(Эдинбург)
25 июня
Если бы ваш теплый, великодушный прием не взволновал меня так сильно, я
сумел бы поблагодарить вас куда лучше. Если бы я мог прослушать так же
спокойно, как прослушали вы, вдохновенную речь вашего уважаемого
председателя, если бы мог воспринять, как восприняли вы, "мысли, которые
дышат, и слова, которые жгут" *, произнесенные им, мне все равно было бы
трудно, но я заразился бы хоть малой долей его вдохновения и загорелся бы
его примером. Но после тех слов, которые слетели с его уст, и тех проявлений
одобрения и сочувствия, которыми вы встретили его красноречие, я просто не в
состоянии достойно ответить на его доброту, сердце мое переполнено, а язык
мне не повинуется. (Громкие возгласы одобрения.) Я жажду ответить на ваши
сердечные приветствия, как надлежало бы. Видит бог, я этого хочу, но не
умею.
Путь, которым я шел к вашему доброму мнению, благосклонности и
поддержке, был приятен и легок - усыпан цветами, согрет солнцем. Мне
кажется, что я нахожусь среди старых друзей, которых уже давно и хорошо знаю
и высоко ценю. Мне кажется, что смерть вымышленных героев, к которым вы, по
доброте своей, проявили участие, сроднила нас так же, как подлинное горе
скрепляет дружбу в действительной жизни; мне кажется, что это были живые
люди, за чьей судьбой мы с вами неразлучно следили вместе, и что вам они
всегда были так же близки, как мне.
Говорить о себе и о своих книгах - трудное дело. Но сегодня, пожалуй,
не будет неуместным, если я осмелюсь сказать несколько слов о том, как
рождались эти мои книги. Мною владело серьезное и смиренное желание - и оно
не покинет меня никогда - сделать так, чтобы в мире стало больше безобидного
веселья и бодрости. Я чувствовал, что мир достоин не только презрения; что в
нем стоит жить, к по многим причинам. Я стремился отыскать, как выразился
профессор, зерно добра, которое Творец заронил даже в самые злые души.
Стремился показать, что добродетель можно найти и в самых глухих закоулках,
что неверно, будто она несовместима с бедностью, даже с лохмотьями, - и
пронести через всю мою жизнь девиз, выраженный в пламенных словах вашего
северного поэта:
Богатство - штамп на золотом,
А золотой - мы сами *,
(Громкие возгласы одобрения.) И, следуя по этому пути, где мог я лучше
удостовериться в своей правоте, в чем мог я почерпнуть лучшее поощрение, чем
в вашей доброте сегодня, в этот памятный для меня вечер? (Громкие
возгласы,.)
Я счастлив, что мне представился случай сказать несколько слов
касательно одного эпизода, который заинтересовал вас, чему я очень рад, и
огорчил вас, чему я, как это ни парадоксально, рад еще больше: я имею в виду
смерть моей маленькой героини. Когда у меня только еще зародилась мысль, как
завершить это нехитрое повествование, я твердо решил придерживаться ее и ни
в коем случае не уклоняться от цели, которую себе наметил. Сам изведав
немало горя, изведав смерть людей, дорогих моему сердцу, я думал о том, как
было бы хорошо, если бы в своей скромной книжке, призванной служить невинной
забавой, я мог заменить венком из живых цветов безобразные статуи, уродующие
могилы. Если в этой книге мне хоть в малой мере удалось внушить молодым умам
более светлые мысли о смерти или утолить скорбь, терзающую сердца стариков;
если хоть одно из написанных мною слов может утешить и порадовать молодых
или старых в час испытаний, - я буду считать, что достиг чего-то такого, на
что мне отрадно будет оглянуться в последующие годы. Вот почему я не
отступал от своего замысла, несмотря на то, что когда мой рассказ
приближался к концу, я ежедневно получал негодующие письма, в особенности от
женщин. Да благословит их бог за их чувствительное сердце! Профессор был
совершенно прав, когда сказал, что я еще не научился изображать их
добродетели; и боюсь, что в своем стремлении описать словами идеал женщины,
живущий у меня в душе, я буду и впредь портить их репутацию. (Крики
одобрения.) Впрочем, наряду с этими письмами я получал и другие, от
представителей болей сурового пола, и некоторые из них не были свободны от
резких личных нападок. И все же я не отступил от своего замысла, и мне очень
приятно, что многие из тех, кто сперва осуждал меня, теперь громче других
выражают свое одобрение.
Может быть, мне не следовало занимать ваше время этим маленьким
эпизодом, но я об этом не жалею; виноват здесь не я, а вы сами: ведь это
ваша доброта внушила мне такое доверие к вам. Я снова пытаюсь выразить вам
свою признательность, и снова чувствую свое бессилие. Ведь о почестях, каких
вы меня удостоили, я не смел и мечтать. Всем вам должно быть понятно, что я
никогда этого не забуду, что до гробовой доски буду вспоминать об этом с
гордостью. Отныне самое название вашего города будет, я в том уверен,
вызывать у меня чувство благодарности и радости. Пока я жив, я буду любить
его жителей, его холмы, его дома, даже камни его мостовых. И если в книгах,
которые мне еще суждено написать, вы обнаружите большую ясность духа и
большую остроту ума, - а я молю бога, чтобы так оно и было, - то прошу вас,
объясняйте это влиянием нынешнего вечера и воздуха Шотландии. (Громкие
возгласы одобрения.) Благодарю вас еще и еще, вкладывая в одну благодарность
столько чувства, что хватило бы на тысячу, и пью за ваше здоровье от всего
сердца, столь же полного, как мой бокал, - только он-то, поверьте, останется
полным не так долго. (Взрывы смеха и овация.)
^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U
(Хартфорд)
7 февраля 1842 года
Джентльмены! Сказать, что я благодарю вас за горячую поддержку тоста,
столь красноречиво предложенного: сказать, что я возвращаю вам ваши теплые
чувства и добрые пожелания с более чем сложными процентами и сознаю, как
слабы и беспомощны любые слова признательности перед вашим радушием и
гостеприимством, - это еще полдела. Сказать, что сейчас, в зимнюю пору, на
всем пути, приведшем меня к вам, расцвели цветы, что никогда еще ни одна
страна не улыбалась более приветливой улыбкой, нежели та, какой ваша страна
подарила меня, и что редко когда будущее рисовалось мне более светлым и
радостным, - это еще полдела. (Аплодисменты.)
Но великое дело - не быть чужестранцем в чужой стране; впервые садясь
за стол в новом доме, чувствовать себя так свободно, будто бывал здесь
гостем с давних времен; сразу сблизиться с семьей хозяина и проникнуться
подлинным живым интересом ко всем членам хозяйской семьи; да, пребывать в
таком непривычно счастливом состоянии духа - это великое дело. А так как
моим состоянием духа я обязан вам, ибо это вы его создали, то я не стыдясь
скажу, что именно по этой причине, обращаясь к вам, я не столько забочусь о
форме и тоне своей речи, сколько стараюсь говорить на общем для всех языке
сердца, который вы и вам подобные лучше, чем кто-либо другой, умеете и
преподать и понять. Джентльмены, на этом языке, общем для вас здесь, в
Америке, и для нас в Англии, на языке, на котором благодаря единению наших
двух великих стран и через много веков будут говорить на суше и на море во
всех уголках земного шара, - я выражаю вам свою признательность.
На днях в Бостоне, джентльмены, мне пришлось упомянуть, как приходилось
упоминать и раньше, что писателю трудно говорить о собственных книгах.
Задача эта, и всегда-то нелегкая, делается еще труднее, когда бываешь
вынужден часто возвращаться к одной и той же теме, и нового сказать уже
нечего. И все же я чувствую, что в таком обществе, как это и в особенности
после того, что сказал наш председатель, я не могу обойти молчанием эти мои
детища хотя бы потому, что, даже если у них нет иных достоинств, они
послужили поводом для нашего с вами знакомства.
Принято говорить, что по сочинениям писателя нельзя судить о нем как о
человеке. Может быть, так оно и есть - я, по многим причинам, тоже склонен
думать, что так оно и есть, - но, прочитав книгу, читатель, во всяком
случае, получает какое-то определенное и ощутимое представление о
нравственных идеалах и важнейших целях писателя, если у него таковые
имеются; и вполне вероятно, что он, читатель, не прочь услышать из уст
самого писателя подтверждение своих догадок или же объяснение того, почему
он ошибся. Джентльмены, мои нравственные идеалы - очень широкие и
всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки какой-либо секты или партии, -
легко выразить в немногих словах. Я верю - и хочу внушить эту веру другим, -
что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены,
унижены и жалки, что на первый взгляд о них нельзя сказать иначе; как
исказив, причудливо и страшно, слова Писания: "И сказал бог, да будет свет,
а света не было". Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны
нам для того, чтобы уделять от них многим, а не кучке избранных. Что наш
долг - освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все могли их
видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни
выражались. И главное - что не всегда высоко то, что занимает высокое
положение, и не всегда низко то, что занимает положение низкое. (Громкие
аплодисменты.) Этот урок преподан нам в великой книге природы. Этот урок
можно прочесть в сияющем пути звезды, равно как и в пыльном следу, что
оставляет за собой самая мелкая, ползучая тварь. Этот урок всегда имеет в
виду великий провидец, сказавший нам, что есть
В деревьях - речь, в ручье журчащем - книги,
В камнях - наука, и во всем - добро *.
(Возгласы одобрения.)
Джентльмены, я стараюсь никогда об этом не забывать, и потому мне
нетрудно определить, откуда проистекает ваша доброта и гостеприимство. Я
знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть, а страной деспотизма и
зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны; но
я не сомневаюсь также, что, будь я не тем, что я есть, а величайшим из
гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для угнетения и
развращения человечества, вы бы с презрением меня отвергли. Надеюсь, вы так
и сделаете, если я, поступая указанным образом, дам вам такую возможность. И
поверьте, что, если вы в свою очередь дадите мне подобную возможность, я
верну вам этот комплимент сторицею.
Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у
меня нет от вас секретов, и поскольку я сам себе дал слово, что, пока я в
Америке, я не упущу ни единого случая упомянуть о предмете, в котором
одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, - да,
одинаково, тут между нами не может быть разногласий, - я прошу разрешения
шепнуть вам на ухо три слова: Международное Авторское Право *. Поверьте мне,
я говорю об этом не из корысти, это хорошо знают те, кто хорошо знает меня.
Мне лично было бы приятнее, если бы мои дети шлепали по грязи и знали, из
отношения к себе окружающих, что их отец пользовался любовью и принес
кое-какую пользу, нежели чтобы они разъезжали в колясках и знали, из своего
счета у банкира, что их отец был богат. Но сознаюсь, мне непонятно, почему
нужно непременно выбирать либо то, либо другое, и почему бы славе, когда она
трубит свой мелодичный сбор, по праву ее прославивший, не выдуть из своей
трубы заодно с простыми нотами, которыми она до сих пор довольствовалась,
еще и немного банкнот.
На прошлом обеде замечательный оратор, чьи слова проникли в сердца
всех, кто его слышал, совершенно правильно заметил, что если бы такой закон
существовал, Скотт, возможно, не согнулся бы под тяжестью непосильного
умственного напряжения, а прожил бы дольше и прибавил новые создания своей
фантазии к сонму тех, что сопровождают вас на летних прогулках, а зимними
вечерами толпятся у вашего камелька.
Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним взором живо возникла
трогательная сцена из жизни сего великого человека - он лежит, окруженный
своею семьей, и в последний раз слушает, как журчит по камням милая его
сердцу река. Я представил себе - вот он, слабый, бледный, умирающий,
разбитый телесно и духовно в своей почетной битве, а вокруг него витают
духи, вызванные к жизни его воображением, - Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине,
Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон * - все такие знакомые, а с ними
- целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных племен Шотландии, они
уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе,
что вот они облетели весь мир, а теперь повесили голову от стыда и горя -
ведь из всех стран, где они побывали, неся с собой радость, усладу и
просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, которая подняла бы его с
этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят на его родном
языке, где его книги - на его родном языке - читают в каждом доме, в каждой
хижине, - даже оттуда не принесли они ему в благодарность ни единого
доллара, чтобы хоть купить венок ему на могилу. Ах, если бы все, кто едет
отсюда поглядеть на могилу в Драйбургском аббатстве, - а таких много! -
помнили об этом и не забывали по возвращении домой!
Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз. Вы дали мне новый
повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что
это день моего рождения; и всей моей семье вы дали новый повод вспоминать
его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу до глубоких
седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно думать,
что отныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что всякий раз, как он
настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим столом,
в благодарность за счастье, которое вы мне дали сегодня. (Громкие
аплодисменты.)
^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U
(Нью-Йорк)
18 феврали 1842 года *
Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как
благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я
приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или
вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз
наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом,
потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств,
оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее
становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие
аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем
собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха,
что думал - еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий
смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно
застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)
Джентльмены, все авторитеты сходятся в том, что когда в сказке
волшебный камень, или шар, или клубок останавливается по собственному
почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился не
по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя,
как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране
и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я
счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в
других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без
шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал
бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и
зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу
упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые,
я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, - малую толику я уже получил
авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и с легкой
душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на
приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то,
джентльмены, я говорю сегодня, - говорю с полным сердцем, честными
намерениями и благодарными чувствами, - что никакими словами не передать,
сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный
прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном и теплом доме я не
смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова
в моей комнате - чаще всего, когда в ней будет всего тише, - и зимним
вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить
до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет
будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они нынче;
и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне
выказали, не была забыта и я, с божьей помощью, отплатил за нее вечной
любовью и честным трудом на благо человечества. (Громкие, бурные
аплодисменты.)
Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам
особы, - и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой
душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь
это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь
нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в
выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой
грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную
выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя
разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал,
по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я
прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим
призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть
выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и
доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не
соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные
возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам
так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев,
созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о
счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше
сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и
поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию
всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все
растущая преданность этой цели и готовность до последнего вздоха, по мере
моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему
благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь
цветами. (Крики одобрения.)
А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе, я позволю
себе долгожданное удовольствие - поговорить о ком-то другом. В этом городе
проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг -
я точно помню, это была "Лавка древностей" - написал мне в Англию такое
великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой
лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях
неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все,
казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я
ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать
друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех),
до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием увидеть
его воочию. И вот он (кладя руку на плечо Ирвинга), вот он сидит здесь!
(Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам, что его присутствие
здесь в качестве председателя - это для меня сегодня самая большая радость.
(Громкие возгласы.)
Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к
себе наверх спать, - это может подтвердить (оглядываясь на жену) надежный
свидетель (смех), - да, да, джентльмены, не менее двух раз в неделю,
отправляясь спать, я уношу с собой под мышкой Вашингтона Ирвинга
(оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его родного
брата - Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Не
он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал к вашему городу на
пароходе из Нью-Хейвена и высматривал "Спину кабана", "Сковородку", "Ворота
в ад" и прочие страшные места, наводившие ужас на голландских
мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я не так давно
посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не
его ли имя мне с гордостью показали первым среди многих, написанных на
стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон! * Где только они
не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на живописных
деревенских проселках, среди прекрасных полей Англии и среди ее
благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают с
представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут
чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)
Заглянем в наши графства - разве не существует там и поныне
Брейсбридж-Холл? Заглянем в столицу - разве нет у Литл-Бритен своего
летописца? Разве не стоит в Истчипе таверна "Кабанья Голова"? Да что там,
джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной задней
комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой "Кабаньей
Головы", некоего человека, наделенного бесконечной мудростью, с красным
носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал
те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек - не кто-то похожий
на него, а именно он, - я понял это по вечно юным краскам его носа и
неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от
Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на короткой ноге с неким радикалом,
который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал старыми газетами.
Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и
поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, - к великому неудовольствию
Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не изменился и особо
просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!
А теперь, джентльмены, покинем городскую и "Сельскую жизнь в Англии",
забудем на время, если только это возможно, "Гордость деревни" и "Разбитое
сердце" * и, снова переплыв океан, спросим, кто теснее всех связал свое имя
с Итальянским почтовым двором и разбойниками Пиринеев? Когда путешественник,
перевалив через Альпы, пробирается следом за огоньком свечи по гулким
коридорам гостиницы, сырым, холодным и мрачным; когда он наконец усаживается
у огня и на его глазах жалкая комната постепенно приобретает видимость уюта;
когда он задернет занавески - какие ни на есть, отсыревшие и траченные
молью, - и услышит, как свирепствует буря, с яростью колотя в его окно; и
когда все, сколько их существует, рассказы о привидениях столпятся вокруг
него, перемешавшись с его собственными фантазиями, - кто приходит ему на ум
в такое время? Ну конечно же, Вашингтон Ирвинг! (Приветственные крики.)
Перенесемся еще дальше, к мавританскому фонтану, сверкающему в свете
луны, а возле него, наслаждаясь прохладой, медлят несколько водоносов и
досужих сплетников, когда все остальные уже ушли в деревню и только голоса
их слышатся вдали, словно гудение пчел. Кто в Этот час молча подходит к
путнику и волшебным своим жезлом указывает на стены Альгамбры? Кто
пробуждает и каждой пещере отзвуки музыки, мелькание легких йог, звон
цимбал, лязг доспехов, поступь воинов в кольчугах, кто повелевает легионам,
что веками спали без сновидений под землей, либо неусыпно сторожили зарытые
сокровища, - кто повелевает им восстать и пройти перед нами в призрачном
шествии? (Громкие возгласы.)
Или оставим все это и спросим: кто взошел с Колумбом на его славный
корабль, переплыл с ним вместе неведомый грозный океан, спрыгнул в воду,
вышел на сушу и водрузил там испанский флаг? (Громкие аплодисменты.) Все
этот же человек, что сидит сейчас рядом со мною. А теперь причалим к вашим
берегам и спросим, кому, какие ему, пристало водить компанию с пиратами и
кладоискателями (смех) или сопровождать Рипа Ван Винкля в его блужданиях по
горам, где таинственная команда играла в кегли в тот грозовый вечер? (Взрыв
смеха.) Чье, если не его перо могло вызывать - и вызывало - из тьмы духов и
населило ими Кэтскиллские горы, так что они сделались столь же неотъемлемой
их частью, как грозные утесы, как потоки, низвергающиеся в долину!
(Возгласы.)
Однако, джентльмены, я коснулся опасной темы - ведь я зачарован этими
образами с детства, и стеклянный башмачок еще на мне. Чтобы не поддаться
соблазну говорить о них еще и еще, я в заключение предлагаю вам тост, как
нельзя более уместный в присутствии Брайанта, Халлека и... впрочем, о
дамах мне, вероятно, не следует упоминать... - тост за литературу Америки.
Эта страна умеет чтить свою собственную литературу и оказывать честь
литературе других стран, коль скоро она направляет Вашингтона Ирвинга своим
представителем на родину Сервантеса! * (Восторженные аплодисменты.) |
