Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья,
а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати
комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную.
Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно
плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII
столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его
реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще
сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого
снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой
угрозой...
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом,
весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными
звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно
вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально.
Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под
чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей
комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную
ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено
потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так
жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос,
до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог
весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал
внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей
под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне,
сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни,
затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от
общества, от женского смеха, от человеческого разговора... И начинало мне
представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный
вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за
окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым
абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так
же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола - странное,
чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него
дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной,
разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание
каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
- Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
- Ветер? - отозвался Ярмола, лениво подымая голову. - А паныч разве не
знает?
- Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
- И вправду, не знаете? - оживился вдруг Ярмола. - Это я вам скажу, -
продолжал он с таинственным оттенком в голосе, - это я вам скажу: чи
ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.
- Ведьмака - это колдунья по-вашему?
- А так, так... колдунья.
Я с жадностью накинулся на Ярмолу. "Почем знать, - думал я, - может
быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную
историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?.."
- Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? - спросил я.
- Не знаю... Может, есть, - ответил Ярмола с прежним равнодушием и
опять нагнулся к печке. - Старые люди говорят, что были когда-то... Может,
и неправда...
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная
несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об
этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с
ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей
печке:
- Была у нас лет пять тому назад такая ведьма... Только ее хлопцы с
села прогнали!
- Куда же они ее прогнали?
- Куда!.. Известно, в лес... Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от
того проклятого кубла и щепок не осталось... А саму ее вывели за вышницы и
по шее.
- За что же так с ней обошлись?
- Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье под хаты
подливала, закрутки вязала в жите... Один раз просила она у нашей молодицы
злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: "Нет у меня злота, отстань". -
"Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала..." И что
же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть.
Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали,
пусть ей очи повылазят...
- Ну, а где же теперь эта ведьмака? - продолжал я любопытствовать.
- Ведьмака? - медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. - А
я знаю?
- Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?
- Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок... Я
еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка с ней
была: дочка или внучка... Обеих прогнали...
- А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья
какого-нибудь попросить?
- Бабы бегают, - пренебрежительно уронил Ярмола.
- Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?
- Я не знаю... Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет...
Знаете - болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и
сидит, трясьця ее матери.
"Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома... настоящая,
живая, полесская ведьма!" Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала
меня.
- Послушай, Ярмола, - обратился я к полесовщику, - а как бы мне с ней
познакомиться, с этой ведьмой?
- Тьфу! - сплюнул с негодованием Ярмола. - Вот еще добро нашли.
- Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного
потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.
- Я?! - воскликнул он с негодованием. - А и ни за что! Пусть оно там
бог ведает что, а я не пойду.
- Ну вот, глупости, пойдешь.
- Нет, панычу, не пойду... ни за что не пойду... Чтобы я?! - опять
воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. - Чтобы я пошел до
ведьмачьего кубла? Да пусть меня бог боронит. И вам не советую, паныч.
- Как хочешь... а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нес
посмотреть.
- Ничего там нет любопытного, - пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая
печную дверку.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю,
собирался идти домой, я спросил:
- Как зовут эту ведьму?
- Мануйдиха, - ответил Ярмола с грубой мрачностью.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко
мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое
обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей
семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его
пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться
с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил
только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы
ударил ногой в бок свою собаку - Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и
отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая
скулить.
<-- прошлая часть | весь текст сразу | следующая часть --> | | |