Елизавете Лионской

        I

     Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,
     пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,
     и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне
     не от мира сего замусоленной ласточкой карты.

     Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,
     сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;
     от великой любви остается лишь равенства знак
     костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.

     И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
     как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
     разодрав каковой, от земли отплывает фоно
     в самодельную бурю, подняв полированный парус.

        II

     Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
     разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.
     Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
     воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

     И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
     то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
     то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
     из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

     Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир --
     вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,
     и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
     лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

        III

     Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
     время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
     обращается к звуку, к его серебру в соловье,
     центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

     Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи
     в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,
     руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи
     к бытию вне себя, в просторечьи -- к его безголосью.

     Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца
     неспособны отдернуть себя, слыша крик "Осторожней!"
     Освещенная вещь обрастает чертами лица.
     Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.