на ту же тему. Но произведение этого  ро-
да, которому автор "Айвенго" особенно обязан, на два  века  старше  тех,
что были упомянуты выше.
   Впервые оно было  опубликовано  в  любопытном  собрании  произведений
древней литературы, составленном  соединенными  усилиями  сэра  Эгертона
Бриджа и мистера Хейзлвуда, выходившем в виде периодического издания под
названием "Британский библиограф". Отсюда он был  перепечатан  достопоч-
тенным Чарлзом Генри  Хартшорном,  издателем  весьма  интересной  книги,
озаглавленной "Старинные повести в стихах, напечатанных главным  образом
по первоисточникам, 1829 г. ". Мистер Хартшорн не указывает для  интере-
сующего" нас отрывка никакого другого источника, кроме публикации  "Биб-
лиографа", озаглавленной "Король и отшельник". Краткий пересказ содержа-
ния этого отрывка покажет его сходство с эпизодом встречи короля Ричарда
с монахом Туком.
   Король Эдуард (не указывается, какой именно из монархов, носивших это
имя, но, судя по характеру и привычкам, мы можем предположить,  что  это
Эдуард IV) отправился со всем своим двором на славную охоту в Шервудские
леса, где, как это часто случается с королями в балладах,  он  напал  на
след необычайно большого и быстрого оленя; король преследовал его до тех
пор, пока не потерял из виду свою свиту и не замучил  собак  и  коня.  С
приближением ночи король очутился один в сумраке огромного  леса.  Охва-
ченный беспокойством, естественным в таком  положении,  король  вспомнил
рассказы о том, что бедняки, которые боятся остаться  ночью  без  крова,
молятся святому Юлиану, считающемуся, согласно католическому  календарю,
главным квартирмейстером, доставляющим убежище всем сбившимся  с  дороги
путникам, которые почитают его должным образом. Эдуард помолился и, оче-
видно благодаря заступничеству этого святого, набрел на узкую тропу, ко-
торая привела его к келье отшельника, стоящей у лесной  часовни.  Король
услышал, как благочестивый муж вместе с товарищем, разделявшим его  оди-
ночество, перебирал в келье четки, и смиренно попросил у них  приюта  на
ночь.
   - Мое жилище не подходит для такого господина, как вы, -  сказал  от-
шельник. - Я живу здесь в глуши, питаюсь корнями и корой и не могу  при-
нять у себя даже самого жалкого бродягу, разве что речь шла бы о  спасе-
нии его жизни".
   Король осведомился о том, как ему попасть в ближайший город. Когда он
понял, что дорогу туда он мог бы найти только с большим трудом, даже ес-
ли бы ему помогал дневной свет, он заявил: как отшельнику угодно, а  он,
король, решил стать его гостем на эту ночь.
   Отшельник согласился, намекнув, однако, что если бы он не был в мона-
шеском одеянии, то не обратил бы внимания на угрозы, и что уступил бы не
из страха, а просто чтобы не допустить бесчинства.
   Короля впустили в келью. Ему дали две охапки  соломы,  чтобы  он  мог
устроиться поудобнее. Он утешался тем, что теперь у него есть кров и что
   Наступит скоро день.
   Но в госте пробуждаются новые желания. Он требует ужина, говоря:
   Прошу вас помнить об одном:
   Что б ни было со мною днем,
   Всегда я веселился ночью.
   Но хотя он и сказал, что знает толк в хорошей еде, а также  объяснил,
что он придворный, заблудившийся во время большой королевской охоты, ему
не удалось вытянуть у скупого отшельника ничего, кроме хлеба и сыра, ко-
торые не были для него особенно привлекательны; еще менее приемлемым по-
казался ему "трезвый напиток". Наконец король стал требовать от хозяина,
чтобы тот ответил на вопрос, который гость несколько раз безуспешно  за-
давал ему:
   Дичь ты не умеешь бить?
   Этого не может быть!
   В славных ты живешь местах;
   Как уйдет лесничий спать,
   Можешь вволю дичь стрелять.
   Здесь олени есть в лесах.
   Я б с тобой поспорить мог,
   Что отличный ты стрелок,
   Хоть, конечно, ты монах.
   В ответ на это отшельник выражает опасение, не хочет ли гость вырвать
у него признание в том, что он нарушал лесные законы; а  если  бы  такое
признание дошло до короля, оно могло бы стоить монаху жизни. Эдуард уве-
ряет отшельника, что он сохранит тайну, и снова требует, чтобы тот  дос-
тал оленину. Отшельник возражает ему, ссылаясь на свои монашеские обеты,
и продолжает отвергать подобные подозрения:
   Я питаюсь молоком,
   А с охотой незнаком,
   Хоть живу здесь много дней.
   Грейся перед очагом,
   Тихо спи себе потом,
   Рясою укрыт моей.
   По-видимому, рукопись здесь неисправна, потому что нельзя понять, что
же, в конце концов, побуждает несговорчивого монаха удовлетворить  жела-
ние короля. Но, признав, что его гость - на  редкость  "славный  малый",
святой отец вытаскивает все лучшее, что припрятано в его келье. На столе
появляются две свечи, освещающие белый хлеб и пироги; кроме того,  пода-
ется соленая и свежая оленина, от которой они  отрезают  лакомые  куски.
"Мне пришлось бы есть хлеб всухомятку, - сказал король, - если бы  я  не
выпросил у тебя твоей охотничьей добычи. А теперь я бы поужинал по-царс-
ки, если бы только у нас нашлось что выпить".
   Гостеприимный отшельник соглашается и на  это  и  приказывает  служке
извлечь из тайника подле его постели бочонок в четыре галлона, после че-
го все трое приступают к основательной выпивке. Этой попойкой  руководит
отшельник, который следит за тем, чтобы особо торжественные слова повто-
рялись всеми участниками пирушки по очереди перед каждым стаканом; с по-
мощью этих веселых восклицаний они упорядочивали свои возлияния, подобно
тому как в новое время это стали делать с помощью тостов.  Один  пьяница
говорит "Fusty bondias"[2], другой должен ответить "Ударь пантеру";  мо-
нах отпустил немало шуток насчет забывчивости короля, который иногда за-
бывал слова этого святого обряда.
   В таких забавах проходит ночь. Наутро, расставаясь со своим почтенным
хозяином, король приглашает его ко двору, обещая отблагодарить  за  гос-
теприимство и выражая полное удовлетворение оказанным ему приемом. Весе-
лый монах соглашается явиться ко двору и спросить Джека  Флетчера  (этим
именем назвался король). После того как отшельник  показал  королю  свое
искусство в стрельбе из лука, веселые приятели расстаются.  Король  отп-
равляется домой и по дороге находит свою свиту. Баллада дошла до нас без
окончания, и поэтому мы не знаем, как  раскрывается  истинное  положение
вещей; по всей вероятности, это происходит так же, как и в других произ-
ведениях сходного содержания: хозяин ждет казни за вольное  обращение  с
монархом, скрывшим свое имя, и приятно поражен, когда вместо этого полу-
чает почести и награды.
   В собрании мистера Хартшорна имеется баллада на тот же сюжет под наз-
ванием: "Король Эдуард и пастух"; с точки зрения описания нравов она го-
раздо интереснее "Короля и отшельника"; но приводить ее не входит в наши
задачи. Читатель уже познакомился с первоначальной легендой, из  которой
мы заимствовали этот эпизод романа, и отождествление грешного  монаха  с
братом Туком из истории Робина Гуда должно показаться ему вполне естест-
венным.
   Имя Айвенго было подсказано автору старинным стихотворением. Всем ро-
манистам случалось высказывать пожелание, подобное восклицанию  Фальста-
фа, который хотел бы узнать, где продаются хорошие имена. В подобную ми-
нуту автор случайно вспомнил  стихотворение,  где  упоминались  названия
трех поместий, отнятых у предка знаменитого Хемпдена в наказание за  то,
что он ударил Черного принца ракеткой, поссорившись с ним во время  игры
в мяч:
   Тогда был в наказанье взят
   У Хемпдена поместий рядом
   Тринг, Винт, Айвенго. Был он рад
   Спастись ценой таких утрат.
   Это имя соответствовало замыслу автора в двух отношениях:  во-первых,
оно звучит на староанглийский лад; во-вторых, в нем нет никаких указаний
относительно характера  произведения.  Последнему  обстоятельству  автор
придавал большое значение. Так называемые "захватывающие" заглавия преж-
де всего служат интересам книгопродавцев или издателей,  которые  с  по-
мощью этих заглавий продают книгу прежде, чем она вышла  из  печати.  Но
автор, допустивший, чтобы к его еще не изданному произведению  было  ис-
кусственно привлечено внимание публики, ставит  себя  в  затруднительное
положение: если, возбудив всеобщие ожидания, он не сможет их  удовлетво-
рить, это может стать роковым для его литературной  славы.  Кроме  того,
встречая такое заглавие, как "Пороховой заговор" или  какое-нибудь  дру-
гое, связанное со всемирной историей, всякий читатель еще до  того,  как
он увидит книгу, составляет себе определенное представление о  том,  как
должно развиваться повествование и какое удовольствие оно ему  доставит.
По всей вероятности, читатель будет обманут в своих ожиданиях, и в таком
случае он осудит автора или его произведение, причинившее ему  разочаро-
вание. В этом случае писателя осуждают не за то, что он не попал в наме-
ченную им самим цель, а за то, что он не пустил стрелу в  том  направле-
нии, о котором и не помышлял. Опираясь  на  непринужденность  отношений,
которые автор завязал с читателями, он может, между прочим, упомянуть  о
том, что Окинлекская рукопись, приводящая имена  целой  орды  норманских
баронов, подсказала ему чудовищное имя Фрон де Беф.
   "Айвенго" имел большой успех при появлении и, можно сказать, дал  ав-
тору право самому предписывать себе законы, так как с этих пор ему  поз-
воляется изображать в создаваемых им сочинениях как Англию, так  и  Шот-
ландию.
   Образ прекрасной еврейки возбудил сочувствие  некоторых  читательниц,
которые обвинили автора в том, что, определяя судьбу  своих  героев,  он
предназначил руку Уилфреда не Ревекке, а менее  привлекательной  Ровене.
Но, не говоря уже о том, что предрассудки той эпохи делали подобный брак
почти невозможным, автор позволяет себе попутно заметить, что  временное
благополучие не возвышает, а унижает людей, исполненных истинной  добро-
детели и высокого благородства. Читателем романов является молодое поко-
ление, и было бы слишком опасно преподносить им роковую  доктрину,  сог-
ласно которой чистота поведения и принципов естественно согласуется  или
неизменно вознаграждается удовлетворением наших страстей или исполнением
наших желаний. Словом, если добродетельная и самоотверженная натура  об-
делена земными благами, властью, положением в свете, если на ее долю  не
достается удовлетворение внезапной и несчастной страсти, подобной страс-
ти Ревекки к Айвенго, то нужно, чтобы читатель был  способен  сказать  -
поистине добродетель имеет особую награду. Ведь созерцание великой  кар-
тины жизни показывает, что самоотречение и пожертвование своими страстя-
ми во имя долга редко бывают вознаграждены и что внутреннее сознание ис-
полненных обязанностей дает человеку подлинную награду - душевный покой,
который никто не может ни отнять, ни дать.
   Эбботсфорд, 1 сентября 1830 года.
 
 
   ПОСВЯЩЕНИЕ ДОСТОПОЧТЕННОМУ Д-РУ ДРАЙЕЗДАСТУ Ф.  А.  С.  В  КАСЛ-ГЕЙТ,
ЙОРК
 
   Многоуважаемый и дорогой сэр,
   Едва ли необходимо перечислять здесь  разнообразные,  но  чрезвычайно
веские соображения, побуждающие меня поместить ваше имя перед нижеследу-
ющим произведением. Однако, если мой замысел не увенчается успехом,  ос-
новная из этих причин может отпасть. Если бы я мог  надеяться,  что  эта
книга достойна Вашего покровительства, читатели сразу поняли  бы  полную
уместность посвящения труда, в котором я пытаюсь изобразить  быт  старой
Англии и в особенности быт  наших  саксонских  предков,  ученому  автору
очерков о Роге короля Ульфуса и о землях, пожертвованных им престолу св.
Петра.
   Однако я сознаю, что поверхностное, далеко  не  удовлетворительное  и
упрощенное изложение результатов моих исторических разысканий на страни-
цах этого романа ставит мое сочинение гораздо ниже  тех,  которые  носят
гордый девиз: Detur digniori [3]. Напротив, я боюсь подвергнуться  осуж-
дению за самонадеянность, помещая достойное, уважаемое  всеми  имя  д-ра
Джонаса Драйездаста на первых страницах книги, которую  более  серьезные
знатоки старины поставят на одну доску с современными пустыми романами и
повестями. Мне было бы очень желательно снять с себя это обвинение,  по-
тому что, хотя я и надеюсь заслужить снисхождение в Ваших глазах,  расс-
читывая на Вашу дружбу, мне бы отнюдь не хотелось быть обвиненным  чита-
телями в столь серьезном проступке, который предвидит мое боязливое  во-
ображение.
   Поэтому я хочу напомнить Вам, что, когда мы впервые совместно  обсуж-
дали этого рода произведения, в одном из которых так неделикатно  затро-
нуты частные и семейные дела Вашего ученого северного друга мистера Олд-
бока из Монкбарнса, у нас возникли разногласия относительно причин попу-
лярности этих произведений в наш пустой век. Каковы бы ни были их много-
численные достоинства, нужно согласиться, что все они  написаны  чрезвы-
чайно небрежно и нарушают все законы эпических произведений.
   Тогда Вы, казалось, придерживались мнения, что весь секрет очарования
заключается в искусстве, с которым автор,  подобно  второму  Макферсону,
использует сокровища старины, разбросанные повсюду, обогащая свое  вялое
и скудное воображение готовыми мотивами  из  недавнего  прошлого  родной
страны и вводя в рассказ действительно существующих людей, порою даже не
изменяя имен.
   Вы отмечали, что не прошло еще шестидесяти -  семидесяти  лет  с  тех
пор, как весь север Шотландии находился под управлением, почти таким  же
простым и патриархальным, как управление наших добрых союзников  мохоков
и ирокезов. Признавая, что сам автор мог и не быть уже свидетелем  собы-
тий того времени, Вы указывали, что он все  же  должен  был  общаться  с
людьми, которые жили и страдали в ту эпоху. Но уже за последние тридцать
лет нравы Шотландии претерпели такие глубокие изменения, что  сами  шот-
ландцы смотрят на нравы и обычаи своих прямых предков как  мы  на  нравы
времен царствования королевы Анны или даже времен Революции.  При  таких
условиях единственное, что могло бы, по Вашему мнению,  смутить  автора,
при наличии огромного количества отдельных фактов и  материалов,  -  это
трудность выбора. Поэтому не было ничего удивительного, что, начав  раз-
рабатывать столь богатую жилу, он получил от своих работ выгоду и славу,
не оправдываемые сравнительной легкостью его труда.
   Соглашаясь в общем с правильностью Вашей точки зрения, я не  могу  не
удивляться тому, что до сих пор никто не попытался возбудить  интерес  к
преданиям и нравам старой Англии, тогда как по отношению к нашим  бедным
и менее знаменитым соседям мы имеем целый ряд таких попыток.
   Зеленое сукно, несмотря на то, что оно древнее, должно, конечно, быть
не менее дорого нашему сердцу, чем пестрый тартан северянину. Имя Робина
Гуда, если с умом им воспользоваться, может так же воодушевлять,  как  и
имя Роб Роя, а английские патриоты заслуживают не меньших похвал в нашей
среде, чем Брюс и Уоллес в Каледонии. Если южные пейзажи не  так  роман-
тичны и величественны, как северные горные ландшафты, то зато  они  пре-
восходят их своей мягкой и спокойной красотой. Все  это  дает  им  право
воскликнуть вместе с патриотом Сирии: "Не прекрасней ли всех рек Израиля
- Фарфар и Авана, реки Дамаска?"
   Ваши возражения против такого рода попыток, дорогой доктор,  если  Вы
разрешите напомнить, были двоякими. С одной стороны.  Вы  настаивали  на
преимуществах шотландцев, в чьей стране еще совсем  недавно  существовал
тот самый быт, который  должен  был  служить  фоном  для  развивающегося
действия. Еще и теперь многие хорошо помнят людей, которые не только ви-
дели знаменитого Роя Мак-Грегора, но и пировали и даже сражались  вместе
с ним. Все мельчайшие подробности, относящиеся к частной  жизни  и  быту
того времени, все, что придает правдоподобие рассказу и своеобразие  вы-
веденным характерам, - все это хорошо знают и помнят в Шотландии. Напро-
тив, в Англии цивилизация уже давно достигла такого высокого уровня, что
единственным источником сведений о наших предках стали старые  летописи,
авторы которых как бы сговорились замалчивать все интересные подробности
для того, чтобы дать место цветам монашеского красноречия и избитым рас-
суждениям о морали. Вы утверждали, что  было  бы  несправедливо  равнять
английских и шотландских писателей, соперничающих в воплощении и оживле-
нии преданий своих стран. Вы говорили, что шотландский волшебник, подоб-
но лукановской колдунье, может свободно бродить по еще свежему полю бит-
вы, выбирая, чтобы воскресить своим колдовством, те тела, где только что
трепетала жизнь и на чьих устах только что замерли последние стоны.
   А ведь сама могущественная Эрихто должна была выбирать  именно  таких
мертвецов, ибо только их могло воскресить ее искусное волшебство:
   ...gelidas leto scrutata medullas,
   Pulmonis rigidi stantes sine vulnere fibras
   Invenit, et vocem defuncto in corpore quaerit". [4]
   А в то же время английскому писателю, - будь он столь же  могуществе-
нен, как Северный Волшебник, - предоставлено, в поисках  своих  сюжетов,
рыться в пыли веков, где ничего нельзя найти, кроме сухих, безжизненных,
истлевших и разметанных костей, подобных тем, какими была усеяна Иосафа-
това долина. С другой стороны, Вы выражали опасения, что  лишенные  пат-
риотизма предрассудки моих земляков не позволяет им справедливо  оценить
то произведение, возможность успеха которого мне хотелось доказать.  Это
обстоятельство, говорили Вы, лишь отчасти обусловлено всеобщим  предпоч-
тением иностранного своему; оно зависит еще также от той  особой  обста-
новки, в которой находится английский читатель.
   Если Вы будете рассказывать ему о первобытном  состоянии  общества  и
диких нравах, существующих в горной Шотландии, он охотно  согласится  со
всеми Вашими рассказами. И это вполне понятно. Рядовой читатель либо во-
обще никогда не бывал в этих отдаленных районах, либо проезжал эти  пус-
тынные области во время своих летних поездок. Плохие обеды, убогие  ноч-
леги, нищета и разорение, встречаемые на каждом шагу, достаточно  подго-
товили его к самым необыкновенным рассказам о необузданном, своеобразном
народе, так хорошо гармонирующем с диким пейзажем. Но тот же самый  ува-
жаемый читатель, очутившись в своей уютной гостиной, окруженный  комфор-
том английского семейного очага, будет не особенно  склонен  выслушивать
рассказы о том, что его предки вели совершенно иной образ жизни, что по-
качнувшаяся башня, виднеющаяся из его окна, некогда принадлежала барону,
который не задумываясь вздернул бы его на воротах его собственного  дома
без всякого суда, что батраки, работающие в его маленьком поместье,  два
или три века тому назад были бы его рабами и что  неограниченная  власть
феодальной тирании простиралась на соседнюю деревушку, где сейчас  адво-
кат играет более видную роль, чем землевладелец.
   Хоть я и понимаю всю серьезность этих возражений, однако должен  соз-
наться, что они не кажутся мне решающими. Конечно, недостаток  материала
- трудно преодолимое препятствие, но кому же, как не  д-ру  Драйездасту,
знать, что для тех, кто умеет хорошо читать и любить нашу старину,  мел-
кие указания на нравы и обычаи наших предков разбросаны повсюду, в  раз-
личных исторических трудах; конечно, они представляют  совсем  ничтожный
процент по отношению ко всему содержанию этих сочинений, но все же, соб-
ранные вместе, они могут пролить свет на vie privee [5]  наших  предков.
Конечно, сам я могу потерпеть неудачу в  предпринятом  труде.  Однако  я
убежден, что более упорные поиски подходящего материала и более  удачное
использование найденного всегда обеспечат  успех  способному  художнику,
как это показывают труды доктора Генри, покойного мистера Стратта, а бо-
лее всего мистера Шерона Тернера. И потому я  заранее  протестую  против
каких бы то ни было общих выводов в случае неудачи настоящего опыта.
   Но повторяю: если мне удастся  нарисовать  правдивую  картину  старых
английских нравов, я хочу надеяться, что добродушие и здравый смысл моих
соотечественников обеспечат мне благоприятный прием.
   Ответив, насколько было возможно, на Ваши первые  возражения  или  по
крайней мере высказав твердое намерение преодолеть все трудности, о  ко-
торых Вы меня предупреждали, я хочу сказать несколько слов  о  том,  что
более непосредственно относится к моему произведению.  Вы,  по-видимому,
придерживаетесь мнения, что сама профессия исследователя старины,  зани-
мающегося трудными и, как принято утверждать, кропотливыми  и  мелочными
изысканиями, делает его неспособным  создать  занимательный  рассказ  из
этого материала. Разрешите мне сказать, дорогой доктор, что это возраже-
ние имеет скорее формальный характер, нежели касается существа дела. Ко-
нечно, подобные легкомысленные произведения не  гармонируют  со  строгим
умонастроением нашего друга мистера Олдбока. Однако Гораций Уолпол сумел
написать леденящий кровь рассказ о нечистой силе, а Джорджу Эллису  уда-
лось вложить живое очарование юмора, столь  же  восхитительного,  как  и
своеобразного, в свои переложения древних стихотворений.  Так  что  если
мне придется пожалеть о своей смелости, я могу сослаться в свое оправда-
ние на уважаемых предшественников.
   Все же строгий историк может подумать, что, перемешивая таким образом
правду с вымыслом, я засоряю чистые источники истории  современными  из-
мышлениями и внушаю подрастающему поколению ложное представление о веке,
который описываю. Соглашаясь лишь в незначительной степени с  справедли-
востью этих суждений, я попытаюсь противопоставить им следующие  сообра-
жения.
   Правда, я не могу, да и не пытаюсь, сохранить абсолютную точность да-
же в вопросе о костюмах, не говоря уже о таких более существенных момен-
тах, как язык и нравы.
   Но те же причины, которые не позволяют мне передавать  диалоги  моего
романа на англосакском или франко-норманском языке  или  предложить  его
публике напечатанным шрифтом Кэкстона или Винкен де  Ворда,  мешают  мне
строго придерживаться рамок того времени, в котором происходит действие.
   Для того чтобы пробудить в читателе хоть некоторый интерес, необходи-
мо изложить избранную Вами тему языком и в манере той эпохи, в какую  Вы
живете. Ни одно произведение восточной литературы не пользовалось  таким
успехом, как первый перевод арабских сказок мистером Гэлландом: сохранив
дикость восточного вымысла вместе с  пышными  восточными  костюмами,  он
ввел в них простые чувства и естественные поступки героев,  что  сделало
их интересными и понятными для всех; а в то же время он сократил  растя-
нутые эпизоды и однообразные рассуждения и отбросил бесконечные повторе-
ния арабского оригинала. Конечно, в таком виде рассказы меньше отзывают-
ся Востоком, но зато значительно больше соответствуют потребностям евро-
пейского рынка; благодаря этому они вызвали такое одобрение, какого  ни-
когда бы не заслужили, если бы по своей форме и стилю не были до извест-
ной степени приспособлены к чувствам  и  привычкам  западных  читателей.
Учитывая вкусы толпы, которая, я надеюсь, с жадностью набросится на  эту
книгу, я постарался в такой мере переложить старые нравы на язык  совре-
менности и так подробно развить характеры и чувства моих  героев,  чтобы
современный читатель не испытывал никакого утомления от сухого изображе-
ния неприкрашенной старины. Но я считаю, что, приспособляясь к этим вку-
сам, я не превысил здесь прав и полномочий автора художественного произ-
ведения.
   Талантливый писатель - покойный мистер Стратт в своем  романе  "Куин-
ху-холл" действовал по другому принципу: противопоставляя старину совре-
менности, он, казалось, совершенно забыл о нравах и чувствах, общих  как
для наших предков, так и для нас самих - частью полученных нами по  нас-
ледству, частью же в такой мере общечеловеческих по своей  природе,  что
их существование во все эпохи не подлежит никакому сомнению. Исключив из
своей работы все, что недостаточно старо, чтобы быть чуждым  и  забытым,
этот человек, обладавший огромной эрудицией и талантом, тем самым  лишил
свое произведение значительной доли общедоступности. Права художника  на
некоторую вольность в обращении с материалом, которые я отстаиваю,  нас-
только важны для успешного осуществления моего замысла, что я буду  умо-
лять Вас терпеливо выслушать мои дальнейшие доказательства.
   Тот, кто впервые открывает сочинения Чосера или какого-нибудь другого
старого поэта, до такой степени пугается при виде устарелого  правописа-
ния бесчисленных согласных и старого языка вообще, что в отчаянии откла-
дывает эту книгу, как слишком загроможденную обломками древних  развалин
и потому чересчур трудную для понимания ее достоинства и  восприятия  ее
красот. Но если умный и образованный друг укажет ему, что  пугающие  его
трудности только кажущиеся, если он прочтет это произведение вслух, если
он заменит старинное правописание знакомых слов современным, - он  дока-
жет своему ученику, что, быть может, только одна  десятая  слов  в  этой
книге действительно вышла из употребления.  Таким  образом,  начинающего
легко будет уговорить подойти к "источнику чисто английского"  с  полной
уверенностью, что при небольшом терпении он вскоре  сможет  наслаждаться
тем юмором и пафосом, которыми старый Джефри восхищал век Кресси  и  Пу-
атье.
   Пойдем дальше. Предположим, что наш неофит в своем новоявленном увле-
чении древностью попытается подражать тому, что вызывает его восхищение;
он поступит крайне неразумно, если извлечет из словаря устарелые слова и
будет пользоваться ими вместо слов и выражений, употребительных  в  наши
дни. Именно такие ошибки нередко совершал  Чаттертон.  Стараясь  придать
своему языку старинный характер, он отбросил  все  современные  слова  и
создал наречие, не имевшее ничего общего ни с одним из тех,  на  которых
когда-либо говорили в Великобритании. Тот, кто хочет подражать старинно-
му языку, должен уловить общий характер его грамматических форм, выраже-
ний, оборотов, принципов сочетания слов, а отнюдь не изощряться в  выис-
кивании редкостных и устарелых слов. Как я уже говорил, в  произведениях
старых авторов устаревшие слова встречаются гораздо реже, чем слова,  до
сих пор употребительные, но взятые с измененным значением и с  иной  ор-
фографией. Отношение между ними равно приблизительно одному к десяти.
   Все, что я говорил о  языке,  тем  более  применимо  для  изображения
чувств и нравов. Важнейшие человеческие страсти во всех своих проявлени-
ях, а также и источники, которые их питают, общи для всех сословий, сос-
тояний, стран и эпох; отсюда с несомненностью следует, что  хотя  данное
состояние общества влияет на мнения, образ мыслей и поступки людей,  эти
последние по самому своему существу чрезвычайно сходны между собой. Наши
предки отличались от нас, конечно, не более,  чем  еврей  отличается  от
христианина. "Разве у них нет рук, органов, членов тела, чувств,  привя-
занностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то
же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве  не  те
же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето
и зима, как и христианина?" Поэтому их чувства и страсти по  своему  ха-
рактеру и по своей напряженности приближаются к  нашим.  И  когда  автор
приступает к роману или другому художественному произведению, вроде  то-
го, какое я решился написать, то оказывается, что материал,  которым  он
располагает, как языковой, так и исторически-бытовой, в  такой  же  мере
принадлежит современности, как и эпохе, избранной  им  для  изображения.
Это обстоятельство предоставляет автору свободу выбора и  облегчает  его
задачу в большей мере, чем кажется на первый взгляд. Возьмем  пример  из
области смежного искусства. Можно сказать, что  в  картинах  антикварные
детали придают ландшафту специфические черты.  Феодальный  замок  должен
возвышаться во всем своем величии, художник должен  изображать  людей  в
костюмах и позах, свойственных эпохе; местность, которую художник избрал
для изображения, должна быть передана со всеми своими  особенностями,  с
возвышающимися утесами или стремительным падением водопада. Колорит так-
же должен отличаться естественностью. Небо должно быть ясным или  облач-
ным, соответственно климату, а краски именно теми, которые преобладают в
самой натуре.
   В этих пределах законы искусства вынуждают художника строго следовать
природе. Но вовсе не обязательно, чтобы он погружался в  воспроизведение
мельчайших черт оригинала, чтобы он с  совершенной  точностью  изображал
траву, цветы и деревья, украшающие местность. Все это, так же как и  де-
тали распределения света и тени, принадлежит любому месту действия,  ес-
тественно для любой страны и потому может быть подсказано личными вкуса-
ми и пристрастиями художника.
   Правда, этот произвол всегда строго ограничен. Художник должен  избе-
гать всех тех красивых подробностей, которые не  соответствуют  климати-
ческим или географическим особенностям изображаемого пейзажа: не следует
сажать кипарисы на Меррейских островах или шотландские ели среди  разва-
лин Персеполиса; такого же рода ограничениям подлежит и писатель.  Писа-
тель может себе позволить обрисовать чувства и страсти своих героев  го-
раздо подробнее, чем это имеет место в старинных  хрониках,  которым  он
подражает, но, как бы далеко он тут ни зашел, он не должен вводить ниче-
го не соответствующего нравам эпохи; его рыцари, лорды, оруженосцы и ио-
мены могут быть изображены более подробно и живо, нежели в сухом и жест-
ком рассказе старинной иллюстрированной рукописи, но характер и  внешнее
обличье эпохи должны оставаться неприкосновенными; все эти фигуры должны
остаться теми же, но только нарисованными более искусным карандашом или,
чтобы быть скромнее, должны соответствовать требованиям  эпохи  с  более
развитым пониманием задач искусства. Язык не должен быть сплошь  устаре-
лым и неудобным, но он, по возможности, должен  избегать  оборотов  явно
новейшего происхождения. Одно дело - вводить в произведение слова и чув-
ства, общие у нас с нашими предками,  другое  дело  -  наделять  предков
речью и чувствами, свойственными исключительно их потомкам.
   Именно это, дорогой друг, оказалось самой трудной частью моей задачи;
и, откровенно говоря, я почти не имею надежды Вас удовлетворить; ведь  я
едва кажусь приемлемым для самого себя, тогда как Ваши суждения  гораздо
менее пристрастны, а Ваши познания в области  истории  гораздо  обширнее
моих. Полагаю, что поведение и внешний облик моих героев заслужат немало
упреков со стороны лиц, расположенных строго разбирать мою повесть, учи-
тывая нравы того времени, когда жили ее герои. Возможно, что я ввел мало
таких бытовых черт и поступков, которые можно было бы назвать явно  сов-
ременными; но, с другой стороны, весьма возможно,  что  я  смешал  нравы
двух или трех столетий и приписал царствованию Ричарда I явления,  имев-
шие место либо гораздо раньше, либо значительно позже изображенного мною
времени. Я утешаюсь тем, что ошибки такого рода ускользнут  от  внимания
среднего читателя, и что я смогу разделить незаслуженный  успех  с  теми
архитекторами, которые, без всякой системы и правил, не задумываясь вво-
дили в модную готику орнаменты, свойственные различным стилям и  различ-
ным периодам искусства. Те же  читатели,  которым  их  обширные  научные
изыскания позволят строго судить мои промахи, проявят известную  снисхо-
дительность именно в силу своего понимания всей трудности  моей  задачи.
Мой почтенный, но находящийся в пренебрежении  друг  Ингульфус  доставил
мне много ценных указаний; но свет,  излучаемый  Кройдонским  монахом  и
Джефри де Винсау, затемнен таким нагромождением неинтересного и неудобо-
понятного материала, что я с радостью обратился за помощью  к  страницам
любезного Фруассара, хотя он и процветал в эпоху, весьма  отдаленную  от
описываемых мною событий. Но если, дорогой друг. Вы все же будете доста-
точно великодушны, чтобы простить мне самонадеянную попытку сплести себе
венок менестреля частью из чистейших жемчужин древности, частью из брис-
тольских подделок, которыми я пытался подменить  настоящие,  я  убежден,
что Ваше понимание трудностей моей задачи примирит Вас с несовершенством
ее выполнения. О материалах мне остается сказать немного: они все содер-
жатся в одной англо-норманской рукописи; сэр Артур Уордор ревностно хра-
нит ее в третьем ящике своего дубового стола; он никому не  позволяет  к
ней прикоснуться, сам же не в силах прочесть из нее ни одного слова.  Во
время моего пребывания в Шотландии я никогда не  получил  бы  разрешения
надолго углубиться в эти драгоценные страницы, если бы не  обещал  отме-
тить ее каким-нибудь необыкновенным шрифтом под именем "рукопись  Уордо-
ра", выделив ее тем самым из всех других и придав  ей  такую  же  значи-
тельность, какой обладают рукописи Бэннетайн, Окинлек и другие памятники
терпения средневековых переписчиков. Я послал Вам для  ознакомления  ог-
лавление этой любопытной вещи, которое я с Вашего разрешения  приложу  к
третьему тому моего романа, если только дьявол книгопечатания все еще не
будет удовлетворен после набора всего моего произведения.
   Прощайте, дорогой друг, я сказал достаточно для  того,  чтобы  объяс-
нить, если не оправдать, мою попытку. Несмотря на Ваши  сомнения  и  мою
собственную неспособность, я все еще хочу  надеяться,  что  эта  попытка
сделана мною не напрасно. Я надеюсь, что Вы уже оправились после  весен-
него припадка подагры, и буду счастлив, если Ваши ученые врачи посовету-
ют Вам поездку в здешние края. Недавно при раскопках возле стен древнего
Габитанкума были найдены интересные древности. Кстати, Вы, вероятно, уже
знаете, что грубый, неотесанный невежда уничтожил старинную статую  или,
вернее, барельеф, известный под названием Робина из Ридесдаля.  По-види-
мому, слава Робина привлекала слишком много посетителей и помешала росту
вереска на болоте, стоящем по шилингу за акр. -  Достопочтенный  сэр,  -
как Вы себя сами именуете, - будьте раз в жизни  мстительны  и  молитесь
вместе со мной, чтобы у этого человека появились камни  в  печени  такой
величины, как если бы все обломки бедного Робина скопились у него в этом
органе. Не рассказывайте об этом в Гэте, не подавайте шотландцам  повода
радоваться тому, что наконец их соседи совершили поступок столь же  вар-
варский, как уничтожение Артуровой печи. Но нет конца сетованиям,  когда
речь заходит о таких вещах. Передайте мой почтительный привет мисс Драй-
ездаст. Во время моего последнего пребывания в Лондоне я пытался  подоб-
рать по ее поручению очки; надеюсь, что она получила их в сохранности  и
что они оказались подходящими. Я посылаю это письмо с нарочным,  и  оно,
вероятно,  задержится  в  пути.  По  последним  известим  из   Эдинбурга
джентльмен, занимающий место секретаря  Общества  любителей  шотландской
старины, - лучший в королевстве любитель рисовальщик,  и  можно  многого
ожидать от его усердия и искусства в области реставрации образцов нацио-
нальных памятников, либо разрушаемых медленным действием  времени,  либо
сметенных духом современности при помощи той  же  разрушительной  метлы,
какой пользовался Джон Нокс во время реставрации.
   Еще раз прощайте: vale tandem, non immemor mei [6].  Остаюсь,  досто-
почтенный сэр, Вашим покорным слугой.
   Лоренс Темплтон Топингвод, близ Эгремонта, Камберленд, 17 ноября 1817
года.
 
   Глава I
 
   Они беседовали той порой,
   Когда стада с полей брели домой,
   Когда, наевшись, но не присмирев,
   Шли свиньи с визгом нехотя в свой хлев.
   Поп, "Одиссея"
 
   В той живописной местности веселой Англии,  которая  орошается  рекою
Дон, в давние времена простирались обширные  леса,  покрывавшие  большую
часть красивейших холмов и долин, лежащих между Шеффилдом и Донкастером.
Остатки этих огромных лесов и  поныне  видны  вокруг  дворянских  замков
Уэнтворт, Уорнклиф-парк и близ Ротерхема.  По  преданию,  здесь  некогда
обитал сказочный уонтлейский дракон; здесь происходили ожесточенные бит-
вы во время междоусобных войн Белой и Алой Розы; и здесь  же  в  старину
собирались ватаги тех отважных разбойников,  подвиги  и  деяния  которых
прославлены в народных песнях.
   Таково главное место действия нашей повести, по времени же - описыва-
емые в ней события относятся к концу царствования Ричарда I, когда возв-
ращение короля из долгого плена казалось желанным,  но  уже  невозможным
событием отчаявшимся подданным, которые подвергались бесконечным притес-
нениям знати. Феодалы, получившие непомерную власть в царствование  Сте-
фана, но вынужденные подчиняться королевской власти благоразумного  Ген-
риха II, теперь снова бесчинствовали, как в прежние времена; пренебрегая
слабыми попытками английского государственного совета ограничить их про-
извол, они укрепляли свои замки, увеличивали число вассалов,  принуждали
к повиновению и вассальной зависимости всю округу; каждый  феодал  стре-
мился собрать и возглавить такое войско, которое дало бы ему возможность
стать влиятельным лицом в приближающихся государственных потрясениях.
   Чрезвычайно непрочным стало в ту пору положение  мелкопоместных  дво-
рян, или, как их тогда называли, Франклинов, которые, согласно  букве  и
духу английских законов, должны были бы сохранять свою независимость  от
тирании крупных феодалов. Франклины могли обеспечить себе  на  некоторое
время спокойное существование, если они, как это большей частью и случа-
лось, прибегали к покровительству одного из влиятельных вельмож их окру-
ги, или входили в его свиту, или же обязывались по соглашениям о  взаим-
ной помощи и защите поддерживать феодала в его военных предприятиях;  но
в этом случае они должны были жертвовать своей свободой, которая так до-
рога сердцу каждого истого англичанина, и  подвергались  опасности  ока-
заться вовлеченными в любую опрометчивую затею их честолюбивого покрови-
теля. С другой стороны, знатные бароны, располагавшие могущественными  и
разнообразными средствами притеснения и угнетения, всегда находили пред-
лог для того, чтобы травить, преследовать и довести до полного разорения
любого из своих менее сильных соседей, который попытался бы не  признать
их власти и жить самостоятельно, думая, что его безопасность  обеспечена
лояльностью и строгим подчинением законам страны.
   Завоевание Англии норманским герцогом Вильгельмом значительно усилило
тиранию феодалов и углубило страдания низших сословий. Четыре  поколения
не смогли смешать воедино враждебную кровь норманнов и  англосаксов  или
примирить общностью языка и взаимными интересами ненавистные друг  другу
народности, из которых одна все еще упивалась победой, а другая страдала
от последствий своего поражения. После битвы при Гастингсе  власть  пол-
ностью перешла в руки норманских дворян, которые  отнюдь  не  отличались
умеренностью. Почти все без исключения саксонские  принцы  и  саксонская
знать были либо истреблены, либо лишены своих владений; невелико было  и
число мелких саксонских собственников, за которыми сохранились земли  их
отцов. Короли непрестанно стремились законными и противозаконными мерами
ослабить ту часть населения, которая испытывала врожденную  ненависть  к
завоевателям. Все  монархи  норманского  происхождения  оказывали  явное
предпочтение своим соплеменникам; охотничьи законы и другие предписания,
отсутствовавшие в более мягком и более либеральном саксонском  уложении,
легли на плечи побежденных, еще увеличивая  тяжесть  и  без  того  непо-
сильного феодального гнета.
   При дворе и в замках знатнейших вельмож, старавшихся  ввести  у  себя
великолепие придворного обихода, говорили исключительно по-нормано-фран-
цузски; на том же языке велось судопроизводство во всех местах, где отп-
равлялось правосудие. Словом, французский язык  был  языком  знати,  ры-
царства и даже правосудия, тогда как несравненно  более  мужественная  и
выразительная англосаксонская речь была предоставлена крестьянам и  дво-
ровым людям, не знавшим иного языка.
   Однако необходимость общения между  землевладельцами  и  порабощенным
народом, который обрабатывал их землю, послужила основанием  для  посте-
пенного образования наречия из смеси французского языка с  англосаксонс-
ким, говоря на котором, они могли понимать друг друга.  Так  мало-помалу
возник английский язык настоящего времени, заключающий в себе счастливое
смешение языка победителей с наречием побежденных и с тех пор столь обо-
гатившийся заимствованиями из классических и  так  называемых  южноевро-
пейских языков.
   Я счел необходимым сообщить читателю эти  сведения,  чтобы  напомнить
ему,  что  хотя  история  англосаксонского  народ   после   царствования
Вильгельма II не отмечена никакими значительными  событиями  вроде  войн
или мятежей, все же раны, нанесенные завоеванием, не заживали вплоть  до
царствования Эдуарда III. Велики национальные различия между англосакса-
ми и их победителями; воспоминания о прошлом и мысли о настоящем береди-
ли эти раны и способствовали сохранению  границы,  разделяющей  потомков
победоносных норманнов и побежденных саксов.
   Солнце садилось за одной из покрытых густой травою просек леса, о ко-
тором уже говорилось в начале этой главы. Сотни развесистых, с невысоки-
ми стволами и широко раскинутыми ветвями дубов, которые, быть может, бы-
ли свидетелями величественного похода древнеримского войска,  простирали
свои узловатые руки над мягким ковром великолепного зеленого дерна. Мес-
тами к дубам примешивались бук, остролист и  подлесок  из  разнообразных
кустарников, разросшихся так густо, что они не пропускали  низких  лучей
заходящего солнца; местами же  деревья  расступались,  образуя  длинные,
убегающие вдаль аллеи, в глубине которых теряется восхищенный взгляд,  а
воображение создает еще более дикие картины векового леса. Пурпурные лу-
чи заходящего солнца, пробиваясь сквозь листву, отбрасывали то  рассеян-
ный и дрожащий свет на поломанные сучья и мшистые стволы,  то  яркими  и
сверкающими пятнами ложились на дерн. Большая поляна посреди этой просе-
ки, вероятно, была местом, где друиды совершали свои обряды. Здесь  воз-
вышался холм такой правильной формы, что казался насыпанным человечески-
ми руками; на вершине сохранился неполный круг из огромных  необделанных
камней. Семь из них стояли стоймя, остальные были свалены  руками  како-
го-нибудь усердного приверженца христианства и лежали частью  поблизости
от прежнего места, частью - по склону холма. Только один огромный камень
скатился до самого низа холма, преградив течение небольшого ручья,  про-
бивавшегося у подножия холма, - он заставлял чуть  слышно  рокотать  его
мирные и тихие струи.
   Два человека оживляли эту картину; они принадлежали, судя по их одеж-
де и внешности, к числу простолюдинов, населявших в те  далекие  времена
лесной район западного Йоркшира. Старший из них был человек угрюмый и на
вид свирепый. Одежда его состояла из одной  кожаной  куртки,  сшитой  из
дубленой шкуры какого-то зверя, мехом вверх; от времени мех так вытерся,
что по немногим оставшимся клочкам невозможно  было  определить,  какому
животному он принадлежал. Это первобытное одеяние покрывало своего хозя-
ина от шеи до колен и заменяло ему все части обычной одежды.  Ворот  был
так широк, что куртка надевалась через голову, как наши рубашки или ста-
ринная кольчуга. Чтобы куртка плотнее прилегала к телу,  ее  перетягивал
широкий кожаный пояс с медной застежкой. К поясу была привешена с  одной
стороны сумка, с другой - бараний рог с дудочкой. За поясом торчал длин-
ный широкий нож с роговой рукояткой; такие ножи выделывались тут же,  по
соседству, и были известны уже тогда под названием шеффилдских. На ногах
у этого человека были башмаки, похожие на сандалии, с  ремнями  из  мед-
вежьей кожи, а более тонкие и узкие ремни обвивали икры, оставляя колени
обнаженными, как принято у шотландцев. Голова его была ничем не  защище-
на, кроме густых спутанных волос, выцветших от солнца и  принявших  тем-
но-рыжий, ржавый оттенок и резко отличавшихся  от  светло-русой,  скорей
даже янтарного цвета, большой бороды. Нам остается только отметить  одну
очень любопытную особенность в его внешности, но она так  примечательна,
что нельзя пропустить ее без внимания: это было медное кольцо вроде  со-
бачьего ошейника, наглухо запаянное на его шее. Оно было достаточно  ши-
роко для того, чтобы не мешать дыханию, но в то же время настолько узко,
что снять его было невозможно, только распилив пополам. На этом  своеоб-
разном воротнике было начертано саксонскими буквами:
   "Гурт, сын Беовульфа, прирожденный раб Седрика Ротервудского".
   Возле свинопаса (ибо таково было занятие Гурта) на одном из  повален-
ных камней друидов сидел человек, который выглядел лет на десять  моложе
первого. Наряд его напоминал одежду свинопаса,  но  отличался  некоторой
причудливостью и был сшит из лучшего материала. Его куртка была выкраше-
на в ярко-пурпурный цвет, а на ней намалеваны какие-то пестрые и  безоб-
разные узоры. Поверх куртки был накинут непомерно широкий и очень корот-
кий плащ из малинового сукна, изрядно  перепачканного,  отороченный  яр-
ко-желтой каймой. Его можно было свободно перекинуть с одного  плеча  на
другое или совсем завернуться в него,  и  тогда  он  падал  причудливыми
складками, драпируя его фигуру. На руках у этого человека были  серебря-
ные браслеты, а на шее - серебряный ошейник с надписью: "Вамба, сын Без-
мозглого, раб Седрика Ротервудского". Он носил такие же башмаки,  что  и
его товарищ, но ременную плетенку заменяло нечто вроде гетр, из  которых
одна была красная, а другая желтая. К его шапке были  прикреплены  коло-
кольчики величиной не более тех, которые подвязывают охотничьим соколам;
каждый раз, когда он поворачивал голову, они звенели, а так как он почти
ни одной минуты не оставался в покое, то звенели они  почти  непрерывно.
Твердый кожаный околыш этой шапки был вырезан по верхнему краю зубцами и
сквозным узором, что придавало ему сходство с короной  пэра;  изнутри  к
околышу был пришит длинный мешок, кончик  которого  свешивался  на  одно
плечо, подобно старомодному ночному колпаку, треугольному ситу  или  го-
ловному убору современного гусара. По шапке с колокольчиками, да и самой
форме ее, а также по придурковатому и в то же  время  хитрому  выражению
лица Вамбы можно было догадаться, что он один их  тех  домашних  клоунов
или шутов, которых богатые люди держали для потехи в своих домах,  чтобы
как-нибудь скоротать время" по необходимости проводимое в  четырех  сте-
нах.
   Подобно своему товарищу, он носил на поясе сумку, но ни рога, ни ножа
у него не было, так как предполагалось, вероятно, что он  принадлежит  к
тому разряду человеческих существ, которым опасно давать в руки  колющее
или режущее оружие. Взамен всего этого у него была деревянная шпага  на-
подобие той, которой арлекин на современной сцене производит свои  фоку-
сы.
   Выражение лица и поведение этих людей было не менее различно, чем  их
одежда. Лицо раба или крепостного было угрюмо и печально;  судя  по  его
унылому виду, можно было подумать, что его мрачность делает его ко всему
равнодушным, но огонь, иногда загоравшийся в его глазах, говорил о таив-
шемся в нем сознании своей угнетенности и о стремлении к  сопротивлению.
Наружность Вамбы, напротив того, обличала присущее людям этого рода рас-
сеянное любопытство, крайнюю непоседливость и подвижность, а также  пол-
ное довольство своим положением и своей внешностью. Они вели  беседу  на
англосаксонском наречии, на котором, как уже говорилось раньше, в ту по-
ру изъяснялись в Англии все низшие сословия, за  исключением  норманских
воинов и ближайшей свиты феодальных владык. Однако приводить их разговор
в оригинале было бы бесполезно для читателя, незнакомого с этим  диалек-
том, а потому мы позволим себе привести его в дословном переводе.
   - Святой Витольд, прокляни ты этих чертовых свиней! - проворчал  сви-
нопас после тщетных попыток собрать разбежавшееся  стадо  пронзительными
звуками рога. Свиньи отвечали на его призыв  не  менее  мелодичным  хрю-
каньем, однако нисколько не спешили расстаться с роскошным угощением  из
буковых орехов и желудей или покинуть топкие  берега  ручья,  где  часть
стада, зарывшись в грязь, лежала врастяжку" не обращая внимания на окри-
ки своего пастуха.
   - Разрази их, святой Витольд! Будь я проклят, если  к  ночи  двуногий
волк не задерет двух-трех свиней". Сюда, Фанге! Эй, Фанге! - закричал он
во весь голос мохнатой собаке, не то догу, не то борзой,  не  то  помеси
борзой с шотландской овчаркой. Собака, прихрамывая, бегала кругом и, ка-
залось, хотела помочь своему хозяину собрать непокорное стадо.
   Но то ли не понимая знаков, подаваемых свинопасом, то ли забыв о сво-
их обязанностях, то ли по злому умыслу, пес  разгонял  свиней  в  разные
стороны, тем самым увеличивая беду, которую  он  как  будто  намеревался
исправить.
   - А, чтоб тебе черт вышиб зубы! - ворчал Гурт. - Провалиться бы этому
лесничему. Стрижет когти нашим собакам, а после они никуда  не  годятся.
Будь другом, Вамба, помоги. Зайди с той стороны холма и пугни их оттуда.
За ветром они сами пойдут домой, как ягнята.
   - Послушай, - сказал Вамба, не трогаясь с места. - Я уже успел  посо-
ветоваться по этому поводу со своими ногами: они решили, что таскать мой
красивый наряд по трясине было бы с их стороны враждебным  актом  против
моей царственной особы и королевского одеяния. А потому, Гурт, вот что я
скажу тебе: покличь-ка Фангса, а стадо предоставь его судьбе. Не все  ли
равно, повстречаются ли твои свиньи с отрядом солдат, или с шайкой  раз-
бойников, или со странствующими богомольцами! Ведь  к  утру  свиньи  все
равно превратятся в норманнов, и притом к твоему  же  собственному  удо-
вольствию и облегчению.
   - Как же так - свиньи, к моему удовольствию и облегчению, превратятся
в норманнов? - спросил Гурт. - Ну-ка, объясни. Голова у меня тупая, а на
уме одна досада и злость. Мне не до загадок.
   - Ну, как называются эти хрюкающие твари на четырех ногах? -  спросил
Вамба.
   - Свиньи, дурак, свиньи, - отвечал пастух. - Это всякому  дураку  из-
вестно.
   - Правильно, "суайн" -  саксонское  слово.  А  вот  как  ты  назовешь
свинью, когда она зарезана, ободрана, и рассечена на части,  и  повешена
за ноги, как изменник?
   - Порк, - отвечал свинопас.
   - Очень рад, что и это известно всякому дураку, - заметил Вамба. -  А
"порк", кажется, нормано-французское слово. Значит, пока свинья  жива  и
за ней смотрит саксонский раб, то зовут ее по-саксонски; но  она  стано-
вится норманном и ее называют "порк", как только она попадает в  господ-
кий замок и является на пир знатных особ. Что ты об этом  думаешь,  друг
мой Гурт?
   - Что правда, то правда, друг Вамба. Не знаю только, как  эта  правда
попала в твою дурацкую башку.
   - А ты послушай, что я тебе скажу еще, - продолжал Вамба в том же ду-
хе. - Вот, например, старый наш олдермен бык: покуда его пасут такие ра-
бы, как ты, он носит свою саксонскую кличку "оке", когда же он  оказыва-
ется перед знатным господином, чтобы тот  его  отведал,  бык  становится
пылким и любезным французским рыцарем Биф. Таким же образом и теленок  -
"каф" - делается мосье де Во: пока за ним нужно присматривать - он сакс,
но когда он нужен для наслаждения - ему дают норманское имя.
   - Клянусь святым Дунстаном, - отвечал Гурт,  -  ты  говоришь  правду,
хоть она и горькая. Нам остался только воздух, чтобы дышать, да и его не
отняли только потому, что иначе мы не выполнили бы работу, наваленную на
наши плечи. Что повкусней да пожирнее, то к их столу; женщин  покрасивее
- на их ложе; лучшие и храбрейшие из нас должны служить  в  войсках  под
началом чужеземцев и устилать своими костями дальние страны, а здесь ма-
ло кто остается, да и у тех нет ни сил, ни желания  защищать  несчастных
саксов. Дай бог здоровья нашему хозяину Седрику за то, что он постоял за
нас, как подобает мужественному воину; только вот на днях прибудет в на-
шу сторону Реджинальд Фрон де Беф, тогда и увидим, чего стоят все хлопо-
ты Седрика... Сюда, сюда! - крикнул он вдруг, снова  возвышая  голос.  -
Вот так, хорошенько их. Фанге! Молодец, всех собрал в кучу.
   - Гурт, - сказал шут, - по всему видно, что ты считаешь меня дураком,
иначе ты не стал бы совать голову в мою глотку. Ведь стоит мне намекнуть
Реджинальду Фрон де Бефу или Филиппу де Мальвуазену, что ты ругаешь нор-
маннов, вмиг тебя вздернут на одно из этих деревьев. Вот  и  будешь  ка-
чаться для острастки всем, кто вздумает поносить знатных господ.
   - Пес! Неужели ты способен меня выдать? Сам же ты вызвал меня на  та-
кие слова! - воскликнул Гурт.
   - Выдать тебя? Нет, - сказал шут, - так поступают умные люди, где  уж
мне, дураку... Но тише... Кто это к нам едет? -  прервал  он  сам  себя,
прислушиваясь  к  конскому  топоту,  который  раздавался  уже   довольно
явственно.
   - А тебе не все равно, кто там едет? -  спросил  Гурт,  успевший  тем
временем собрать все свое стадо и гнавший его вдоль одной  из  сумрачных
просек.
   - Нет, я должен увидеть этих всадников,  -  отвечал  Вамба.  -  Может
быть, они едут из волшебного царства с поручением от короля Обсрона...
   - Замолчи! - перебил его свинопас. - Охота  тебе  говорить  об  этом,
когда тут под боком страшная гроза с громом и молнией.  Послушай,  какие
раскаты. А дождь-то! Я в жизни не видывал летом таких крупных и отвесных
капель. Посмотри, ветра нет, а дубы трещат и стонут, как в бурю.  Помол-
чи-ка лучше, да поспешим домой, прежде чем  налетит  гроза!  Ночь  будет
страшной.
   Вамба, по-видимому, постиг всю силу этих доводов и последовал за сво-
им товарищем, который взял длинный посох, лежавший возле него на  траве,
и пустился в путь. Этот новейший Эвмей торопливо шел к опушке леса, под-
гоняя с помощью Фангса пронзительно хрюкающее стадо.