XVIII

     На другой  день  блестящий,  веселый  Шенбок  заехал  за  Нехлюдовым  к
тетушкам  и  совершенно  прельстил  их  своей  элегантностью,   любезностью,
веселостью, щедростью и  любовью  к  Дмитрию.  Щедрость  его  хотя  и  очень
понравилась тетушкам, но  привела  их  даже  в  некоторое  недоумение  своей
преувеличенностью. Пришедшим слепым нищим он дал  рубль,  на  чай  людям  он
роздал пятнадцать рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны,  при  нем
ободрала себе в кровь ногу, то  он,  вызвавшись  сделать  ей  перевязку,  ни
минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками  платок  (Софья
Ивановна знала, что такие платки стоят не меньше пятнадцати рублей дюжина) и
сделал из него бинты для Сюзетки. Тетушки не видали еще таких  и  не  знали,
что у этого Шенбока было двести тысяч долгу, которые - он знал - никогда  не
заплатятся, и  что  поэтому  двадцать  пять  рублей  меньше  или  больше  не
составляли для него расчета.
     Шенбок пробыл только один день  и  в  следующую  ночь  уехал  вместе  с
Нехлюдовым. Они не могли дольше оставаться, так как был уже  последний  срок
для явки в полк.
     В душе Нехлюдова в этот последний проведенный  у  тетушек  день,  когда
свежо было  воспоминание  ночи,  поднимались  и  боролись  между  собой  два
чувства: одно - жгучие, чувственные  воспоминания  животной  любви,  хотя  и
далеко  не  давшей  того,  что  она  обещала,  и  некоторого  самодовольства
достигнутой цели; другое - сознание того, что им сделано что-то очень дурное
и что это дурное нужно поправить, и поправить не для "ее, а для себя.
     В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился,  Нехлюдов
думал только о себе - о том, осудят ли его и насколько, если узнают  о  том,
как он с ней поступил, а не о том, что она испытывает и что с ней будет.
     Он думал, как Шенбок догадывается об его отношениях с  Катюшей,  и  это
льстило его самолюбию.
     - То-то ты так вдруг полюбил  тетушек,  -  сказал  ему  Шенбок,  увидав
Катюшу, - что неделю живешь у них. Это и я  на  твоем  месте  не  уехал  бы.
Прелесть!
     Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись
вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает
отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо
дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны,  а
потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы
он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей  эти  деньги,  -
столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
     В день отъезда, после обеда, он  выждал  ее  в  сенях.  Она  вспыхнула,
увидав его, и хотела пройти мимо,  указывая  глазами  на  открытую  дверь  в
девичью, но он удержал ее.
     - Я хотел проститься, - сказал он, комкая в руке конверт с  сторублевой
бумажкой. - Вот я...
     Она догадалась, сморщилась, затрясла головой и оттолкнула его руку.
     - Нет, возьми, - пробормотал он и сунул ей конверт за пазуху, и,  точно
как будто он обжегся, он, морщась и стоная, побежал в свою комнату.
     И долго после этого он все ходил по своей комнате, и корчился,  и  даже
прыгал, и вслух охал, как от  физической  боли,  как  только  вспоминал  эту
сцену.
     "Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и  гувернанткой,
про которую он рассказывал, так это было с дядей  Гришей,  так  это  было  с
отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот  незаконный
сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все  так  делают,  то,  стало
быть, так  и  надо".  Так  утешал  он  себя,  но  никак  не  мог  утешиться.
Воспоминание это жгло его совесть.
     В глубине, в самой глубине души он  знал,  что  поступил  так  скверно,
подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому
осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том,  чтобы
считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,  каким
он считал себя. А  ему  нужно  было  считать  себя  таким  для  того,  чтобы
продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство не думать  об
этом. Так он и сделал.
     Та жизнь, в которую он вступал,  -  новые  места,  товарищи,  война,  -
помогли этому. И  чем  больше  он  жил,  тем  больше  забывал  и  под  конец
действительно совсем забыл.
     Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал  к
тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро  после  его  проезда
отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки,  совсем
испортилась, - у него защемило сердце.  По  времени  ребенок,  которого  она
родила, мог быть его ребенком, но мог быть и не его. Тетушки  говорили,  что
она испортилась и была развращенная натура, такая же,  как  и  мать.  И  это
суждение тетушек было приятно ему, потому что  как  будто  оправдывало  его.
Сначала он все-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом,  именно  потому,
что в глубине души ему было слишком больно и стыдно думать об  этом,  он  не
сделал нужных усилии для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и
перестал думать о нем.
     Но  вот  теперь  эта  удивительная  случайность  напомнила  ему  все  и
требовала от него  признания  своей  бессердечности,  жестокости,  подлости,
давших ему возможность спокойно жить  эти  десять  лет  с  таким  грехом  на
совести. Но он еще далек был от такого признания и  теперь  думал  только  о
том, как бы сейчас не узналось все и она или ее защитник не рассказали всего
и не осрамили бы его перед всеми.