IV

     - Пойдемте  же  кушать,   пойдемте,  -  проговорила  жалостным  голосом
хозяйка,  и  все  отправились в  столовую,  -  Сядьте  подле  меня,  Zoe,  -
промолвила Анна Васильевна,  -  а  ты,  Helene,  займи гостя,  а  ты,  Paul,
пожалуйста, не шали и не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.
     Шубин опять возвел глаза к небу; Zoe ответила ему полуулыбкой. Эта Zoe,
или,  говоря точнее, Зоя Никитишна Мюллер, была миленькая, немного косенькая
русская  немочка  с  раздвоенным на  конце  носиком  и  красными  крошечными
губками,  белокурая,  пухленькая.  Она  очень недурно пела  русские романсы,
чистенько разыгрывала на фортепьяно разные то веселенькие, то чувствительные
штучки; одевалась со вкусом, но как-то по-детски и уже слишком опрятно. Анна
Васильевна взяла ее в  компаньонки к  своей дочери и почти постоянно держала
ее при себе.  Елена на это не жаловалась:  она решительно не знала, о чем ей
говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине.
     Обед  продолжался довольно  долго;  Берсенев разговаривал с  Еленой  об
университетской жизни,  о своих намерениях и надеждах; Шубин прислушивался и
молчал, ел с преувеличенною жадностью, изредка бросая комически унылые взоры
на  Зою,  которая отвечала ему  все тою же  флегматической улыбочкой.  После
обеда Елена с  Берсеневым и  Шубиным отправились в  сад;  Зоя  посмотрела им
вслед  и,  слегка  пожав  плечиком,  села  за  фортепьяно.  Анна  Васильевна
проговорила было:  "Отчего же вы не идете тоже гулять?  -  но, не дождавшись
ответа, прибавила: - Сыграйте мне что-нибудь такое грустное..."
     - "La derniere pensee" de Weber?* - спросила Зоя.
     ______________
     * "Последнюю думу" Вебера? (франц.).

     - Ax да,  Вебера,  - промолвила Анна Васильевна, опустилась в кресла, и
слеза навернулась на ее ресницу.
     Между  тем  Елена  повела  обоих  приятелей  в  беседку  из  акаций,  с
деревянным  столиком  посередине  и  скамейками  вокруг.   Шубин  оглянулся,
подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: "Подождите!", сбегал к себе в
комнату,  принес кусок глины и  начал лепить фигуру Зои,  покачивая головой,
бормоча и посмеиваясь.
     - Опять старые шутки,  -  произнесла Елена,  взглянув на его работу,  и
обратилась к Берсеневу, с которым продолжала разговор, начатый за обедом.
     - Старые шутки,  -  повторил Шубин.  -  Предмет-то  больно неистощимый!
Сегодня особенно она меня из терпения выводит.
     - Это почему? - спросила Елена. - Подумаешь, вы говорите о какой-нибудь
злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая девочка...
     - Конечно,  - перебил ее Шубин, - она хорошенькая, очень хорошенькая; я
уверен,  что всякий прохожий,  взглянув на нее,  непременно должен подумать:
вот бы с  кем отлично...  польку протанцевать;  я также уверен,  что она это
знает  и  что  это  ей  приятно...  К  чему  же  эти  стыдливые ужимки,  эта
скромность?  Ну,  да вам известно,  что я хочу сказать, - прибавил он сквозь
зубы. - Впрочем, вы теперь другим заняты.
     И,  сломив  фигуру Зои,  Шубин  принялся торопливо и  словно с  досадой
лепить и мять глину.
     - Итак, вы желали бы быть профессором? - спросила Елена Берсенева.
     - Да,  -  возразил тот,  втискивая между колен свои красные руки. - Это
моя любимая мечта.  Конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для
того,  чтобы быть достойным такого высокого... Я хочу сказать, что я слишком
мало  подготовлен,  но  я  надеюсь получить позволение съездить за  границу;
пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда...
     Он  остановился,  потупился,  потом  быстро  вскинул глаза  и,  неловко
улыбаясь,  поправил волосы.  Когда  Берсенев говорил с  женщиной,  речь  его
становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.
     - Вы хотите быть профессором истории? - спросила Елена.
     - Да,  или философии,  -  прибавил он,  понизив голос, - если это будет
возможно.
     - Он уже теперь силен как черт в философии,  -  заметил Шубин,  проводя
глубокие черты ногтем по глине, - на что ему за границу ездить?
     - И  вы  будете  вполне довольны вашим  положением?  -  спросила Елена,
подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.
     - Вполне,   Елена  Николаевна,   вполне.  Какое  же  может  быть  лучше
призвание?  Помилуйте,  пойти по следам Тимофея Николаевича...  Одна мысль о
подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением,  да... смущением,
которого...  которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка
благословил меня на это дело... Я никогда не забуду его последних слов.
     - Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?
     - Да, Елена Николаевна, в феврале.
     - Говорят,  -  продолжала Елена, - он оставил замечательное сочинение в
рукописи; правда ли это?
     - Да,  оставил.  Это был чудесный человек.  Вы  бы полюбили его,  Елена
Николаевна.
     - Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?
     - Содержание этого сочинения, Елена Николаевна, передать вам в немногих
словах несколько трудно. Мой отец был человек очень ученый, шеллингианец, он
употреблял выражения не всегда ясные...
     - Андрей Петрович, - перебила его Елена, - извините мое невежество, что
такое значит: шеллингианец?
     Берсенев слегка улыбнулся.
     - Шеллингианец - это значит последователь Шеллинга, немецкого философа,
а в чем состояло учение Шеллинга...
     - Андрей Петрович!  - воскликнул вдруг Шубин, - ради самого бога! Уж не
хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне лекцию о Шеллинге? Пощади!
     - Вовсе не лекцию, - пробормотал Берсенев и покраснел, - я хотел...
     - А почему ж бы и не лекцию,  -  подхватила Елена.  - Нам с вами лекции
очень нужны, Павел Яковлевич.
     Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.
     - Чему же вы смеетесь? - спросила она холодно и почти резко.
     Шубин умолк.
     - Ну полноте, не сердитесь, - промолвил он спустя немного. - Я виноват.
Но в самом деле,  что за охота, помилуйте, теперь, в такую погоду, под этими
деревьями,  толковать о  философии?  Давайте лучше  говорить о  соловьях,  о
розах, о молодых глазах и улыбках.
     - Да; и о французских романах, о женских тряпках, - продолжала Елена.
     - Пожалуй, и о тряпках, - возразил Шубин, - если они красивы.
     - Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя
свободным художником,  зачем же вы посягаете на свободу других?  И позвольте
вас  спросить,  при таком образе мыслей зачем вы  нападаете на  Зою?  С  ней
особенно удобно говорить о тряпках и о розах.
     Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.
     - А,  вот как?  -  начал он нервным голосом.  - Я понимаю ваш намек; вы
меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами, я здесь лишний?
     - Я и не думала отсылать вас отсюда.
     - Вы хотите сказать,  -  продолжал запальчиво Шубин,  -  что я  не стою
другого общества,  что я ей под пару, что я так же пуст, и вздорен, и мелок,
как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?
     Елена нахмурила брови.
     - Вы не всегда так о ней отзывались, Павел Яковлевич, - заметила она.
     - А!  упрек!  упрек теперь!  - воскликнул Шубин. - Ну да, я не скрываю,
была минута, именно одна минута, когда эти свежие, пошлые щечки... Но если б
я захотел отплатить вам упреком и напомнить вам... Прощайте-с, - прибавил он
вдруг, - я готов завраться.
     И,  ударив рукой  по  слепленной в  виде  головы глине,  он  выбежал из
беседки и ушел к себе в комнату.
     - Дитя, - проговорила Елена, поглядев ему вслед.
     - Художник,  -  промолвил с  тихой улыбкой Берсенев.  -  Все  художники
таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их право.
     - Да,  - возразила Елена, - но Павел до сих пор еще ничем не упрочил за
собой этого права.  Что он сделал до сих пор?  Дайте мне руку, и пойдемте по
аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего батюшки.
     Берсенев взял руку Елены и  пошел за ней по саду,  но начатый разговор,
слишком рано прерванный,  не возобновился;  Берсенев снова принялся излагать
свои воззрения на  профессорское звание,  на  будущую свою деятельность.  Он
тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку,
изредка толкал ее  плечом и  ни  разу не взглянул на нее;  но речь его текла
легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его,
медленно  блуждавших по  стволам  деревьев,  по  песку  дорожки,  по  траве,
светилось  тихое  умиление  благородных  чувств,   а  в  успокоенном  голосе
слышалась радость человека,  который сознает,  что ему удается высказываться
перед  другим,  дорогим  ему  человеком.  Елена  слушала его  внимательно и,
обернувшись к нему вполовину,  не отводила взора от его слегка побледневшего
лица,  от  глаз его,  дружелюбных и  кротких,  хотя избегавших встречи с  ее
глазами.  Душа ее раскрывалась, и что-то нежное, справедливое, хорошее не то
вливалось в ее сердце, не то вырастало в нем.


V

     Шубин не  выходил из своей комнаты до самой ночи.  Уже совсем стемнело,
неполный  месяц  стоял  высоко  на  небе,  Млечный  Путь  забелел  и  звезды
запестрели,  когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей,
подошел к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.
     - Кто там? - раздался голос Шубина.
     - Я, - отвечал Берсенев.
     - Чего тебе?
     - Впусти меня, Павел, полно капризничать; как тебе не стыдно?
     - Я не капризничаю, я сплю и вижу во сне Зою.
     - Перестань,  пожалуйста. Ты не ребенок. Впусти меня. Мне нужно с тобою
поговорить.
     - Ты не наговорился еще с Еленой?
     - Полно же, полно; впусти меня!
     Шубин отвечал притворным храпеньем. Берсенев пожал плечами и отправился
домой.
     Ночь  была  тепла  и  как-то  особенно  безмолвна,   точно  все  кругом
прислушивалось  и  караулило;  и  Берсенев,  охваченный  неподвижною  мглою,
невольно  останавливался и  тоже  прислушивался и  караулил.  Легкий  шорох,
подобный шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких
деревьев  и  возбуждал  в  Берсеневе ощущение  сладкое  и  жуткое,  ощущение
полустраха.  Мурашки пробегали по  его щекам,  глаза холодели от  мгновенной
слезы,  -  ему бы хотелось выступать совсем неслышно,  прятаться,  красться.
Резкий ветерок набежал на  него  сбоку:  он  чуть-чуть вздрогнул и  замер на
месте;  сонный жук  свалился с  ветки и  стукнулся о  дорогу;  Берсенев тихо
воскликнул:  "А!" -  и опять остановился.  Но он начал думать о Елене, и все
эти мимолетные ощущения исчезли разом: осталось одно живительное впечатление
ночной свежести и ночной прогулки; всю душу его занял образ молодой девушки.
Берсенев шел,  потупя голову,  и  припоминал ее  слова,  ее  вопросы.  Топот
быстрых шагов почудился ему сзади.  Он  приник ухом:  кто-то  бежал,  кто-то
догонял его;  послышалось прерывистое дыхание, и вдруг перед ним, из черного
круга тени,  падавшей от большого дерева, без шапки на растрепанных волосах,
весь бледный при свете луны, вынырнул Шубин.
     - Я рад,  что ты пошел по этой дороге, - с трудом проговорил он, - я бы
всю ночь не заснул,  если б  я не догнал тебя.  Дай мне руку.  Ведь ты домой
идешь?
     - Домой.
     - Я тебя провожу.
     - Да как же ты пойдешь без шапки?
     - Ничего. Я и галстух снял. Теперь тепло.
     Приятели сделали несколько шагов.
     - Не правда ли, я был очень глуп сегодня? - спросил внезапно Шубин.
     - Откровенно говоря,  да. Я тебя понять не мог. Я тебя таким никогда не
видал. И отчего ты рассердился, помилуй! Из-за каких пустяков?
     - Гм, - промычал Шубин. - Вот как ты выражаешься, а мне не до пустяков.
Видишь ли,  -  прибавил он,  - я должен тебе заметить, что я... что... Думай
обо мне, что хочешь... я... ну да! я влюблен в Елену.
     - Ты влюблен в Елену! - повторил Берсенев и остановился.
     - Да,  -  с  принужденною  небрежностию продолжал  Шубин.  -  Это  тебя
удивляет?  Скажу тебе более.  До нынешнего вечера я мог надеяться, что и она
со временем меня полюбит.  Но сегодня я убедился,  что мне надеяться нечего.
Она полюбила другого.
     - Другого? кого же?
     - Кого? Тебя! - воскликнул Шубин и ударил Берсенева по плечу.
     - Меня!
     - Тебя, - повторил Шубин.
     Берсенев отступил шаг назад и остался неподвижен. Шубин зорко посмотрел
на него.
     - И это тебя удивляет?  Ты скромный юноша.  Но она тебя любит.  На этот
счет ты можешь быть спокоен.
     - Что за вздор ты мелешь! - произнес наконец с досадой Берсенев.
     - Нет,  не вздор.  А впрочем,  что же мы стоим?  Пойдем вперед. На ходу
легче.  Я ее давно знаю,  и хорошо ее знаю. Я не могу ошибиться. Ты пришелся
ей по сердцу.  Было время,  я ей нравился;  но, во-первых, я для нее слишком
легкомысленный молодой человек,  а  ты существо серьезное,  ты нравственно и
физически   опрятная   личность,    ты...    постой,   я   не   кончил,   ты
добросовестно-умеренный энтузиаст,  истый  представитель тех  жрецов  науки,
которыми,  -  нет,  не  которыми,  -  коими столь справедливо гордится класс
среднего русского дворянства!  А  во-вторых,  Елена  на  днях  застала  меня
целующим руки у Зои!
     - У Зои?
     - Да, у Зои. Что прикажешь делать? У нее плечи так хороши.
     - Плечи?
     - Ну да,  плечи, руки, не все ли равно? Елена застала меня посреди этих
свободных занятий после обеда, и перед обедом я в ее присутствии бранил Зою.
Елена,  к сожалению,  не понимает всей естественности подобных противоречий.
Тут ты подвернулся:  ты идеалист,  ты веришь...  во что бишь ты веришь?.. ты
краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же все отыскивает
замечательных людей),  вот ты и победил, а я, несчастный, стараюсь шутить...
и... между тем...
     Шубин вдруг заплакал,  отошел в сторону, присел на землю и схватил себя
за волосы.
     Берсенев приблизился к нему.
     - Павел,  -  начал он,  -  что это за  детство?  Помилуй!  Что с  тобою
сегодня?  Бог знает какой вздор взбрел тебе в  голову,  и  ты плачешь.  Мне,
право, кажется, что ты притворяешься.
     Шубин поднял голову.  Слезы блистали на его щеках в лучах луны, но лицо
его улыбалось.
     - Андрей Петрович, - заговорил он, - ты можешь думать обо мне, что тебе
угодно. Я даже готов согласиться, что у меня теперь истерика, но я, ей-богу,
влюблен в  Елену,  и Елена тебя любит.  Впрочем,  я обещал проводить тебя до
дому и сдержу свое обещание.
     Он встал.
     - Какая ночь! серебристая, темная, молодая! Как хорошо теперь тем, кого
любят! Как им весело не спать! Ты будешь спать, Андрей Петрович?
     Берсенев ничего не отвечал и ускорил шаги.
     - Куда ты торопишься?  -  продолжал Шубин.  - Поверь моим словам, такой
ночи в  твоей жизни не  повторится,  а  дома ждет тебя Шеллинг.  Правда,  он
сослужил тебе сегодня службу; но ты все-таки не спеши. Пой, если умеешь, пой
еще громче;  если не умеешь - сними шляпу, закинь голову и улыбайся звездам.
Они все на тебя смотрят, на одного тебя: звезды только и делают, что смотрят
на влюбленных людей,  -  оттого они так прелестны.  Ведь ты влюблен,  Андрей
Петрович?.. Ты не отвечаешь мне... Отчего ты не отвечаешь? - заговорил опять
Шубин.  -  О,  если ты чувствуешь себя счастливым,  молчи,  молчи! Я болтаю,
потому что я горемыка,  я нелюбимый,  я фокусник,  артист,  фигляр; но какие
безмолвные восторги пил бы я в этих ночных струях,  под этими звездами,  под
этими алмазами, если б я знал, что меня любят!.. Берсенев, ты счастлив?
     Берсенев по-прежнему молчал и  быстро шел  по  ровной дороге.  Впереди,
между деревьями,  замелькали огни деревеньки,  в  которой он  жил;  она  вся
состояла из десятка небольших дач.  При самом ее начале,  направо от дороги,
под двумя развесистыми березами, находилась мелочная лавочка; окна в ней уже
были  все  заперты,  но  широкая полоса света падала веером из  растворенной
двери на притоптанную траву и била вверх по деревьям, резко озаряя беловатую
изнанку сплошных листьев. Девушка, с виду горничная, стояла в лавке спиной к
порогу  и  торговалась с  хозяином:  из-под  красного  платка,  который  она
накинула себе на голову и  придерживала обнаженной рукой у подбородка,  едва
виднелась ее круглая щечка и  тонкая шейка.  Молодые люди вступили в  полосу
света, Шубин глянул во внутренность лавки, остановился и кликнул: "Аннушка!"
Девушка живо обернулась.  Показалось миловидное, немножко широкое, но свежее
лицо с  веселыми карими глазами и  черными бровями.  "Аннушка!"  -  повторил
Шубин.  Девушка всмотрелась в  него,  испугалась,  застыдилась и,  не кончив
покупки,  спустилась  с  крылечка,  проворно  скользнула мимо  и,  чуть-чуть
озираясь, пошла через дорогу, налево. Лавочник, человек пухлый и равнодушный
ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей
вслед,  а Шубин обратился к Берсеневу со словами: "Это... это, вот видишь...
тут есть у меня знакомое семейство...  так это у них...  ты не подумай..." -
и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.
     - Утри,  по крайней мере,  свои слезы,  - крикнул ему Берсенев и не мог
удержаться от  смеха.  Но  когда он  вернулся домой,  на  лице его  не  было
веселого выражения;  он не смеялся более. Он ни на одно мгновение не поверил
тому, что сказал ему Шубин, но слово, им произнесенное, запало глубоко ему в
душу. "Павел меня дурачил, - думал он, - но она когда-нибудь полюбит... Кого
полюбит она?"
     У  Берсенева в  комнате стояло фортепьяно,  небольшое и не новое,  но с
мягким и приятным,  хоть и не совсем чистым тоном.  Берсенев присел к нему и
начал брать аккорды.  Как все русские дворяне,  он в молодости учился музыке
и,  как почти все русские дворяне,  играл очень плохо;  но он страстно любил
музыку.  Собственно говоря, он любил в ней не искусство, не формы, в которых
она выражается (симфонии и сонаты, даже оперы наводили на него уныние), а ее
стихию:  любил те смутные и сладкие, беспредметные и всеобъемлющие ощущения,
которые возбуждаются в  душе сочетанием и  переливами звуков.  Более часа не
отходил он от фортепьяно,  много раз повторяя одни и те же аккорды,  неловко
отыскивая новые,  останавливаясь и замирая на уменьшенных септимах. Сердце в
нем ныло,  и  глаза не  однажды наполнялись слезами.  Он не стыдился их:  он
проливал их в темноте. "Прав Павел, - думал он, - я предчувствую: этот вечер
не  повторится",  Наконец он встал,  зажег свечку,  накинул халат,  достал с
полки второй том  Истории Гогенштауфенов,  Раумера -  и,  вздохнув раза два,
прилежно занялся чтением.