Это  было прежде. Теперь же на лекциях я испытываю одно только мучение.
Не  проходит и  получаса, как  я начинаю чувствовать непобедимую слабость  в
ногах и в плечах; сажусь в кресло, но сидя читать я не  привык; через минуту
поднимаюсь, продолжаю стоя, потом опять сажусь. Во рту сохнет, голос сипнет,
голова кружится...  Чтобы скрыть  от слушателей свое состояние, я то и  дело
пью воду, кашляю, часто сморкаюсь, точно мне мешает насморк, говорю невпопад
каламбуры и в  конце концов объявляю перерыв раньше, чем следует. Но главным
образом мне стыдно.
     Мои совесть  и ум говорят мне, что  самое  лучшее, что я  мог бы теперь
сделать,--  это  прочесть мальчикам прощальную  лекцию, сказать им последнее
слово,  благословить  их и уступить  свое место человеку,  который  моложе и
сильнее меня. Но пусть судит  меня бог, у меня не хватает мужества поступить
по совести.
     К несчастию,  я  не философ  и  не богослов. Мне отлично  известно, что
проживу я еще не больше  полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше
всего  занимать  вопросы о загробных  потемках и  о  тех  видениях,  которые
посетят  мой  могильный  сон.  Но  почему-то душа моя не  хочет  знать  этих
вопросов, хотя  ум и  сознает  всю  их важность. Как  20-30 лет назад, так и
теперь, перед смертию, меня интересует одна только наука. Испуская последний
вздох, я все-таки буду верить, что наука -- самое важное, самое прекрасное и
нужное в  жизни  человека,  что  она всегда была и будет  высшим проявлением
любви и что только ею одною человек  победит природу  и себя. Вера эта, быть
может,  наивна и несправедлива в своем основании, но  я не виноват, что верю
так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу.
     Но не в этом  дело.  Я только  прошу снизойти к моей слабости и понять,
что оторвать от кафедры и учеников  человека, которого судьбы костного мозга
интересуют больше, чем  конечная цель мироздания,  равносильно тому, если бы
его взяли да и заколотили в гроб, не дожидаясь, пока он умрет.
     От бессонницы и вследствие напряженной борьбы с возрастающею  слабостью
со  мной  происходит нечто странное. Среди  лекции к  горлу вдруг подступают
слезы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное, истерическое желание
протянуть вперед руки и громко пожаловаться. Мне  хочется прокричать громким
голосом, что  меня,  знаменитого  человека,  судьба  приговорила к  смертной
казни, что через  каких-нибудь полгода здесь в аудитории  будет  хозяйничать
уже другой. Я хочу прокричать,  что я отравлен; новые мысли, каких не знал я
раньше, отравили  последние дни моей жизни и продолжают жалить мой мозг, как
москиты.  И в это время мое положение представляется таким ужасным, что  мне
хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с  мест и в паническом
страхе, с отчаянным криком бросились к выходу.
     Не легко переживать такие минуты.
     После лекции я  сижу у себя дома и работаю. Читаю журналы,  диссертации
или  готовлюсь  к  следующей  лекции,  иногда  пишу  что-нибудь.  Работаю  с
перерывами, так как приходится принимать посетителей.
     Слышится звонок. Это товарищ пришел поговорить о деле. Он входит ко мне
со шляпой, с палкой и, протягивая ко мне ту и другую, говорит:
     -- Я на минуту, на минуту! Сидите, collega! Только два слова!
     Первым делом мы стараемся показать друг другу, что мы оба необыкновенно
вежливы и  очень  рады видеть друг друга.  Я  усаживаю  его  в кресло,  а он
усаживает меня; при  этом мы  осторожно  поглаживаем  друг друга по  талиям,
касаемся пуговиц, и похоже на то, как будто мы ощупываем друг друга и боимся
обжечься.  Оба  смеемся,   хотя  не   говорим  ничего   смешного.  Усевшись,
наклоняемся  друг к другу  головами  и начинаем говорить вполголоса.  Как бы
сердечно мы ни были расположены друг к другу, мы не можем, чтобы не золотить
нашей речи всякой китайщиной, вроде: "вы изволили справедливо заметить", или
"как я уже имел честь вам сказать", не можем, чтобы не хохотать, если кто из
нас сострит,  хотя бы неудачно. Кончив говорить о  деле,  товарищ  порывисто
встает и, помахивая шляпой в сторону  моей работы, начинает прощаться. Опять
щупаем  друг  друга  и смеемся. Провожаю до  передней; тут  помогаю товарищу
надеть  шубу, но он всячески уклоняется  от этой высокой чести. Затем, когда
Егор отворяет дверь, товарищ уверяет меня, что я простужусь,  а я делаю вид,
что готов идти за ним даже на улицу. И когда, наконец,  я возвращаюсь к себе
в кабинет, лицо мое все еще продолжает улыбаться, должно быть, по инерции.
     Немного  погодя,  другой  звонок.   Кто-то  входит  в  переднюю,  долго
раздевается  и кашляет.  Егор  докладывает,  что пришел студент.  Я  говорю:
проси.  Через минуту входит ко мне молодой человек приятной  наружности. Вот
уж год, как мы  с ним  находимся  в натянутых  отношениях:  он отвратительно
отвечает мне  на экзаменах, а я ставлю ему  единицы. Таких молодцов, которых
я, выражаясь на  студенческом  языке,  гоняю или проваливаю, у меня ежегодно
набирается  человек семь.  Те  из  них,  которые не выдерживают экзамена  по
неспособности  или по  болезни, обыкновенно несут свой крест  терпеливо и не
торгуются со  мной; торгуются же и ходят  ко мне на дом  только  сангвиники,
широкие  натуры, которым  проволочка  на экзаменах портит  аппетит  и мешает
аккуратно посещать оперу. Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.
     -- Садитесь,-- говорю я гостю. -- Что скажете?
     -- Извините, профессор, за беспокойство...-- начинает он, заикаясь и не
глядя мне в лицо.--  Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не... Я держал у
вас экзамен уже пять раз и... и срезался. Прошу вас, будьте добры, поставьте
мне удовлетворительно, потому что...
     Аргумент, который  все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот
же: они прекрасно выдержали по всем  предметам и срезались только на моем, и
это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень
усердно  и  знают  его  прекрасно;  срезались  же  они  благодаря  какому-то
непонятному недоразумению.
     --   Извините,   мой   друг,--   говорю   я  гостю,--   поставить   вам
удовлетворительно я не могу. Подите еще  почитайте лекции и приходите. Тогда
увидим.
     --
     Пауза. Мне приходит охота  немножко помучить студента за то, что пиво и
оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом:
     -- По-моему, самое лучшее,  что вы можете теперь сделать, это -- совсем
оставить медицинский  факультет.  Если при ваших  способностях вам никак  не
удается выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания
быть врачом.
     Лицо сангвиника вытягивается.
     -- Простите,  профессор,--  усмехается  он,--  но это  было  бы  с моей
стороны по меньшей мере странно. Проучиться пять лет и вдруг... уйти!
     --  Ну,  да!  Лучше  потерять  даром  пять  лет,  чем  потом  всю жизнь
заниматься делом, которого не любишь.
     Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать:
     -- Впрочем, как знаете. Итак, почитайте еще немножко и приходите.
     -- Когда? -- глухо спрашивает лентяй.
     -- Когда хотите. Хоть завтра.
     И в его добрых  глазах  я читаю: "Прийти-то можно, но ведь ты, скотина,
опять меня прогонишь!"
     --  Конечно,--  говорю я,--  вы не  станете ученее оттого, что будете у
меня экзаменоваться еще пятнадцать раз, но это  воспитает в  вас характер. И
на том спасибо.
     Наступает молчание. Я поднимаюсь и  жду, когда уйдЈт гость, а он стоит,
смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. Становится скучно.
     Голос у сангвиника  приятный, сочный,  глаза  умные,  насмешливые, лицо
благодушное, несколько  помятое  от  частого  употребления  пива  и  долгого
лежанья на диване;  по-видимому, он  мог бы рассказать мне много интересного
про оперу, про свои  любовные  похождения, про товарищей,  которых он любит,
но, к сожалению, говорить об этом не принято. А я бы охотно послушал.
     --  Профессор!  Даю  вам  честное  слово,  что  если  вы поставите  мне
удовлетворительно, то я...
     Как только дело  дошло до "честного слова", я махаю руками  и сажусь за
стол. Студент думает еще минуту и говорит уныло:
     -- В таком случае прощайте... Извините.
     -- Прощайте, мой друг. Доброго здоровья.
     Он  нерешительно идет  в переднюю, медленно  одевается там  и, выйдя на
улицу,  вероятно,  опять  долго думает; ничего не придумав,  кроме  "старого
черта"  по моему адресу,  он идет в плохой  ресторан пить пиво и  обедать, а
потом к себе домой спать. Мир праху твоему, честный труженик!
     Третий звонок. Входит  молодой  доктор в новой  черной паре,  в золотых
очках  и,  конечно,  в  белом  галстуке.  Рекомендуется.  Прошу  садиться  и
спрашиваю, что  угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить
мне,  что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и  что ему  остается
теперь только написать  диссертацию. Ему  хотелось бы поработать у меня, под
моим  руководством, и  я бы премного обязал его, если бы  дал  ему  тему для
диссертации.
     --  Очень рад быть полезным, коллега,-- говорю я,--  но давайте сначала
споемся относительно того, что  такое  диссертация. Под этим словом  принято
разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так
ли?  Сочинение же,  написанное  на чужую  тему  и  под  чужим  руководством,
называется иначе...
     Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
     -- Что вы все ко мне ходите, не  понимаю? -- кричу я сердито.-- Лавочка
у меня,  что  ли?  Я  не торгую  темами! В тысячу первый раз  прошу вас всех
оставить меня  в покое!  Извините за неделикатность,  но  мне,  наконец, это
надоело!
     Докторант молчит, и только около его скул выступает легкая краска. Лицо
его выражает глубокое уважение  к  моему знаменитому имени и учености, а  по
глазам  его я вижу, что он презирает и мой  голос, и  мою  жалкую  фигуру, и
нервную жестикуляцию. В своем гневе я представляюсь ему чудаком.
     -- У меня не лавочка! -- сержусь я.-- И удивительное дело! Отчего вы не
хотите быть самостоятельными? Отчего вам так противна свобода?
     Говорю я много, а он все молчит. В конце концов я мало-помалу стихаю и,
разумеется,  сдаюсь.  Докторант  получит  от меня  тему, которой грош  цена,
напишет под  моим наблюдением никому не нужную  диссертацию,  с достоинством
выдержит скучный диспут и получит не нужную ему ученую степень.
     Звонки могут следовать один за другим без конца, но я здесь  ограничусь
только четырьмя.  Бьет четвертый  звонок,  и я слышу  знакомые  шаги,  шорох
платья, милый голос...
     18  лет  тому  назад  умер мой товарищ  окулист  и  оставил  после себя
семилетнюю дочь Катю и тысяч шестьдесят денег. В своем завещании он назначил
опекуном  меня. До  десяти лет Катя  жила в моей семье, потом  была отдана в
институт  и  живала  у  меня  только  в  летние месяцы,  во  время  каникул.
Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее только урывками, и
потому о детстве ее могу сказать очень немного.
     Первое,  что я  помню и  люблю по воспоминаниям, это  -- необыкновенную
доверчивость,  с какою  она  вошла в мой дом, лечилась  у докторов и которая
всегда  светилась  на  ее личике.  Бывало,  сидит  где-нибудь в  сторонке  с
подвязанной щекой  и непременно смотрит на что-нибудь со вниманием, видит ли
она в это время, как я пишу и перелистываю книги, или как хлопочет жена, или
как  кухарка в кухне чистит картофель, или  как играет собака,  у нее всегда
неизменно глаза выражали одно  и то же, а именно: "Все, что делается на этом
свете, все прекрасно и умно". Она была  любопытна и очень любила говорить со
мной.  Бывало,  сидит за столом против  меня,  следит  за моими движениями и
задает вопросы. Ей интересно знать, что я читаю,  что делаю  в университете,
не боюсь ли трупов, куда деваю свое жалованье.
     -- Студенты дерутся в университете? -- спрашивает она.
     -- Дерутся, милая.
     -- А вы ставите их на колени?
     -- Ставлю.
     И ей было  смешно, что  студенты дерутся и что я ставлю их на колени, и
она смеялась.  Это  был кроткий, терпеливый и  добрый  ребЈнок.  Нередко мне
приходилось видеть, как у нее отнимали что-нибудь, наказывали понапрасну или
не  удовлетворяли  ее  любопытствам  в  это  время  к постоянному  выражению
доверчивости на  ее лице примешивалась  еще грусть --  и только.  Я  не умел
заступаться за  нее, а только, когда видел  грусть, у меня являлось  желание
привлечь ее к себе и пожалеть тоном старой няньки: "Сиротка моя милая!"
     Помню также,  она любила хорошо одеваться  и прыскаться духами.  В этом
отношении она походила на меня. Я тоже люблю красивую одежду и хорошие духи.
     Жалею, что у меня не было времени и охоты проследить  начало и развитие
страсти, которая вполне уже владела Катею, когда ей было 14-15 лет. Я говорю
об  ее страстной любви к театру. Когда  она приезжала к нам из института  на
каникулы и жила у нас, то ни о чем она не говорила с таким удовольствием и с
таким жаром, как о пьесах и актерах. Своими постоянными разговорами о театре
она утомляла нас. Жена и дети не слушали ее. У одного только меня не хватало
мужества отказывать ей во внимании. Когда у нее являлось  желание поделиться
своими восторгами, она входила ко мне в кабинет и говорила умоляющим тоном:
     -- Николай Степаныч, позвольте мне поговорить с вами о театре!
     Я показывал ей на часы и говорил:
     -- Даю тебе полчаса. Начинай.
     Позднее она стала привозить  с собою целыми дюжинами портреты актеров и
актрис,  на  которых молилась, потом попробовала несколько раз участвовать в
любительских спектаклях и в конце концов, когда кончила  курс, объявила мне,
что она родилась быть актрисой.