II

     Молодые люди спустились к Москве-реке и пошли вдоль ее берега.  От воды
веяло свежестью, и тихий плеск небольших волн ласкал слух.
     - Я  бы  опять  выкупался,  -  заговорил Шубин,  -  да  боюсь опоздать.
Посмотри на  реку:  она  словно нас манит.  Древние греки в  ней признали бы
нимфу. Но мы не греки, о нимфа! мы толстокожие скифы.
     - У нас есть русалки, - заметил Берсенев.
     - Поди  ты  с  своими русалками!  На  что  мне,  ваятелю,  эти  исчадия
запуганной, холодной фантазии, эти образы, рожденные в духоте избы, во мраке
зимних ночей?  Мне нужно света,  простора...  Когда же,  боже мой, поеду я в
Италию? Когда...
     - То есть, ты хочешь сказать, в Малороссию?
     - Стыдно тебе,  Андрей Петрович, упрекать меня в необдуманной глупости,
в  которой я  и  без того горько раскаиваюсь.  Ну да,  я поступил как дурак:
добрейшая Анна Васильевна дала мне денег на поездку в Италию, а я отправился
к хохлам, есть галушки, и...
     - Не договаривай, пожалуйста, - перебил Берсенев.
     - И все-таки я скажу,  что эти деньги не были истрачены даром. Я увидал
там  такие  типы,  особенно женские...  Конечно,  я  знаю:  вне  Италии  нет
спасения!
     - Ты поедешь в Италию, - проговорил Берсенев, не оборачиваясь к нему, -
и ничего не сделаешь.  Будешь все только крыльями размахивать и не полетишь.
Знаем мы вас!
     - Ставассер полетел же... И не он один. А не полечу - значит, я пингуин
морской,  без крыльев.  Мне душно здесь, в Италию хочу, - продолжал Шубин, -
там солнце, там красота...
     Молодая  девушка,  в  широкой соломенной шляпе,  с  розовым зонтиком на
плече, показалась в это мгновение на тропинке, по которой шли приятели.
     - Но  что  я  вижу?  И  здесь  к  нам  навстречу идет  красота!  Привет
смиренного художника очаровательной Зое!  -  крикнул вдруг Шубин, театрально
размахнув шляпой.
     Молодая девушка,  к  которой относилось это восклицание,  остановилась,
погрозила ему  пальцем и,  допустив до  себя  обоих  приятелей,  проговорила
звонким голоском и чуть-чуть картавя:
     - Что же вы это, господа, обедать не идете? Стол накрыт.
     - Что я слышу?  -  заговорил,  всплеснув руками,  Шубин.  - Неужели вы,
восхитительная Зоя,  в  такую жару решились идти нас  отыскивать?  Так ли  я
должен  понять смысл  вашей  речи?  Скажите,  неужели?  Или  нет,  лучше  не
произносите этого слова: раскаяние убьет меня мгновенно.
     - Ах,  перестаньте, Павел Яковлевич, - возразила не без досады девушка,
- отчего вы никогда не говорите со мной серьезно?  Я рассержусь, - прибавила
она с кокетливой ужимкой и надула губки.
     - Вы не рассердитесь на меня,  идеальная Зоя Никитишна;  вы не захотите
повергнуть меня  в  мрачную  бездну  исступленного отчаяния.  А  серьезно  я
говорить не умею, потому что я несерьезный человек.
     Девушка пожала плечом и обратилась к Берсеневу:
     - Вот  он  всегда так:  обходится со  мной как  с  ребенком;  а  мне уж
восемнадцать лет минуло. Я уже большая.
     - О  боже!  -  простонал Шубин  и  закатил глаза под  лоб,  а  Берсенев
усмехнулся молча.
     Девушка топнула ножкой.
     - Павел  Яковлевич!   Я  рассержусь!  Helene  пошла  было  со  мною,  -
продолжала она,  - да осталась в саду. Ее жара испугала, но я не боюсь жары.
Пойдемте.
     Она отправилась вперед по тропинке,  слегка раскачивая свой тонкий стан
при  каждом шаге и  откидывая хорошенькою ручкой,  одетой в  черную митенку,
мягкие длинные локоны от лица.
     Приятели пошли за  нею (Шубин то безмолвно прижимал руки к  сердцу,  то
поднимал их выше головы) и  несколько мгновений спустя очутились перед одною
из  многочисленных дач,  окружающих Кунцево.  Небольшой  деревянный домик  с
мезонином,  выкрашенный розовою краской,  стоял посреди сада и как-то наивно
выглядывал из-за зелени деревьев. Зоя первая отворила калитку, вбежала в сад
и закричала: "Привела скитальцев!" Молодая девушка с бледным и выразительным
лицом поднялась со скамейки близ дорожки, а на пороге дома показалась дама в
лиловом шелковом платье и,  подняв вышитый батистовый платок над головою для
защиты от солнца, улыбнулась томно и вяло.


III

     Анна Васильевна Стахова,  урожденная Шубина,  семи лет осталась круглой
сиротою и наследницей довольно значительного имения. У нее были родственники
очень богатые и очень бедные -  бедные по отцу,  богатые по матери:  сенатор
Волгин,  князья  Чикурасовы.  Князь  Ардалион Чикурасов,  назначенный к  ней
опекуном,  поместил ее  в  лучший  московский пансион,  а  по  выходе ее  из
пансиона взял ее к  себе в дом.  Он жил открыто и давал зимой балы.  Будущий
муж Анны Васильевны, Николай Артемьевич Стахов, завоевал ее на одном из этих
балов,  где она была в  "прелестном розовом платье с  куафюрой из  маленьких
роз".  Она берегла эту куафюру...  Николай Артемьевич Стахов, сын отставного
капитана,  раненного  в  двенадцатом году  и  получившего доходное  место  в
Петербурге, шестнадцати лет поступил в юнкерскую школу и вышел в гвардию. Он
был красив собою,  хорошо сложен и  считался едва ли  не лучшим кавалером на
вечеринках средней руки, которые посещал преимущественно: в большой свет ему
не было дороги.  Смолоду его занимали две мечты: попасть в флигель-адъютанты
и  выгодно жениться;  с  первою мечтой он  скоро расстался,  но  тем  крепче
держался за вторую.  Вследствие этого он каждую зиму ездил в Москву. Николай
Артемьевич порядочно говорил по-французски и  слыл философом,  потому что не
кутил.  Будучи  только  прапорщиком,  он  уже  любил  настойчиво  поспорить,
например, о том, можно ли человеку в течение всей своей жизни объездить весь
земной шар,  можно ли ему знать,  что происходит на дне морском,  - и всегда
держался того мнения, что нельзя.
     Николаю Артемьевичу минуло двадцать пять лет,  когда он "подцепил" Анну
Васильевну;  он вышел в отставку и поехал в деревню хозяйничать. Деревенское
житье ему скоро надоело,  имение же было оброчное;  он поселился в Москве, в
доме жены.  В  молодости он ни в какие игры не играл,  а тут пристрастился к
лото,  а когда запретили лото,  к ералашу. Дома он скучал; сошелся со вдовой
немецкого происхождения и проводил у ней почти все время.  На лето пятьдесят
третьего года он не переехал в  Кунцево:  он остался в Москве,  будто бы для
того,  чтобы пользоваться минеральными водами;  в сущности,  ему не хотелось
расстаться с своею вдовой.  Впрочем,  он и с ней разговаривал мало,  а также
больше спорил о том, можно ли предвидеть погоду и т.д. Раз кто-то назвал его
frondeur;  это название очень ему понравилось. "Да, - думал он, самодовольно
опуская углы губ  и  покачиваясь,  -  меня удовлетворить не  легко;  меня не
надуешь".  Фрондерство Николая Артемьевича состояло в  том,  что он услышит,
например,  слово "нервы" и  скажет:  "А что такое нервы?"  -  или кто-нибудь
упомянет при  нем  об  успехах астрономии,  а  он  скажет:  "А  вы  верите в
астрономию?" Когда же он хотел окончательно сразить противника,  он говорил:
"Все  это  одни  фразы".  Должно  сознаться,  что  многим лицам  такого рода
возражения казались (и  до  сих  пор  кажутся) неопровержимыми;  но  Николай
Артемьевич никак не подозревал того,  что Августина Христиановна в письмах к
своей кузине, Феодолинде Петерзилиус, называла его: mein Pinselchen*.
     ______________
     * мой дурачок (нем.).

     Жена Николая Артемьевича,  Анна Васильевна,  была маленькая и худенькая
женщина,  с тонкими чертами лица,  склонная к волнению и грусти.  В пансионе
она  занималась музыкой и  читала  романы,  потом  все  это  бросила:  стала
рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и
передала ее на руки к гувернантке;  кончилось тем,  что она только и делала,
что  грустила и  тихо  волновалась.  Рождение Елены Николаевны расстроило ее
здоровье,  и она уже не могла более иметь детей;  Николай Артемьевич намекал
на   это   обстоятельство,   оправдывая   свое   знакомство   с   Августиной
Христиановной.  Неверность мужа  очень  огорчала Анну  Васильевну;  особенно
больно ей  было то,  что  он  однажды обманом подарил своей немке пару серых
лошадей с ее,  Анны Васильевны, собственного завода. В глаза она его никогда
не  упрекала,  но украдкой жаловалась на него поочередно всем в  доме,  даже
дочери.  Анна Васильевна не любила выезжать;  ей было приятно,  когда у  ней
сидел гость и  рассказывал что-нибудь;  в одиночестве она тотчас занемогала.
Сердце у ней было очень любящее и мягкое: жизнь ее скоро перемолола.
     Павел  Яковлевич Шубин доводился ей  троюродным племянником.  Отец  его
служил в  Москве.  Братья его поступили в  кадетские корпуса;  он  был самый
младший,   любимец  матери,  нежного  телосложения:  он  остался  дома.  Его
назначали в  университет и  с  трудом поддерживали в гимназии.  С ранних лет
начал он оказывать наклонность к ваянию;  тяжеловесный сенатор Волгин увидал
однажды одну его  статуэтку у  его  тетки (ему было тогда лет шестнадцать) и
объявил,  что  намерен покровительствовать юному  таланту.  Внезапная смерть
отца  Шубина  чуть  было  не  изменила  всей  будущности молодого  человека.
Сенатор,  покровитель талантов, подарил ему гипсовый бюст Гомера - и только;
но  Анна  Васильевна  помогла  ему  деньгами,   и  он,   с  грехом  пополам,
девятнадцати лет поступил в университет,  на медицинский факультет. Павел не
чувствовал никакого расположения к  медицине,  но,  по существовавшему в  то
время  штату  студентов,   ни  в   какой  другой  факультет  поступить  было
невозможно;  притом  он  надеялся  поучиться анатомии.  Но  он  не  выучился
анатомии;  на второй курс он не перешел и,  не дождавшись экзамена, вышел из
университета с  тем,  чтобы  посвятиться исключительно своему призванию.  Он
трудился усердно,  но  урывками;  скитался по  окрестностям Москвы,  лепил и
рисовал портреты крестьянских девок,  сходился с равными лицами,  молодыми и
старыми,  высокого и  низкого полета,  италиянскими формовщиками и  русскими
художниками,  слышать  не  хотел  об  академии  и  не  признавал  ни  одного
профессора. Талантом он обладал положительным, - его начали знать по Москве.
Мать его,  парижанка родом, хорошей фамилии, добрая и умная женщина, выучила
его по-французски,  хлопотала и заботилась о нем денно и нощно, гордилась им
и, умирая еще в молодых летах от чахотки, упросила Анну Васильевну взять его
к  себе на  руки.  Ему тогда уже пошел двадцать первый год.  Анна Васильевна
исполнила ее  последнее желание:  он  занимал небольшую комнатку во  флигеле
дачи.