(Нью-Йорк)
18 феврали
Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как
благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я
приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или
вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз
наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом,
потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств,
оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее
становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие
аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем
собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха,
что думал - еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий
смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно
застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)
Джентльмены, все авторитеты сходятся в том, что когда в сказке
волшебный камень, или шар, или клубок останавливается по собственному
почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился не
по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя,
как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране
и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я
счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в
других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без
шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал
бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и
зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу
упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые,
я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, - малую толику я уже получил
авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и с легкой
душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на
приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то,
джентльмены, я говорю сегодня, - говорю с полным сердцем, честными
намерениями и благодарными чувствами, - что никакими словами не передать,
сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный
прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном и теплом доме я не
смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова
в моей комнате - чаще всего, когда в ней будет всего тише, - и зимним
вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить
до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет
будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они нынче;
и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне
выказали, не была забыта и я, с божьей помощью, отплатил за нее вечной
любовью и честным трудом на благо человечества. (Громкие, бурные
аплодисменты.)
Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам
особы, - и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой
душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь
это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь
нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в
выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой
грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную
выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя
разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал,
по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я
прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим
призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть
выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и
доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не
соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные
возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам
так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев,
созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о
счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше
сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и
поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию
всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все
растущая преданность этой цели и готовность до последнего вздоха, по мере
моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему
благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь
цветами. (Крики одобрения.)
А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе, я позволю
себе долгожданное удовольствие - поговорить о ком-то другом. В этом городе
проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг -
я точно помню, это была "Лавка древностей" - написал мне в Англию такое
великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой
лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях
неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все,
казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я
ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать
друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех),
до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием увидеть
его воочию. И вот он (кладя руку на плечо Ирвинга), вот он сидит здесь!
(Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам, что его присутствие
здесь в качестве председателя - это для меня сегодня самая большая радость.
(Громкие возгласы.)
Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к
себе наверх спать, - это может подтвердить (оглядываясь на жену) надежный
свидетель (смех), - да, да, джентльмены, не менее двух раз в неделю,
отправляясь спать, я уношу с собой под мышкой Вашингтона Ирвинга
(оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его родного
брата - Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Не
он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал к вашему городу на
пароходе из Нью-Хейвена и высматривал "Спину кабана", "Сковородку", "Ворота
в ад" и прочие страшные места, наводившие ужас на голландских
мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я не так давно
посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не
его ли имя мне с гордостью показали первым среди многих, написанных на
стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон! * Где только они
не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на живописных
деревенских проселках, среди прекрасных полей Англии и среди ее
благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают с
представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут
чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)
Заглянем в наши графства - разве не существует там и поныне
Брейсбридж-Холл? Заглянем в столицу - разве нет у Литл-Бритен своего
летописца? Разве не стоит в Истчипе таверна "Кабанья Голова"? Да что там,
джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной задней
комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой "Кабаньей
Головы", некоего человека, наделенного бесконечной мудростью, с красным
носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал
те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек - не кто-то похожий
на него, а именно он, - я понял это по вечно юным краскам его носа и
неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от
Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на короткой ноге с неким радикалом,
который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал старыми газетами.
Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и
поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, - к великому неудовольствию
Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не изменился и особо
просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!
А теперь, джентльмены, покинем городскую и "Сельскую жизнь в Англии",
забудем на время, если только это возможно, "Гордость деревни" и "Разбитое
сердце" * и, снова переплыв океан, спросим, кто теснее всех связал свое имя
с Итальянским почтовым двором и разбойниками Пиринеев? Когда путешественник,
перевалив через Альпы, пробирается следом за огоньком свечи по гулким
коридорам гостиницы, сырым, холодным и мрачным; когда он наконец усаживается
у огня и на его глазах жалкая комната постепенно приобретает видимость уюта;
когда он задернет занавески - какие ни на есть, отсыревшие и траченные
молью, - и услышит, как свирепствует буря, с яростью колотя в его окно; и
когда все, сколько их существует, рассказы о привидениях столпятся вокруг
него, перемешавшись с его собственными фантазиями, - кто приходит ему на ум
в такое время? Ну конечно же, Вашингтон Ирвинг! (Приветственные крики.)
Перенесемся еще дальше, к мавританскому фонтану, сверкающему в свете
луны, а возле него, наслаждаясь прохладой, медлят несколько водоносов и
досужих сплетников, когда все остальные уже ушли в деревню и только голоса
их слышатся вдали, словно гудение пчел. Кто в Этот час молча подходит к
путнику и волшебным своим жезлом указывает на стены Альгамбры? Кто
пробуждает и каждой пещере отзвуки музыки, мелькание легких йог, звон
цимбал, лязг доспехов, поступь воинов в кольчугах, кто повелевает легионам,
что веками спали без сновидений под землей, либо неусыпно сторожили зарытые
сокровища, - кто повелевает им восстать и пройти перед нами в призрачном
шествии? (Громкие возгласы.)
Или оставим все это и спросим: кто взошел с Колумбом на его славный
корабль, переплыл с ним вместе неведомый грозный океан, спрыгнул в воду,
вышел на сушу и водрузил там испанский флаг? (Громкие аплодисменты.) Все
этот же человек, что сидит сейчас рядом со мною. А теперь причалим к вашим
берегам и спросим, кому, какие ему, пристало водить компанию с пиратами и
кладоискателями (смех) или сопровождать Рипа Ван Винкля в его блужданиях по
горам, где таинственная команда играла в кегли в тот грозовый вечер? (Взрыв
смеха.) Чье, если не его перо могло вызывать - и вызывало - из тьмы духов и
населило ими Кэтскиллские горы, так что они сделались столь же неотъемлемой
их частью, как грозные утесы, как потоки, низвергающиеся в долину!
(Возгласы.)
Однако, джентльмены, я коснулся опасной темы - ведь я зачарован этими
образами с детства, и стеклянный башмачок еще на мне. Чтобы не поддаться
соблазну говорить о них еще и еще, я в заключение предлагаю вам тост, как
нельзя более уместный в присутствии Брайанта, Халлека и... впрочем, о
дамах мне, вероятно, не следует упоминать... - тост за литературу Америки.
Эта страна умеет чтить свою собственную литературу и оказывать честь
литературе других стран, коль скоро она направляет Вашингтона Ирвинга своим
представителем на родину Сервантеса!(Восторженные аплодисменты.) |
