ГЛАВА II   

     Настоятель - и прочие

     Кто наблюдал когда-нибудь грача, эту степенную птицу, столь сходную  по
внешности с особой духовного звания, тот видел наверно не  раз,  как  он,  в
компании таких же степенных,  клерикального  вида,  сотоварищей,  стремит  в
конце дня свой полет на ночлег, к гнездовьям; и как при этом два грача вдруг
отделяются от остальных и,  пролетев  немного  назад,  задерживаются  там  и
неизвестно почему медлят; так что невольно приходит мысль, что  по  каким-то
тайным соображениям, продиктованным, быть может, высшей  политикой  грачиной
стаи, эти два хитреца умышленно делают вид, будто  не  имеют  с  ней  ничего
общего.
     Так и здесь, после того как кончилось богослужение в старинном соборе с
квадратной башней и певчие, толкаясь, высыпали из дверей, и разные почтенные
особы, видом весьма напоминающие грачей, разбрелись по домам,  двое  из  них
поворачивают  назад  и  неторопливо  прохаживаются  по  обнесенному  оградой
гулкому двору собора.
     Не только день, но и год идет к концу. Яркое и все же  холодное  солнце
висит низко над горизонтом  за  развалинами  монастыря,  и  дикий  виноград,
оплетающий стену собора и уже  наполовину  оголенный,  роняет  темно-красные
листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек. Днем был  дождь,  и  теперь
под порывами ветра зябкая дрожь пробегает порой по лужицам в выбоинах камней
и по громадным  вязам,  заставляя  их  внезапно  проливать  холодные  слезы.
Опавшая листва лежит всюду толстым слоем. Несколько листочков робко пытаются
найти убежище под низким сводом церковной двери; но  отсюда  их  безжалостно
изгоняют, отбрасывая ногами, двое  запоздалых  молельщиков,  которые  в  эту
минуту выходят из собора. Затем один запирает дверь тяжелым ключом, а другой
поспешно удаляется, зажимая под мышкой увесистую нотную папку.
     - Кто это прошел, Топ? Мистер Джаспер?
     - Да, ваше преподобие.
     - Как он сегодня задержался!
     - Да, ваше преподобие. И я задержался из-за него. Он, видите  ли,  стал
вдруг не в себе...
     - Надо говорить "ему стало не по себе", Топ. А "стал  не  в  себе"  это
неудобно - перед настоятелем, - вмешивается более молодой  из  двоих  грачей
тоном  упрека,  как  бы  желая  сказать:  "Можно  употреблять   неправильные
выражения в разговоре с  мирянами  или  с  младшим  духовенством,  но  не  с
настоятелем".
     Мистер Топ, главный жезлоносец и старший  сторож,  привыкший  важничать
перед туристами, которыми он по долгу службы руководит при  осмотре  собора,
встречает адресованную ему поправку высокомерным молчанием.
     - А когда же и каким образом мистеру Джасперу стало не по себе  -  ибо,
как справедливо заметил мистер Криспаркл, лучше говорить "не по  себе",  да,
да,  Топ,  именно  "не  по  себе",  -  солидно  внушает  своему  собеседнику
настоятель.
     - Так точно, сэр, не по себе, - почтительно поддакивает Топ.
     - Так когда же и каким образом ему стало не по себе, Топ?
     - Да видите ли, сэр, мистер Джаспер до того задохся...
     - На вашем месте, Топ,  я  не  стал  бы  говорить  "задохся",  -  снова
вмешивается мистер Криспаркл тем же укоризненным тоном. - Неудобно  -  перед
настоятелем.
     - Да, "задохнулся"  было  бы,  пожалуй,  правильнее,  -  снисходительно
замечает настоятель, польщенный этой косвенной данью уважения к его сану.
     - Мистер Джаспер до того тяжело дышал, - продолжает Топ, искусно обходя
возникший на его пути подводный камень, - до того  он  тяжело  дышал,  когда
входил в церковь, что уж петь ему  было  труднехонько.  И,  может,  но  этой
причине с ним потом и приключилось что-то на манер припадка. Память  у  него
затмилась, - это слово мистер Топ произносит с  убийственной  отчетливостью,
не сводя глаз с мистера  Криспаркла  и  как  бы  вызывая  его  что-либо  тут
усовершенствовать. - Голова закружилась, и глаза стали мутные,  даже  боязно
было на него смотреть, хоть сам он вроде не  жаловался.  Ну  я  его  усадил,
подал водицы, и он вскорости вышел из этого затмения. - Мистер Топ повторяет
этот, столь удачно найденный, оборот с таким нажимом, словно хочет  сказать:
"Ловко я вас поддел, а? Так нате ж вам еще раз".
     - Но домой он ушел уже совсем оправившись?
     - Да, ваше преподобие, домой он ушел уже совсем оправившись. И я  вижу,
он велел затопить у себя камин,  Это  он  хорошо  сделал,  потому  на  дворе
мокрядь, да и в церкви нынче было ужас как сыро, и мистер Джаспер даже  весь
дрожал, как в лихорадке.
     Все трое обращают взгляд к каменному строению,  протянувшемуся  поперек
двора - бывшей монастырской привратницкой над широкой аркой ворот. В окне  с
мелким переплетом мерцает огонь, а кругом  уже  сгущается  сумрак,  окутывая
тенями пышные вороха плюща и дикого винограда на фасаде привратницкой.
 Соборный колокол вдруг начинает отбивать часы, и в тот же миг под налетевшим
ветром зыблется листва вдали на фасаде, как будто и ее колеблет мощная волна
звуков, гулом наполняющая собор  и  реющая  над  башней  и  гробницами,  над
разбитыми нишами и выщербленными статуями.
     - А племянник мистера Джаспера уже приехал?
     - Нет еще, - отвечает жезлоносец. - Но его ждут. Сейчас мистер  Джаспер
один. Видите, вон его тень? Это он стоит как раз между двумя своими окнами -
тем, что выходит сюда, и тем, что на Главную улицу.  А  вот  он  задергивает
занавески.
     - Ну что ж, -  бодрым  тоном  говорит  настоятель,  давая  понять,  что
происходившее только что маленькое совещание закончено,  -  надеюсь,  мистер
Джаспер не слишком отдается чувству привязанности  к  своему  племяннику.  В
нашем бренном мире не должно допускать, чтобы  наши  чувства  -  пусть  даже
самые похвальные - властвовали над нами; наоборот, мы должны ими  управлять,
- да,  да,  именно  управлять  ими!  Однако  этот  звон  не  без  приятности
напоминает мне, что меня ждут к обеду. Быть может, вы, мистер Криспаркл,  по
дороге домой заглянете к Джасперу?
     - Обязательно загляну. Могу я сказать ему, что вы любезно осведомлялись
о его здоровье?
     - О да, конечно. Осведомлялся о его здоровье. Вот именно.  Осведомлялся
о его здоровье.
     С приятно покровительственным  видом  настоятель  заламывает  набекрень
свою украшенную лентами  шляпу  -  конечно,  только  слегка,  насколько  это
прилично столь важному духовному лицу, когда оно в веселом настроении  -  и,
бодро переступая затянутыми в изящные гетры ногами, направляется  к  сияющим
рубиновым светом  окнам  столовой  в  уютном  кирпичном  домике,  где  он  в
настоящее время "имеет свое пребывание" вместе с супругой и дочерью.
     Мистер Криспаркл, младший каноник, белокурый и румяный, всегда встающий
на заре и не  упускающий  случая  хоть  раз  в  день  нырнуть  с  головой  в
какой-нибудь  подходящий  по  глубине  водоем  -  реку  ли,  озеро  ли  -  в
окрестностях Клойстергэма; мистер Криспаркл, младший каноник, знаток  музыки
и античной словесности, приветливый, всем довольный, любезный и общительный,
юноша по виду, если не по годам; мистер Криспаркл, недавно еще  репетитор  в
колледже, а нынешнюю свою  должность  получивший  благодаря  покровительству
некоего отца, признательного за успешное обучение сына, и  сменивший,  таким
образом, водительство младых умов по большим дорогам языческой  мудрости  на
вождение душ по стезе христианской веры; мистер Криспаркл, младший каноник и
добрый человек, хоть и спешит домой к чаю,  не  забывает,  однако,  зайти  в
привратницкую над воротами.
     - Я с огорчением услышал от Топа, что вы прихворнули, Джаспер.
     - Ну что вы, это сущие пустяки.
     - Вид у вас, во всяком случае, не совсем здоровый.
     - Разве? Ну, не думаю. А главное, я  этого  совсем  не  чувствую.  Топ,
наверно,  бог  знает  что  вам  наговорил.  Это  уж  у  него  по   должности
выработалась такая привычка  -  придавать  чрезмерное  значение  всему,  что
связано с собором.
     - Так, значит, я могу передать настоятелю - я здесь по особому  желанию
настоятеля, - что вы уже совсем оправились?
     Мистер Джаспер отвечает с легкой улыбкой:
     - О да, конечно. И передайте, пожалуйста, настоятелю мою  благодарность
за внимание.
     - Я слышал, к вам должен приехать молодой Друд?
     - Я жду моего дорогого мальчика с минуты на минуту.
     - Это очень хорошо. Он принесет вам больше пользы, чем доктор.
     - Больше, чем десять докторов. Потому что я люблю  его  всей  душой,  а
докторов с их латинской кухней не люблю вовсе.
     Мистер Джаспер смугл лицом, и его  густые  блестящие  черные  волосы  и
бачки тщательно расчесаны. Ему лет двадцать шесть,  но  на  вид  он  кажется
старше, как это часто бывает с брюнетами. Голос у  него  низкий  и  звучный,
фигура статная и лицо красивое, но манера держаться несколько сумрачная.  Да
и комната его мрачновата, и, возможно, это тоже на  нем  сказалось.  Комната
почти вся тонет в тени. Даже когда солнце ярко сияет на небе, лучи его редко
достигают рояля в углу, или толстых нотных тетрадей на пюпитре, или полки  с
книгами на стене, или портрета, что висит  над  камином;  на  этом  портрете
изображена  прехорошенькая  юная  девушка  -  школьница  по   возрасту;   ее
рассыпавшиеся по плечам светло-каштановые кудри перевязаны голубой лентой, и
ее красоте еще  больше  своеобразия  придает  забавное  выражение  какого-то
ребяческого упрямства - как будто она сердится на кого-то и  сама  понимает,
что  не  права,  но  ничего  знать  не  хочет.  Портрет  не  имеет   никаких
художественных достоинств - это только  набросок;  но  видно,  что  художник
старался не без юмора, - а может быть, даже с долей злорадства - быть верным
оригиналу.
     - Очень сожалею, Джаспер, что вы сегодня не будете на  очередной  нашей
Музыкальной среде, но, конечно, вам лучше посидеть дома. Итак, доброй  ночи,
будьте здоровы! "Скажите, па-астухи, скажите мне, ска-ажите мне-е-е;  видали
ль вы (видали ль вы, видали ль вы, видали ль  вы)  как  Фло-о-ора  ми-и-илая
тропой сей  проходи-ила!.."  И,  разливаясь,  как  соловей,  добряк  младший
каноник, его преподобие Септимус Криспаркл,  на  прощание  просияв  улыбкой,
исчезает за дверью и спускается по лестнице.
     Снизу слышны приветственные возгласы - достопочтенный Септимус, видимо,
с кем-то здоровается. Мистер Джаспер прислушивается, вскакивает со  стула  и
принимает в объятия нового гостя.
     - Дорогой мой Эдвин!
     - Ах, милый Джек! Рад тебя видеть!
     - Ну раздевайся же, раздевайся,  мой  мальчик,  и  усаживайся  в  своем
уголке. Ноги у тебя не промокли? Сними башмаки. Сейчас же сними башмаки!
     - Милый Джек, ничего у меня не промокло. И, пожалуйста, не  нянчись  со
мной. Терпеть не могу, когда со мной нянчатся.
     Столь бесцеремонно одернутый в искреннем порыве чувств, мистер  Джаспер
теперь уж стоит неподвижно и только пристально смотрит  на  своего  молодого
гостя, пока тот снимает пальто, шляпу и перчатки.  Этот  пристальный,  остро
внимательный взгляд, это выражение жадной, требовательной,  настороженной  и
вместе с тем бесконечно нежной привязанности всякий раз появляется  на  лице
Джаспера, когда оно обращено к гостю. И взгляд Джаспера при этом никогда  не
бывает рассеянным; глаза его прямо-таки впиваются в лицо Эдвина.
     - Ну вот, я теперь готов и могу посидеть в моем уголке.  А  как,  Джек,
насчет обеда?
     Мистер Джаспер распахивает дверь в дальнем конце гостиной: за ней видна
еще небольшая комната, где весело  горит  лампа  и  стол  уже  накрыт  белой
скатертью. Весьма авантажная, средних лет, женщина расставляет на нем блюда.
     - Ах, Джек, молодчинище! - восклицает юноша,  хлопая  в  ладоши.  -  Но
послушай, скажи-ка мне: чей сегодня день рождения?
     - Не твой, насколько я знаю, - отвечает тот после минутного раздумья.
     - Не мой, насколько ты знаешь? Да уж, конечно,  не  мой,  я,  представь
себе, тоже это знаю. Кискин, вот чей!
     Мистер Джаспер, как всегда во время разговора, смотрит прямо на Эдвина;
но на сей раз его взгляд каким-то загадочным образом прихватывает по пути  и
портрет над камином.
     - Да, Джек, Кискин! И мы с тобой должны  выпить  за  ее  здоровье.  Ну,
дядя, веди же своего почтительного и голодного племянника к столу.
     С этими словами юноша - он и в самом деле еще юноша,  почти  мальчик  -
кладет руку на плечо Джаспера, а тот дружески и весело кладет ему  на  плечо
свою, и, так, обнявшись, они входят в столовую.
     - Бог мой, да это же миссис Топ! - восклицает Эдвин. -  И  до  чего  же
похорошела!
     - Да вам-то какая печаль, мистер Эдвин? - обрывает его супруга главного
жезлоносца. - Авось я могу сама о себе позаботиться!
     - Нет, не можете. Для этого вы  слишком  красивы.  Ну,  поцелуйте  меня
разок по случаю дня рождения Киски!
     - Ох, и показала бы я вам, молодой человек, будь я на месте Киски,  как
вы ее называете, - заливаясь румянцем, говорит миссис Топ,  после  того  как
она подверглась поцелуйному обряду. - Это все ваш дядя виноват, вот что!  Он
так с вами носится, что вы уж небось думаете - все  Киски  на  свете  так  и
прибегут к вам гурьбой, стоит вам только кликнуть!
     - Вы забываете, миссис Топ, - с добродушной усмешкой вставляет Джаспер,
усаживаясь за стол, - да и ты, Нэд, видно, забыл, что слова дядя и племянник
здесь под запретом - с общего согласия и по особому постановлению. Очи  всех
на тебя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении... Аминь.
     -  Здорово  ты  это,  Джек!  Хоть  самому  настоятелю  впору.   О   чем
свидетельствую. Подпись: Эдвин Друд. Разрежь,  пожалуйста,  жаркое  -  я  не
умею.
     Так, среди шуток и смеха, под веселую болтовню, начинается обед.  Затем
наступает молчание, пока гость  и  хозяин  расправляются  с  едой.  Наконец,
скатерть снимают, и на стол водружается блюдо  грецких  орехов  и  графин  с
золотистым хересом.
     - Джек, - снова заговаривает юноша, - скажи, ты правда чувствуешь,  что
всякое упоминание о нашем родстве мешает  дружбе  между  нами?  Я  этого  не
чувствую.
     - Видишь ли, Нэд, -  отвечает  хозяин,  -  дяди,  как  правило,  бывают
гораздо старше племянников,  поэтому  у  меня  невольно  и  возникает  такое
чувство.
     - Как правило! Ну, допустим. Но  если  разница  всего  шесть-семь  лет,
какое это имеет значение? А в больших семьях случается даже, что дядя моложе
племянника. Хорошо бы у нас с тобой так было!
     - Почему хорошо?
     - А я бы тогда наставлял тебя на путь истинный, и уж  такой  бы  я  был
строгий и неотвязный, как сама Забота, что юноше кудри сединами  убелила,  а
старца седого в гроб уложила. Подожди, Джек! Не пей!
     - Почему?
     - Ты еще спрашиваешь! Пить в день рождения Киски  и  без  тоста  за  ее
здоровье! Итак, за Киску, Джек, и чтобы их было еще много,  много!  То  есть
дней ее рождения, я хочу сказать.
     Мистер Джаспер ласково кладет ладонь  на  протянутую  руку  юноши,  как
будто касается в этот миг его бесшабашной головы и беззаботного сердца, и  в
молчании осушает свой бокал.
     - Дай бог ей здравствовать сто лет, и еще сто, и еще годик на  придачу!
Ура-ура-ура! А теперь, Джек, поговорим немного о Киске. Ага!  Тут  две  пары
щипцов - мне одну, тебе другую. - Крак! - Ну, Джек, так каковы ее успехи?
     - В музыке? Более или менее удовлетворительны.
     - До чего же ты осторожен в выражениях, Джек! Но я-то и без тебя  знаю!
Ленится, да? Невнимательна?
     - Она все может выучить, когда хочет.
     - Когда хочет! В том-то и дело! А когда не хочет?
     - Крак! - Это щипцы в руках мистера Джаспера.
     - А как она теперь выглядит, Джек?
     Снова взгляд мистера Джаспера, обращенный к  Эдвину,  каким-то  образом
прихватывает по пути и портрет над камином.
     - Точь-в-точь как на твоем рисунке.
     - Да, этим произведением  я  горжусь,  -  самодовольно  говорит  юноша;
прищурив один глаз и держа щипцы перед  собой,  он  разглядывает  портрет  с
видом  знатока.  -  Для  наброска  по  памяти  очень  недурно.  Впрочем,  не
удивительно, что я уловил выражение - мне так часто случалось видеть  его  у
Киски!
     - Крак! - Это Эдвин Друд.
     - Крак! - Это мистер Джаспер.
     - Собственно говоря, - обидчиво говорит Эдвин после краткого  молчания,
посвященного выковыриванию орехов из скорлупы, - собственно  говоря,  я  его
вижу всякий раз, как посещаю Киску. И если его нет на Кискином лице в начале
нашего свидания, так уж оно непременно есть к концу.
     - Крак! Крак! Крак! - Это мистер Джаспер, задумчиво.
     - Крак! - Это Эдвин Друд, сердито. Снова пауза.
     - Что же ты молчишь, Джек?
     - А ты, Нэд?
     - Нет, в самом деле! Ведь в конце концов это... это...  Мистер  Джаспер
вопросительно поднимает свои темные брови.
     - Разве это справедливо, что в таком деле я лишен  выбора?  Вот  что  я
тебе скажу, Джек. Если бы я мог выбирать, я бы  из  всех  девушек  на  свете
выбрал только Киску.
     - Но тебе не нужно выбирать.
     - То-то и плохо. Чего ради моему покойному отцу и покойному отцу  Киски
вздумалось обручить нас  чуть  не  в  колыбели?  Какого...  черта,  хотел  я
сказать, но это было бы неуважение к их памяти... Ну, в общем, не могли они,
что ли, оставить нас в покое?
     - Но, но, дорогой мой! - с мягким упреком останавливает его Джаспер.
     - Но, но! Да, тебе  хорошо  говорить!  Ты  можешь  относиться  к  этому
спокойно! Твою жизнь  не  расчертили  всю  наперед,  словно  топографическую
карту. Думаешь, это приятно - сознавать, что тебя силком  навязали  девушке,
которая этого, может быть, вовсе не хочет! А ей приятно, что ли,  сознавать,
что ее навязали кому-то, может быть, против его желания? И что ей уж  никуда
больше нет ходу? Ты-то можешь сам выбирать. Для тебя жизнь, как плод прямо с
дерева, а мне от излишней заботливости подали  его  отмытый,  обтертый,  без
прелести и аромата... Джек, что ты?
     - Ничего. Продолжай. Не останавливайся.
     - Я чем-то тебя обидел, Джек?
     - Чем ты можешь меня обидеть?
     - Господи, Джек, да тебе дурно?.. У тебя  глаза  вдруг  стали  какие-то
мутные...
     Мистер Джаспер с насильственной улыбкой протягивает к нему руку - то ли
чтобы его успокоить, то ли чтобы отстранить и дать  себе  время  оправиться.
Немного погодя он говорит слабым голосом:
     - Я принимал опиум от болей - мучительных болей, которые иногда у  меня
бывают. А сейчас это  последствия  лекарства  -  вдруг  станет  темно-темно,
словно я во мгле какой-то или в тумане... Но это пройдет; уже  проходит.  Не
смотри на меня... скорее пройдет.
     Испуганный юноша повинуется и переводит глаза на тлеющие угли в камине.
Застывший взгляд мистера Джаспера по-прежнему устремлен в огонь и  даже  как
будто становится еще острее и напряженнее; пальцы впились в подлокотники; он
сидит как окоченелый; затем крупные капли пота выступают у него на лбу, и  с
судорожным вздохом он откидывается  на  спинку  кресла.  Племянник  нежно  и
заботливо ухаживает за ним, пока силы к нему не возвращаются. Когда уже  все
прошло и Джаспер стая опять таким же, как всегда, он кладет  руку  на  плечо
Эдвина  и  говорит  неожиданно  спокойно  и  даже  чуть  насмешливо,  словно
подтрунивая над простодушным юношей:
     - Говорят, в каждом доме есть своя тайна, скрытая от чужих глаз.  А  ты
думал, Нэд, что в моей жизни этого нет?
     - Честное слово,  Джек,  я  и  сейчас  так  думаю.  Но,  конечно,  если
поразмыслить, то даже в Кискином доме - если бы он у нее был - или в моем  -
если бы он был у меня...
     - Ты, кажется, начал говорить - только я нечаянно тебя прервал - о том,
какая у меня спокойная жизнь. Вдали от суеты и шума, ни хлопот,  ни  тревог,
ни переездов с места на место - сижу в  тихом  уголке  и  занимаюсь  любимым
своим искусством, так что работа для меня вместе с тем удовольствие...  Так,
что ли?
     - Я, правда, хотел сказать что-то в этом роде. Но ты,  Джек,  говоря  о
себе, поневоле многое опускаешь, что я бы еще добавил. Например: я  упомянул
бы о том уважении, которым ты пользуешься здесь, как регент или канонический
певчий, или как там называется твоя должность в соборе; о славе, которую  ты
снискал тем, что прямо чудеса  делаешь  с  этим  хором;  о  том  независимом
положении, которое ты сумел создать себе в этом смешном старом городишке;  о
твоем педагогическом таланте - ведь даже Киска, которая  не  любит  учиться,
говорит, что такого учителя у нее никогда еще не бывало...
     - Да. Я видел, куда ты гнешь. Я все это ненавижу.
     - Ненавидишь? (С крайним изумлением.)
     - Ненавижу. Меня душит однообразие этой жизни. Ты слыхал пение в  нашем
соборе? Как ты его находишь?
     - Чудесным! Божественным!
     - Мне оно по временам кажется почти дьявольским. Мой собственный голос,
отдаваясь под сводами, словно насмехается надо мной, словно говорит мне: вот
так и будет, и сегодня, и завтра, и до конца твоих дней - все одно и то  же,
одно и то же... Ни один монах, когда-то денно и нощно бормотавший молитвы  в
этом мрачном закутке, не испытывал, наверно, такой иссушающей скуки, как  я.
Он хоть мог отвести душу тем, что творил демонов из дерева или камня. А  мне
что остается? Творить их из собственного сердца?
     - А я-то думал, что ты нашел свое место в жизни, - с удивлением говорит
Эдвин Друд и, подавшись  вперед  в  своем  кресле,  кладет  руку  на  колено
Джаспера и сочувственно заглядывает ему в лицо.
     - Я знаю, что ты так думал. Все так думают.
     - Да, пожалуй, - продолжает Эдвин, как  бы  размышляя  вслух.  -  Киска
тоже...
     - Когда она тебе это говорила?
     - В мой последний приезд. Ты же помнишь, когда я здесь был. Три  месяца
тому назад.
     - Что именно она сказала?
     - Да ничего особенного - только, что начала брать у тебя уроки и что ты
прямо создан быть учителем, это твое призвание.
     Младший из собеседников бросает взгляд на портрет над камином. Старшему
это не нужно: он видит его, не отрывая глаз от лица Эдвина.
     - Ну что ж, милый мой Нэд, - говорит  затем  Джаспер  спокойно  и  даже
весело, - значит, надо мне покориться своему призванию. Менять уже поздно. А
что там в душе, снаружи не видать. Только это, Нэд, между нами.
     - Я свято сохраню твою тайну, Джек.
     - Тебе я доверил ее, потому что...
     - Я понимаю. Потому что мы с тобой друзья и ты любишь меня и веришь мне
так же, как я люблю тебя и тебе верю. Руку, Джек. Нет, обе.
     Они стоят, глядя друг другу в глаза. И, сжимая  руки  племянника,  дядя
говорит:
     - Теперь ты знаешь, что  даже  ничтожного  певчего  и  жалкого  учителя
музыки может терзать честолюбие, неудовлетворенность,  какие-то  стремления,
мечты - не знаю уж, как это назвать...
     - Да, милый Джек.
     - И ты не забудешь?
     - Как я могу забыть то, о чем ты говорил с таким чувством?
     - Хорошо. Так пусть же это послужит тебе предостережением.
     Он отпускает руки  юноши  и,  отступив  на  шаг,  словно  пронзает  его
взглядом. Тот мгновение стоит молча, вдумываясь в смысл этих последних слов.
Потом говорит, видимо тронутый:
     - Джек, я,  конечно,  довольно-таки  пустой,  легкомысленный  малый,  и
голова у меня не из лучших. Ну ладно, я еще  молод  -  стану  старше,  может
быть, поумнею.  Но  есть  все-таки  во  мне  что-то,  способное  понимать  и
чувствовать, и поверь, я понимаю и могу оценить, с  каким  бескорыстием,  не
щадя себя,  ты  обнажил  передо  мною  свою  душу  для  того  только,  чтобы
предостеречь меня от грозящей мне опасности.
     Мистер Джаспер вдруг весь застывает, словно каменное  изваяние  -  даже
дыхание, кажется, замерло у него в груди.
     - Тебе это нелегко далось, Джек, я видел, - ты был взволнован и  совсем
непохож на себя. Я всегда знал, что ты привязан ко мне, но даже я не  ожидал
с твоей стороны такой готовности принести себя в жертву ради моего блага.
     Мистер Джаспер опять становится  человеком  из  плоти  и  крови  -  это
совершается сразу, без всякого перехода  -  он  смеется,  пожимает  плечами,
машет рукой.
     - Нет, Джек, не умаляй свое чувство; пожалуйста, не надо; я  говорю  от
всего сердца. Я не сомневаюсь, что это болезненное состояние  духа,  которое
ты так ярко мне описал,  в  самом  деле  очень  мучительно  и  делает  жизнь
несносной. Но я хочу успокоить тебя; по-моему, мне оно не  угрожает.  Меньше
чем через год Киска выйдет из своего пансиона и станет миссис Эдвин Друд.  Я
уеду на Восток - там уж готово для меня место инженера - и увезу ее с собой.
Сейчас мы с ней иногда ссоримся, ну это неизбежно, потому что какой уж может
быть особенный пыл в любви, если все в ней предопределено заранее. Но  когда
нас, наконец, обвенчают, и податься уж будет некуда,  я  уверен,  мы  с  ней
чудно поладим. Одним словом, Джек, как в той песенке,  которую,  помнишь,  я
несколько вольно цитировал за обедом (а кто же лучше знает старинные  песни,
чем ты!) - "я буду петь, жена плясать и жизнь в веселье протекать".  В  том,
что Киска - красавица, нет сомнений, а когда она станет еще  и  послушной  -
слышите, мисс Дерзилка? - он снова обращается  к  наброску  над  камином,  -
тогда я сожгу этот смешной  портрет  и  напишу  для  твоего  учителя  музыки
другой!
     Пока Эдвин говорит,  мистер  Джаспер,  подпершись  рукой,  с  задумчиво
благосклонным видом смотрит на него, внимательно следя за каждым его жестом,
вслушиваясь в каждую его интонацию. Даже когда Эдвин умолк,  мистер  Джаспер
продолжает сидеть в той же позе, словно зачарованный; кажется, он не в силах
оторвать взгляд от этого оживленного юношеского лица, которое так любит.
     Потом он говорит с чуть заметной улыбкой:
     - Значит, ты не хочешь, чтобы тебя предостерегали?
     - Это не нужно, Джек.
     - Значит, все мои предостережения тщетны?
     - Я не хотел бы слышать их от тебя, Джек. Во-первых, никакая  опасность
мне не угрожает. А во-вторых, мне не нравится, что ты ставишь себя  в  такое
положение.
     - Пойдем прогуляемся по кладбищу?
     - С удовольствием. Только  я  должен  забежать  на  минутку  в  Женскую
Обитель, оставить там пакетик для Киски. Всего лишь перчатки:  столько  пар,
сколько ей сегодня исполнилось лет. Поэтично, да?
     Мистер Джаспер, все еще не меняя позы, откликается вполголоса:
     - "От милого все мило", Нэд.
     - Вот он, пакетик,  в  кармане  моего  пальто.  Но  надо  передать  его
сегодня, а то вся  поэзия  пропадет.  Навещать  пансионерок  так  поздно  не
разрешается, но оставить пакет можно.
     Мистер Джаспер встает, стряхнув с себя оцепенение, и оба выходят.