Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в  мою
комнату и заявил небрежно:
   - Нужно ружья почистить, паныч.
   - А что? - спросил я, потягиваясь под одеялом.
   - Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?
   Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает  это
страстное желание охотника под  напускным  равнодушием.  Действительно,  в
передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас,
несмотря на то что вблизи дула она была  украшена  несколькими  оловянными
заплатами, положенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы  проели
железо.
   Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и
две позади, одна за другой. Заяц вышел на  дорогу,  прошел  по  ней  сажен
двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.
   - Ну, теперь будем обходить его, - сказал Ярмола. - Как дал столба, так
тут сейчас и ляжет. Вы, паныч,  идите...  -  Он  задумался,  соображая  по
каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. - ...Вы идите
до старой корчмы. А я  его  обойду  от  Замлына.  Как  только  собака  его
выгонит, я буду гукать вам.
   И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого  кустарника.
Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской  походки,  ни  одна
веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.
   Я неторопливо дошел до старой корчмы - нежилой, развалившейся  хаты,  и
стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым  голым  стволом.
Было так тихо, как  только  бывает  в  лесу  зимою  в  безветренный  день.
Нависшие на ветвях  пышные  комья  снега  давили  их  книзу,  придавая  им
чудесный, праздничный и холодный вид.  По  временам  срывалась  с  вершины
тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с  легким
треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел  в  тени.
Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного  безмолвия,
и мне казалось, что я чувствую, как время  медленно  и  бесшумно  проходит
мимо меня...
   Вдруг далеко, в самой чаще, раздался  лай  Рябчика  -  характерный  лай
собаки,  идущей  за  зверем:  тоненький,  заливчатый  и   нервный,   почти
переходящий в визг. Тотчас же услышал  я  и  голос  Ярмолы,  кричавшего  с
ожесточением вслед собаке: "У - бый! У - бый!", первый  слог  -  протяжным
резким фальцетом, а второй - отрывистой  басовой  нотой  (я  только  много
времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик  происходит  от
глагола "убивать").
   Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от  меня,
и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не  успел
я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня  и,
как будто не  торопясь,  заложив  назад  длинные  уши,  высокими,  редкими
прыжками перебежал через дорогу и  скрылся  в  молодняке.  Следом  за  ним
стремительно  вылетел  Рябчик.  Увидев  меня,  он  слабо  махнул  хвостом,
торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.
   Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.
   - Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? - крикнул он и  укоризненно
зачмокал языком.
   - Да ведь далеко было... больше двухсот шагов.
   Видя мое смущение, Ярмола смягчился.
   - Ну, ничего... он от нас не уйдет. Идите  на  Ириновский  шлях,  -  он
сейчас туда выйдет.
   Я пошел по  направлению  Ириновского  шляха  и  уже  через  минуты  две
услыхал, что собака  опять  гонит  где-то  недалеко  от  меня.  Охваченный
охотничьим волнением, я побежал,  держа  ружье  наперевес,  сквозь  густой
кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал
так  довольно  долго  и  уже  стал  задыхаться,  как  вдруг   лай   собаки
прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти  все  прямо,
то непременно встречусь  с  Ярмолой  на  Ириновском  шляху.  Но  вскоре  я
убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая  о
дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался.
   Между тем машинально я шел  все  дальше,  лес  редел  понемногу,  почва
опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой,
быстро темнел и наливался водой.  Несколько  раз  я  уже  проваливался  по
колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в  покрывавшем  их
густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.
   Кустарник скоро совсем окончился.  Передо  мной  было  большое  круглое
болото, занесенное снегом, из-под белой  пелены  которого  торчали  редкие
кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые
стены какой-то хаты. "Вероятно, здесь живет ириновский лесник,  -  подумал
я. - Надо зайти и расспросить у него дорогу".
   Но дойти до хаты было  не  так-то  легко.  Каждую  минуту  я  увязал  в
трясине. Сапоги мои  набрали  воды  и  при  каждом  шаге  громко  хлюпали;
становилось невмочь тянуть их за собою.
   Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький  пригорок
и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже  была  не  хата,  а  именно
сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом  земли,  а  была
построена на сваях, вероятно, ввиду половодья,  затопляющего  весною  весь
Ириновский лес. Но одна сторона ее  от  времени  осела,  и  это  придавало
избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол;  их
заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.
   Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а  у  меня,
после того как я долго глядел на снег,  ходили  перед  глазами  фиолетовые
круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.
   - Эй, добрые люди, кто из вас дома? - спросил я громко.
   Около печки что-то завозилось. Я  подошел  поближе  и  увидал  старуху,
сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных  перьев.  Старуха
брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзинку,
а стержни бросала прямо на землю.
   "Да ведь это - Мануйлиха, ириновская ведьма",  -  мелькнуло  у  меня  в
голове, едва я  только  повнимательнее  вгляделся  в  старуху.  Все  черты
бабы-яги, как ее  изображает  народный  эпос,  были  налицо:  худые  щеки,
втянутые внутрь, переходили внизу в острый,  длинный  дряблый  подбородок,
почти соприкасавшийся с висящим вниз  носом;  провалившийся  беззубый  рот
беспрестанно  двигался,  точно  пережевывая  что-то;  выцветшие,  когда-то
голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые,  с  очень  короткими  красными
веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.
   - Здравствуй, бабка! - сказал я как можно приветливее.  -  Тебя  уж  не
Мануйлихой ли зовут?
   В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом  из  ее
беззубого,  шамкающего  рта  вырвались  странные  звуки,  то  похожие   на
задыхающееся карканье  старой  вороны,  то  вдруг  переходившие  в  сиплую
обрывающуюся фистулу:
   - Прежде, может, и Мануйлихой  звали  добрые  люди...  А  теперь  зовут
зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? - спросила она  недружелюбно
и не прекращая своего однообразного занятия.
   - Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?
   - Нет молока, - сердито отрезала старуха. - Много вас по лесу  ходит...
Всех не напоишь, не накормишь...
   - Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.
   - И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для  вас  не  держим.
Устал - посиди, никто тебя из хаты  не  гонит.  Знаешь,  как  в  пословице
говорится: "Приходите к нам на  завалинке  посидеть,  у  нашего  праздника
звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся". Так-то вот...
   Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно  пришлая
в этом крае; здесь не любят и не  понимают  хлесткой,  уснащенной  редкими
словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между  тем
старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то  себе
под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только  отдельные  слова,  не
имевшие между собой никакой связи: "Вот тебе и бабушка Мануйлиха... А  кто
такой - неведомо... Лета-то мои не маленькие... Ногами егозит,  стрекочит,
сокочит - чистая сорока..."
   Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная  мысль,  что  передо
мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.
   Однако я успел осмотреться вокруг себя.  Большую  часть  избы  занимала
огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было.  По  стенам,
вместо обычных  охотников  с  зелеными  усами  и  фиолетовыми  собаками  и
портретов никому не  ведомых  генералов,  висели  пучки  засушенных  трав,
связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного  кота  я
не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на  меня  с
удивленным и недоверчивым видом.
   - Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? -  спросил
я, возвышая голос.
   - А вон в кадке, - кивнула головой старуха.
   Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что  она  не
обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.
   Она  вдруг  подняла  голову,  поглядела  на  меня   пристально   своими
холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо:
   - Иди, иди... Иди, молодец, своей  дорогой.  Нечего  тут  тебе  делать.
Хорош гость в гостинку... Ступай, батюшка, ступай...
   Мне действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но  вдруг  мне
пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть  немного  смягчить
суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и  протянул
его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза  ее
раскрылись еще больше, и она потянулась  за  монетой  своими  скрюченными,
узловатыми, дрожащими пальцами.
   - Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не  дам,  -  поддразнил  я  ее,  пряча
монету. - Ну-ка, погадай мне.
   Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось  в  недовольную  гримасу.
Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были
зажаты деньги. Но жадность взяла верх.
   - Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, - прошамкала она, с трудом  подымаясь
с полу. - Никому я не ворожу теперь, касатик. Забыла... Стара стала, глаза
не видят. Только для тебя разве.
   Держась за стену, сотрясаясь на  каждом  шагу  сгорбленным  телом,  она
подошла  к  столу,  достала  колоду  бурых,  распухших  от  времени  карт,
стасовала их и придвинула ко мне.
   - Сыми-ка... Левой ручкой сыми... От сердца...
   Поплевав на пальцы, она начала раскладывать  кабалу.  Карты  падали  на
стол  с  таким  звуком,  как  будто  бы  они  были  сваляны  из  теста,  и
укладывались в правильную восьмиконечную  звезду.  Когда  последняя  карта
легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.
   - Позолоти, барин хороший... Счастлив будешь, богат будешь... -  запела
она попрошайническим, чисто цыганским тоном.
   Я  сунул  ей  приготовленную  монету.  Старуха  проворно,  по-обезьяньи
спрятала ее за щеку.
   - Большой интерес тебе выходит  через  дальнюю  дорогу,  -  начала  она
привычной скороговоркой. - Встреча с бубновой дамой  и  какой-то  приятный
разговор  в  важном  доме.  Вскорости  получишь  неожиданное  известие  от
трефового короля. Падают тебе  какие-то  хлопоты,  а  потом  опять  падают
какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании,  пьян  будешь...  Не
так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя  будет
долгая. Если в шестьдесят лет не умрешь, то...
   Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то  прислушиваясь.
Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел,
приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:

   Ой чи цвит, чи не цвит
   Каливоньку ломит.
   Ой чи сон, чи не сон
   Головоньку клонит.

   -  Ну  иди,  иди  теперь,  соколик,  -  тревожно  засуетилась  старуха,
отстраняя меня рукой от стола. - Нечего тебе по чужим хатам околачиваться.
Иди, куда шел...
   Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери.  Лицо  ее
выражало какое-то звериное беспокойство.
   Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около  хаты,  громко
звякнула  железная  клямка,  и  в  просвете  быстро  распахнувшейся  двери
показалась  рослая  смеющаяся   девушка.   Обеими   руками   она   бережно
поддерживала полосатый передник, из  которого  выглядывали  три  крошечные
головки с красными шейками и черными блестящими глазенками.
   - Смотри, бабушка, зяблики опять за мной увязались, - воскликнула  она,
громко смеясь, - посмотри, какие смешные... Голодные совсем. А у меня, как
нарочно, хлеба с собой не было.
   Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула  густым  румянцем.  Ее
топкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с  вопросом  обратились
на старуху.
   - Вот барин зашел... Пытает дорогу, - пояснила старуха. - Ну,  батюшка,
- с решительным видом обернулась она ко мне, - будет  тебе  прохлаждаться.
Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания...
   - Послушай, красавица, - сказал я девушке. -  Покажи  мне,  пожалуйста,
дорогу на Ириновский шлях,  а  то  из  вашего  болота  во  веки  веков  не
выберешься.
   Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный  тон,  который  я
придал этим словам. Она бережно посадила на  печку,  рядом  со  скворцами,
своих зябликов, бросила на лавку скинутую  уже  короткую  свитку  и  молча
вышла из хаты.
   Я последовал за ней.
   - Это у тебя все ручные птицы? - спросил я, догоняя девушку.
   - Ручные, - ответила она отрывисто и даже не взглянув  на  меня.  -  Ну
вот, глядите, - сказала она, останавливаясь у плетня. -  Видите  тропочку,
вон, вон, между соснами-то? Видите?
   - Вижу...
   - Идите по ней все прямо. Как  дойдете  до  дубовой  колоды,  повернете
налево. Так прямо, все лесом, лесом  и  идите.  Тут  сейчас  вам  и  будет
Ириновский шлях.
   В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне  направление
дороги, я невольно залюбовался ею.  В  ней  не  было  ничего  похожего  на
местных "дивчат", лица которых  под  уродливыми  повязками,  прикрывающими
сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное
выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати -  двадцати
пяти, держалась легко  и  стройно.  Просторная  белая  рубаха  свободно  и
красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица,
раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно  было,  даже  привыкнув  к
нему, его описать. Прелесть его заключалась  в  этих  больших,  блестящих,
темных глазах, которым  тонкие,  надломленные  посредине  брови  придавали
неуловимый оттенок лукавства, властности  и  наивности;  в  смугло-розовом
тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых  нижняя,  несколько  более
полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.
   - Неужели вы  не  боитесь  жить  одни  в  такой  глуши?  -  спросил  я,
остановившись у забора.
   Она равнодушно пожала плечами.
   - Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.
   - Да  разве  волки  одни...  Снегом  вас  занести  может,  пожар  может
случиться... И мало ли что еще. Вы здесь  одни,  вам  и  помочь  никто  не
успеет.
   - И слава богу! - махнула она пренебрежительно рукой. - Как  бы  нас  с
бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то...
   - А то что?
   - Много будете знать, скоро  состаритесь,  -  отрезала  она.  -  Да  вы
сами-то кто будете? - спросила она тревожно.
   Я  догадался,  что,  вероятно,  и  старуха  и  эта   красавица   боятся
каких-нибудь утеснений со стороны "предержащих", и поспешил ее успокоить:
   - О! Ты,  пожалуйста,  не  тревожься.  Я  не  урядник,  не  писарь,  не
акцизный, словом - я никакое начальство.
   - Нет, вы правду говорите?
   - Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек.  Просто
приехал сюда погостить на несколько месяцев, а там и уеду. Если хочешь,  я
даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь?
   Лицо девушки немного прояснилось.
   - Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как:  раньше  об
нас слышали или сами зашли?
   - Да я и сам не знаю, как тебе сказать... Слышать-то я слышал, положим,
и даже хотел когда-нибудь забрести к  вам,  а  сегодня  зашел  случайно  -
заблудился... Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого
делают?
   Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но совесть у  меня  была
чиста, и я, не сморгнув,  выдержал  этот  пристальный  взгляд.  Тогда  она
заговорила с возрастающим волнением:
   - Плохо нам от  них  приходится...  Простые  люди  еще  ничего,  а  вот
начальство... Приедет урядник - тащит, приедет становой -  тащит.  Да  еще
прежде,  чем  взять-то,  над  бабкой  надругается:  ты,  говорят,  ведьма,
чертовка, каторжница... Эх! Да что и говорить!
   - А тебя не трогают? - сорвался у меня неосторожный вопрос.
   Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу  вверх,  и  в  ее
сузившихся глазах мелькнуло злое торжество...
   -  Не  трогают...  Один  раз  сунулся  ко  мне   землемер   какой-то...
Поласкаться ему, видишь, захотелось... Так, должно быть, и до сих  пор  не
забыл, как я его приласкала.
   В этих насмешливых, но своеобразно  гордых  словах  прозвучало  столько
грубой независимости, что я невольно подумал: "Однако недаром  ты  выросла
среди полесского бора, - с тобой и впрямь опасно шутить".
   - А мы разве трогаем кого-нибудь! - продолжала она, проникаясь  ко  мне
все большим доверием. - Нам и людей не надо. Раз в год только  схожу  я  в
местечко купить мыла да соли... Да вот еще бабушке чаю, - чай она  у  меня
любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть.
   -  Ну,  я  вижу,  вы  с  бабушкой  людей  не  жалуете...  А  мне  можно
когда-нибудь зайти на минуточку?
   Она засмеялась, и - как странно, как неожиданно изменилось ее  красивое
лицо! Прежней суровости в нем и следа не  осталось:  оно  вдруг  сделалось
светлым, застенчивым, детским.
   - Да что у нас вам делать? Мы с  бабкой  скучные...  Что  ж,  заходите,
пожалуй, коли вы и впрямь добрый человек. Только вот  что...  вы  уж  если
когда к нам забредете, так без ружья лучше...
   - Ты боишься?
   - Чего мне  бояться?  Ничего  я  не  боюсь.  -  И  в  ее  голосе  опять
послышалась уверенность в своей силе. - А только не люблю я  этого.  Зачем
бить пташек или вот зайцев тоже? Никому они худого не делают,  а  жить  им
хочется так же, как и нам с  вами.  Я  их  люблю:  они  маленькие,  глупые
такие... Ну, однако, до свидания, -  заторопилась  она,  -  не  знаю,  как
величать-то вас по имени... Боюсь, бабка браниться станет.
   И  она  легко  и  быстро  побежала  в  хату,  наклонив  вниз  голову  и
придерживая руками разбившиеся от ветра волосы.
   - Постой, постой! - крикнул я. - Как тебя зовут-то?  Уж  будем  знакомы
как следует.
   Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне.
   - Аленой меня зовут... По-здешнему - Олеся.
   Я вскинул ружье  на  плечи  и  пошел  по  указанному  мне  направлению.
Поднявшись на небольшой холмик, откуда  начиналась  узкая,  едва  заметная
лесная тропинка,  я  оглянулся.  Красная  юбка  Олеси,  слегка  колеблемая
ветром,  еще  виднелась  на  крыльце  хаты,  выделяясь  ярким  пятном   на
ослепительно-белом, ровном фоне снега.
   Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей  обычной  неохоте  к
праздному разговору, он ни слова не спросил  меня  о  том,  как  и  где  я
заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь:
   -  Там...  я  зайца  на  кухню  занес...  жарить  будем   или   пошлете
кому-нибудь?
   - А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? - сказал  я,  заранее
представляя себе удивление полесовщика.
   - Отчего же мне не знать? -  грубо  проворчал  Ярмола.  -  Известно,  к
ведьмакам ходили...
   - Как же ты узнал это?
   - А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете,  ну  я  и
вернулся на ваш след... Эх, паны-ыч! - прибавил он с укоризненной досадой.
- Не следовает вам такими делами заниматься... Грех!..