Кстати  вспоминаю я и про своего сына,  варшавского офицера. Это умный,
честный и трезвый человек.  Но мне мало этого. Я думаю,  если  бы у меня был
отец старик и если бы я знал, что  у него бывают минуты, когда  он  стыдится
своей бедности, то  офицерское место я отдал  бы  кому-нибудь другому, а сам
нанялся бы в работники. Подобные мысли о детях отравляют меня. К чему они  ?
Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои,
может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
     В без четверти десять нужно идти к моим милым  мальчикам читать лекцию.
Одеваюсь и иду по дороге, которая знакома мне уже 30 лет  и имеет  для  меня
свою историю. Вот большой серый дом с  аптекой; тут когда-то стоял маленький
домик, а в нем была портерная; в этой портерной я обдумывал свою диссертацию
и  написал  первое  любовное письмо к  Варе.  Писал карандашом, на  листе  с
заголовком  "Historia morbi". Вот бакалейная лавочка;  когда-то хозяйничал в
ней  жидок, продававший мне в  долг  папиросы, потом толстая баба,  любившая
студентов за то, что "у каждого из них мать есть", теперь сидит рыжий купец,
очень равнодушный  человек,  пьющий чай из медного  чайника. А  вот мрачные,
давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе,
метла,  кучи  снега... На  свежего  мальчика,  приехавшего  из  провинции  и
воображающего, что храм  науки  в самом  деле  храм, такие  ворота  не могут
произвести здорового  впечатления. Вообще ветхость университетских построек,
мрачность коридоров, копоть  стен, недостаток  света,  унылый  вид ступеней,
вешалок и скамей в  истории русского пессимизма занимают одно из первых мест
на ряду причин  предрасполагающих...  Вот и  наш сад.  С тех пор, как я  был
студентом,  он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не  люблю. Было бы
гораздо умнее, если  бы  вместо  чахоточных  лип,  желтой  акации и  редкой,
стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение
которого  в  большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там,  где он
учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное... Храни
его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной
клеенкой.
     Когда подхожу и к  своему крыльцу, дверь распахивается и меня встречает
мой старый сослуживец, сверстник и  тезка швейцар Николай. Впустив меня,  он
крякает и говорит:
     -- Мороз, ваше превосходительство!
     Или же, если моя шуба мокрая, то:
     -- Дождик, ваше превосходительство!
     Затем  он  бежит впереди меня  и  отворяет  на  моем пути все двери.  В
кабинете он бережно снимает с меня шубу и  в это время успевает сообщить мне
какую-нибудь университетскую новость. Благодаря  короткому знакомству, какое
существует между всеми университетскими швейцарами и сторожами, ему известно
все,  что  происходит  на  четырех  факультетах,  в канцелярии,  в  кабинете
ректора,  в библиотеке. Чего только  он  не знает?  Когда у  нас злобою  дня
бывает,  например,  отставка  ректора  или  декана,  то  я  слышу,  как  он,
разговаривая с  молодыми сторожами, называет кандидатов  и  тут же поясняет,
что такого-то не утвердит министр,  такой-то сам откажется,  потом вдается в
фантастические подробности  о  каких-то  таинственных  бумагах, полученных в
канцелярии, о секретном  разговоре,  бывшем якобы у министра с попечителем и
т. п. Если исключить эти подробности, то в общем он почти всегда оказывается
правым. Характеристики, делаемые им каждому  из  кандидатов, своеобразны, но
тоже  верны. Если вам  нужно узнать, в каком  году кто защищал  диссертацию,
поступил на службу, вышел в отставку или умер, то призовите к себе на помощь
громадную память  этого солдата, и  он  не только назовет  вам год,  месяц и
число, но и сообщит также подробности, которыми сопровождалось то или другое
обстоятельство. Так помнить может только тот, кто любит.
     Он     хранитель      университетских      преданий.      От      своих
предшественников-швейцаров  он   получил   в  наследство  много   легенд  из
университетской  жизни,  прибавил к  этому  богатству  много  своего  добра,
добытого за время службы, и если хотите, то он расскажет вам много длинных и
коротких  историй. Он может рассказать  о  необыкновенных  мудрецах, знавших
все,  о замечательных  тружениках, не  спавших по  неделям, о многочисленных
мучениках и жертвах науки;  добро торжествует у него над злом, слабый всегда
побеждает сильного, мудрый глупого, скромный гордого, молодой старого... Нет
надобности  принимать  все  эти  легенды и  небылицы  за  чистую монету,  но
процедите  их,  и у вас на  фильтре останется  то, что  нужно:  наши хорошие
традиции и имена истинных героев, признанных всеми.
     В нашем обществе все сведения о  мире ученых исчерпываются анекдотами о
необыкновенной  рассеянности  старых  профессоров и  двумя-тремя  остротами,
которые  приписываются  то  Груберу, то  мне, то Бабухину. Для образованного
общества этого мало. Если бы  оно любило науку, ученых  и студентов так, как
Николай,  то его литература  давно  бы уже имела  целые  эпопеи, сказания  и
жития, каких, к сожалению, она не имеет теперь.
     Сообщив мне новость, Николай придает своему лицу строгое выражение, и у
нас начинается деловой разговор. Если бы в это время кто-нибудь  посторонний
послушал, как Николай  свободно обращается с терминологией, то, пожалуй, мог
бы подумать, что это ученый, замаскированный солдатом. Кстати сказать, толки
об учености университетских сторожей  сильно  преувеличены. Правда,  Николай
знает  больше   сотни  латинских  названий,  умеет  собрать  скелет,  иногда
приготовить  препарат,  рассмешить  студентов  какой-нибудь  длинной  ученой
цитатой,  но,  например,  незамысловатая  теория кровообращения  для  него и
теперь так же темна, как 20 лет назад.
     За столом в кабинете, низко нагнувшись над книгой или препаратом, сидит
мой  прозектор  Петр  Игнатьевич,  трудолюбивый,  скромный,  но  бесталанный
человек,  лет 35, уже  плешивый и с большим животом. Работает  он от утра до
ночи,  читает массу, отлично помнит все прочитанное -- и в этом отношении он
не человек, а золото, в остальном  же прочем -- это  ломовой  конь, или, как
иначе говорят,  ученый тупица. Характерные  черты ломового коня,  отличающие
его от таланта, таковы: кругозор его тесен и резко ограничен специальностью;
вне своей специальности он  наивен, как ребЈнок.  Помнится, как-то  утром  я
вошел в кабинет и сказал:
     -- Представьте, какое несчастье! Говорят, Скобелев умер.
     Николай перекрестился, а Петр Игнатьевич обернулся ко мне и спросил:
     -- Какой это Скобелев?
     В  другой раз  --  это  было несколько  раньше  -- я  объявил, что умер
профессор Перов. Милейший Петр Игнатьевич спросил:
     -- А что он читал?
     Кажется, запой у  него  под  самым ухом Патти, напади на Россию полчища
китайцев,  случись  землетрясение, он  не  пошевельнется ни  одним членом  и
преспокойно  будет  смотреть  прищуренным  глазом  в свой  микроскоп.  Одним
словом,  до Гекубы ему нет никакого дела. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть,
как этот сухарь спит со своей женой.
     Другая  черта: фанатическая  вера  в  непогрешимость  науки  и  главным
образом всего  того,  что  пишут немцы.  Он  уверен  в  самом  себе, в своих
препаратах,  знает  цель  жизни   и  совершенно  незнаком  с   сомнениями  и
разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и
отсутствие потребности самостоятельно  мыслить. Разубедить его в  чем-нибудь
трудно, спорить с ним невозможно. Извольте-ка поспорить с человеком, который
глубоко убежден,  что  самая лучшая наука --  медицина, самые лучшие люди --
врачи,  самые  лучшие традиции  -- медицинские.  От  недоброго  медицинского
прошлого уцелела только одна традиция -- белый галстук, который носят теперь
доктора; для  ученого же и вообще образованного  человека могут существовать
только традиции общеуниверситетские, без всякого деления их  на медицинские,
юридические и т.п.,  но Петру Игнатьевичу  трудно  согласиться  с этим, и он
готов спорить с вами до страшного суда.
     Будущность его представляется мне ясно. За всю свою жизнь он приготовит
несколько  сотен  препаратов  необыкновенной  чистоты,  напишет много сухих,
очень  приличных рефератов,  сделает с десяток  добросовестных переводов, но
пороха  не выдумает. Для  пороха  нужны  фантазия, изобретательность, умение
угадывать, а у Петра Игнатьевича нет ничего подобного. Короче говоря, это не
хозяин в науке, а работник.
     Я,  Петр  Игнатьевич  и Николай говорим вполголоса. Нам немножко  не по
себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за дверью морем гудит аудитория. За
30 лет я не привык к этому чувству  и  испытываю  его  каждое утро. Я нервно
застегиваю  сюртук,  задаю Николаю лишние вопросы, сержусь... Похоже  на то,
как будто я  трушу,  но это  не  трусость,  а что-то  другое,  чего  я не  в
состоянии ни назвать, ни описать.
     Без всякой надобности я смотрю на часы и говорю:
     -- Что ж? Надо идти.
     И мы шествуем в таком порядке: впереди идет Николай с препаратами или с
атласами, за ним  я,  а за  мною,  скромно поникнув  головою, шагает ломовой
конь; или же, если нужно,  впереди  на носилках  несут  труп, за трупом идет
Николай и  т. д.  При моем появлении студенты встают, потом садятся,  и  шум
моря внезапно стихает. Наступает штиль.
     Я знаю, о чем буду читать,  но не знаю, как буду читать, с чего начну и
чем кончу. В голове нет ни одной готовой фразы. Но стоит мне только оглядеть
аудиторию (она построена  у меня  амфитеатром) и произнести стереотипное  "в
прошлой лекции мы остановились на...", как фразы длинной  вереницей вылетают
из  моей души  и  --  пошла  писать губерния!  Говорю я  неудержимо  быстро,
страстно и, кажется, нет той  силы,  которая  могла бы прервать течение моей
речи. Чтобы  читать  хорошо,  то  есть  нескучно и с пользой для слушателей,
нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и  опыт, нужно обладать самым ясным
представлением о  своих силах, о тех,  кому читаешь, и о том, что составляет
предмет  твоей речи. Кроме  того, надо быть  человеком себе на  уме, следить
зорко и ни на одну секунду не терять поля зрения.
     Хороший  дирижер,  передавая мысль композитора,  делает  сразу двадцать
дел: читает партитуру, машет палочкой,  следит  за певцом, делает движение в
сторону то барабана, то валторны и проч. То же самое и я, когда читаю. Предо
мною полтораста лиц, не похожих одно на другое, и триста  глаз, глядящих мне
прямо в  лицо. Цель моя --  победить  эту многоголовую гидру.  Если я каждую
минуту, пока читаю,  имею ясное представление о степени ее внимания и о силе
разумения,  то она в моей власти. Другой мой противник сидит  во  мне самом.
Это -- бесконечное  разнообразие форм, явлений  и  законов  и  множество ими
обусловленных  своих  и чужих мыслей. Каждую минуту  я должен иметь ловкость
выхватывать  из этого громадного материала  самое важное и  нужное и  так же
быстро, как течет моя речь, облекать  свою мысль в такую форму, которая была
бы доступна разумению  гидры и возбуждала бы  ее внимание, причем надо зорко
следить, чтобы мысли передавались  не  по мере  их накопления, а в известном
порядке,  необходимом  для  правильной  компоновки  картины,  какую  я  хочу
нарисовать. Далее  я  стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения
кратки и  точны, фраза  возможно проста и красива. Каждую  минуту  я  должен
осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок
минут.  Одним  словом,  работы  немало. В  одно  и  то  же  время приходится
изображать из  себя  и ученого,  и педагога, и оратора, и  плохо  дело, если
оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
     Читаешь  четверть,  полчаса  и  вот  замечаешь,  что  студенты начинают
поглядывать  на потолок,  на Петра  Игнатьевича, один  полезет  за  платком,
другой  сядет  поудобнее, третий улыбнется своим мыслям...  Это  значит, что
внимание утомлено. Нужно принять  меры. Пользуясь первым  удобным случаем, я
говорю  какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц  широко  улыбаются,  глаза
весело  блестят, слышится ненадолго  гул  моря... Я  тоже  смеюсь.  Внимание
освежилось, и я могу продолжать.
     Никакой спорт,  никакие развлечения и игры  никогда не  доставляли  мне
такого  наслаждения,  как  чтение  лекций.  Только  на  лекции  я  мог  весь
отдаваться  страсти  и  понимал,  что  вдохновение  не  выдумка   поэтов,  а
существует  на  самом деле. И  я думаю. Геркулес после самого пикантного  из
своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал
я всякий раз после лекций.