...Очнулся   Чиклин  первым,  потому  что  вспомнил  что-то
насущное, но, открыв глаза, все забыл. Перед ним стоял Елисей и
держал Настю на руках. Он уже держал девочку часа два,  пугаясь
разбудить  Чиклина,  а  девочка  спокойно  спала, греясь на его
теплой, сердечной груди.
    -- Не замучил ребенка-то?-- спросил Чиклин.
    -- Я не смею,-- сказал Елисей.
    Настя открыла глаза на Чиклина  и  заплакала  по  нем;  она
думала,  что  в мире все есть взаправду и навсегда, и если ушел
Чиклин, то она уже больше нигде  не  найдет  его  на  свете.  В
бараке  Настя  часто  видела  Чиклина  во  сне и даже не хотела
спать, чтобы не мучиться наутро, когда оно настанет без него.
    Чиклин взял девочку на руки.
    -- Тебе ничего было?
    -- Ничего,-- сказала Настя.-- А  ты  здесь  колхоз  сделал?
Покажи мне колхоз!
    Поднявшись  с  земли,  Чиклин приложил голову Насти к своей
шее и пошел раскулачивать.
    -- Жачев-то не обижал тебя?
    -- Как же он обидит меня, когда я в социализме останусь,  а
он скоро помрет!
    --  Да, пожалуй, что и не обидит!-- сказал Чиклин и обратил
внимание   на   многолюдство.   Посторонний,   пришлый    народ
расположился  кучами  и  малыми  массами по Оргдвору, тогда как
колхоз еще  спал  общим  скоплением  близ  ночного,  померкшего
костра. По колхозной улице также находились нездешние люди; они
молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда
Елисей   и   другие  колхозные  пешеходы.  Некоторые  странники
обступили Елисея и спрашивали его:
    -- Где же колхозное благо иль мы даром шли?  Долго  ли  нам
бродить без остановки?
    --  Раз  вас привели, то актив знает,-- ответил Елисей.-- А
твой актив спит, должно быть?
    -- Актив спать не может,-- сказал Елисей.
    Активист вышел на крыльцо со своими сподручными, и рядом  с
ним  был  Прушевский,  а  Жачев  полз  позади всех. Прушевского
послал в колхоз товарищ  Пашкин,  потому  что  Елисей  проходил
вчера  мимо  котлована  и  ел  кашу  у Жачева, но от отсутствия
своего ума не мог сказать ни одного слова. Узнав про то, Пашкин
решил во весь темп  бросить  Прушевского  на  колхоз  как  кадр
культурной  революции,  ибо без ума организованные люди жить не
должны, а Жачев  отправился  по  своему  желанию  как  урод,  и
поэтому они явились втроем с Настей на руках, не считая еще тех
подорожных  мужиков,  которым Елисей велел идти вслед за собой,
чтобы ликовать в колхозе.
    --  Ступайте  скорее   плот   кончайте,--   сказал   Чиклин
Прушевскому,-- а я скоро обратно к вам поспею.
    Елисей  пошел  вместе  с Чиклиным, чтобы указать ему самого
угнетенного батрака, который почти спокон века работал даром на
имущих дворах, а теперь трудится молотобойцем в колхозной кузне
и получает пищу и приварок как кузнец второй руки; однако  этот
молотобоец  не  числился  членом  колхоза,  а  считался наемным
лицом,  и  профсоюзная  линия,  получая   сообщения   об   этом
официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась.
Пашкин  же  и  вовсе  грустил о неизвестном пролетарии района и
захотел как можно скорее избавить его от угнетения.
    Около кузницы стоял автомобиль и жег бензин на одном месте.
С него только что сошел прибывший  вместе  с  супругой  Пашкин,
чтобы с активной жадностью обнаружить здесь остаточного батрака
и,  снабдив  его  лучшей  долей  жизни, распустить затем райком
союза за халатность обслуживания членской массы. Но еще  Чиклин
и  Елисей  не  дошли  до кузни, как товарищ Пашкин уже вышел из
помещения и отбыл на машине обратно, опустив  только  голову  в
кузов,  будто  не  зная,  как ему теперь быть. Супруга товарища
Пашкина из машины не выходила вовсе: она  лишь  берегла  своего
любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа
и  принимавших твердость его руководства за силу любви, которую
он может им дать.
    Чиклин с Настей на руках вошел в кузню; Елисей  же  остался
постоять  снаружи.  Кузнец качал мехом воздух в горн, а медведь
бил молотом по раскаленной железной полосе на наковальне.
    -- Скорее, Миш, а то мы с тобой ударная  бригада!--  сказал
кузнец.
    Но медведь и без того настолько усердно старался, что пахло
паленой  шерстью, сгорающей от искр металла, а медведь этого не
чувствовал.
    -- Ну, теперь будя!-- определил кузнец.
    Медведь перестал  колотить  и,  отошедши,  выпил  от  жажды
полведра  воды.  Утеряв затем свое утомленно пролетарское лицо,
медведь плюнул в лапу и снова приступил  к  труду  молотобойца.
Сейчас   ему   кузнец   положил   ковать   подкову  для  одного
единоличника из окрестностей колхоза.
    -- Миш, это надо кончить поживей: вечером хозяин приедет --
жидкость будет!-- И кузнец показал на свою шею,  как  на  трубу
для водки. Медведь, поняв будущее наслаждение, с большей охотой
начал  делать подкову.-- А ты, человек, зачем пришел?-- спросил
кузнец у Чиклина.
    -- Отпусти молотобойца кулаков показать:  говорят,  у  него
стаж велик.
    Кузнец поразмышлял немного о чем-то и сказал:
    --  А  ты  согласовал  с  активом вопрос? Ведь в кузне есть
промфинплан, а ты его срываешь!
    -- Согласовал вполне,-- ответил Чиклин.-- А если план  твой
сорвется,  так я сам приду к тебе его подымать... Ты слыхал про
араратскую гору -- так я ее наверняка бы насыпал, если  б  клал
землю своей лопатой в одно место!
    --  Нехай  тогда  идет,--  выразился  кузнец про медведя.--
Ступай на Оргдвор и вдарь в колокол, чтоб Мишка обеденное время
услыхал, а то он не тронется -- он у нас дисциплину обожает.
    Пока Елисей равнодушно ходил  на  Оргдвор,  медведь  сделал
четыре  подковы и просил еще трудиться. Но кузнец послал его за
дровами, чтобы нажечь из них потом углей и медведь принес целый
подходящий плетень. Настя, глядя  на  почерневшего,  обгорелого
медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев.
    --  Он  ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь,--
говорила Настя.
    -- А то как же!-- отвечал Чиклин.
    Раздался гул колокола,  и  медведь  мгновенно  оставил  без
внимания свой труд -- до того он ломал плетень на мелкие части,
а  теперь  сразу выпрямился и надежно вздохнул: шабаш, дескать.
Опустив лапы в ведро с водой, чтоб отмыть на  них  чистоту,  он
затем  вышел  вон  для  получения  еды.  Кузнец  ему  указал на
Чиклина,  и  медведь  спокойно  пошел  за  человеком,  привычно
держась  впрямую,  на одних задних лапах. Настя тронула медведя
за плечо, а он тоже коснулся слегка  ее  лапой  и  зевнул  всем
ртом, откуда запахло прошлой пищей.
    -- Смотри, Чиклин, он весь седой!
    -- Жил с людьми -- вот и поседел от горя.
    Медведь  обождал,  пока девочка вновь посмотрит на него, и,
дождавшись, зажмурил для нее один  глаз;  Настя  засмеялась,  а
молотобоец  ударил  себя  по  животу так, что у него что-то там
забурчало, отчего Настя засмеялась еще  лучше,  медведь  же  не
обратил на малолетнюю внимания.
    Около  одних  дворов  идти  было так же прохладно, как и по
полю, а около других чувствовалась  теплота.  Коровы  и  лошади
лежали   в   усадьбах  с  разверстыми  тлеющими  туловищами,  и
долголетний, скопленный под солнцем жар жизни  еще  выходил  из
них  в  воздух,  в  общее зимнее пространство. Уже много дворов
миновали Чиклин и молотобоец,  а  кулачество  что-то  нигде  не
ликвидировали.
    Снег,  изредка  опускавшийся  дотоле с верхних мест, теперь
пошел  чаще  и  жестче,--  какой-то   набредший   ветер   начал
производить  вьюгу,  что бывает, когда устанавливается зима. Но
Чиклин и медведь шли  сквозь  снежную  секущую  частоту  прямым
уличным  порядком, потому что Чиклину невозможно было считаться
с настроением природы; только Настю Чиклин спрятал от холода за
пазуху, оставив снаружи лишь ее голову, чтоб она не  скучала  в
темном  тепле.  Девочка  все время следила за медведем, ей было
хорошо, что животные тоже  есть  рабочий  класс,  а  молотобоец
глядел  на  нее  как  на забытую сестру, с которой он жировал у
материнского  живота  в  летнем  лесу  своего  детства.   Желая
обрадовать  Настю,  медведь  посмотрел  вокруг  --  чего бы это
схватить или выломать ей для подарка? Но никакого  мало-мальски
счастливого  предмета  не  было  вблизи,  кроме глиносоломенных
жилищ и плетней. Тогда молотобоец вгляделся в снежный  ветер  и
быстро выхватил из него что-то маленькое, а затем поднес сжатую
лапу  к  Настиному  лицу. Настя выбрала из его лапы муху, зная,
что мух теперь тоже нету  --  они  умерли  еще  в  конце  лета.
Медведь  начал  гоняться за мухами по всей улице,-- мухи летели
целыми тучами, перемежаясь с несущимся снегом.
    -- Отчего бывают мухи, когда зима?-- спросила Настя.
    -- От кулаков, дочка!-- сказал Чиклин.
    Настя задушила в руке жирную кулацкую муху,  подаренную  ей
медведем, и сказала еще:
    --  А  ты убей их как класс! А то мухи зимой будут, а летом
нет: птицам нечего есть станет.
    Медведь вдруг зарычал около прочной, чистой избы и не хотел
идти дальше, забыв про мух и девочку. Бабье лицо  уставилось  в
стекло  окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их
держала все время наготове. Медведь  открыл  пасть  на  видимую
бабу  и  взревел  еще  яростней,  так что баба отскочила внутрь
жилища.
    -- Кулачество!-- сказал Чиклин и, вошедши на  двор,  открыл
изнутри  ворота.  Медведь  тоже  шагнул через черту владения на
усадьбу.
    Чиклин    и    молотобоец    освидетельствовали     вначале
хозяйственные  укромные  места.  В  сарае,  засыпанные мякиной,
лежали четыре или больше мертвые  овцы.  Когда  медведь  тронул
одну  овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим
способом в горячих говяжьих  щелях  овечьего  тела  и,  усердно
питаясь,  сыто  летали  среди  снега, нисколько не остужаясь от
него.
    Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных  скважинах
убоины,  наверно,  было  жарко,  как  летом  в тлеющей торфяной
земле, и мухи жили там вполне нормально. Чиклину стало тяжко  в
большом  сарае,  ему казалось, что здесь топятся банные печи, а
Настя зажмурила от вони глаза и думала, почему в колхозе  зимой
тепло  и  нету  четырех  времен  года, про какие ей рассказывал
Прушевский  на  котловане,  когда  на  пустых   осенних   полях
прекратилось пение птиц.
    Молотобоец  пошел  из  сарая  в  избу  и,  заревев  в сенях
враждебным голосом, выбросил через  крыльцо  вековой  громадный
сундук, откуда посыпались швейные катушки.
    Чиклин  застал  в избе одну бабу и еще мальчишку; мальчишка
дулся на  горшке,  а  мать  его,  присев,  разгнездилась  среди
горницы,  будто все вещество из нее опустилось вниз, она уже не
кричала, а только открыла рот и старалась дышать.
    -- Мужик, а мужик!--  начала  звать  она,  не  двигаясь  от
немощи горя.
    --  Чего?--  отозвался  голос  с печки; потом там заскрипел
рассохшийся гроб и вылез хозяин.
    -- Пришли,-- сказывала постепенно баба,--  иди  встречай...
Головушка моя горькая!
    -- Прочь!-- приказал Чиклин всему семейству.
    Молотобоец  попробовал  мальчишку  за  ухо, и тот вскочил с
горшка, а медведь, не зная, что это такое, сам сел для пробы на
низкую посуду.
    Мальчик стоял в  одной  рубашке  и,  соображая,  глядел  на
сидящего медведя.
    --  Дядь,  отдай какашку,-- попросил он, но молотобоец тихо
зарычал на него, тужась от неудобного положения.
    -- Прочь!-- произнес Чиклин кулацкому населению.
    Медведь, не трогаясь с  горшка,  издал  из  пасти  звук,  и
зажиточный ответил:
    -- Не шумите, хозяева, мы сами уйдем.
    Молотобоец  вспомнил,  как в старинные года он корчевал пни
на угодьях этого мужика  и  ел  траву  от  безмолвного  голода,
потому   что  мужик  давал  ему  пищу  только  вечером  --  что
оставалось от свиней, а свиньи  ложились  в  корыто  и  съедали
медвежью  порцию  во  сне.  Вспомнив  такое, медведь поднялся с
посуды, обнял поудобней тело мужика и, сжав его с силой, что из
человека вышло нажитое сало и пот, закричал  ему  в  голову  на
разные  голоса  --  от  злобы  и  наслышки молотобоец мог почти
разговаривать.
    Зажиточный, обождав, пока медведь отдастся от  него,  вышел
как  есть  на  улицу  и  уже прошел мимо окна снаружи,-- только
тогда баба помчалась за ним,  а  мальчик  остался  в  избе  без
родных.  Постояв в скучном недоумении, он схватил горшок с пола
и побежал с ним за отцом-матерью.
    -- Он очень хитрый,-- сказала  Настя  про  этого  мальчика,
унесшего свой горшок.
    Дальше  кулак  встречался гуще. Уже через три двора медведь
зарычал снова, обозначая присутствие  здесь  своего  классового
врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.
    --  Ты  чего,  милый, явился?-- спросил ласковый, спокойный
мужик.
    -- Уходи прочь!-- ответил Чиклин.
    -- А что, ай я чем не угодил?
    -- Нам колхоз нужен, не разлагай его!
    Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
    -- Колхоз вам не годится...
    -- Прочь, гада!
    -- Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а  вся
республика-то будет единоличным хозяйством!
    У  Чиклина  захватило дыхание, он бросился к двери и открыл
ее, чтоб видна была  свобода,  он  также  когда-то  ударился  в
замкнувшуюся  дверь  тюрьмы,  не  понимая  плена, и закричал от
скрежещущей  силы  сердца.  Он  отвернулся  от  рассудительного
мужика,  чтобы  тот  не  участвовал  в  его  преходящей скорби,
которая касается лишь одного рабочего класса.
    -- Не твое дело, стервец! Мы можем  царя  назначить,  когда
нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом... А ты --
исчезни!
    Здесь  Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу,
где бросил в снег, мужик от жадности не был  женатым,  расходуя
всю  свою  плоть  в  скоплении  имущества, в счастье надежности
существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
    -- Ликвидировали?!-- сказал он из снега.--  Глядите,  нынче
меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм
придет один ваш главный человек!
    Через  четыре двора молотобоец опять ненавистно заревел. Из
дома выскочил бедный житель с блином в руках. Но медведь  знал,
что  этот  хозяин бил его древесным корнем, когда он переставал
от усталости водить жернов за бревно. Этот  мужичишка  заставил
на  мельнице  работать  вместо  ветра медведя, чтобы не платить
налога, а сам скулил  всегда  по-батрацки  и  ел  с  бабой  под
одеялом.  Когда  его  жена  тяжелела,  то мельник своими руками
совершал ей выкидыш, любя лишь одного большого  сына,  которого
он давно определил в городские коммунисты.
    -- Покушай, Миша!-- подарил мужик блин молотобойцу.
    Медведь  обернул  блином  лапу  и  ударил через эту печеную
прокладку кулака по уху, так что мужик вякнул ртом и повалился.
    --   Опорожняй   батрацкое   имущество!--   сказал   Чиклин
лежачему.-- Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!
    Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
    -- А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
    --  Какое  я  тебе  лицо?-- сказал Чиклин.-- Я никто; у нас
партия -- вот лицо.
    -- Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
    Чиклин скудно улыбнулся.
    -- В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую.  Являйся
нынче на плот, капитализм, сволочь!
    --  Пусть  он  едет  по  морям:  нынче здесь, а завтра там,
правда ведь? произнесла Настя.-- Со сволочью нам скучно будет!
    Дальше  Чиклин  и  молотобоец  освободили  еще  шесть  изб,
нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли
в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.
    Сверив   прибывший  кулацкий  класс  со  своей  расслоечной
ведомостью,  активист  нашел  полную  точность  и   обрадовался
действию Чиклина и кузнечного молотобойца. Чиклин также одобрил
активиста.
    -- Ты сознательный молодец,-- сказал он,-- ты чуешь классы,
как животное.
    Медведь  не  мог  выразиться  и, постояв отдельно, пошел на
кузню сквозь падающий снег, в котором жужжали муки; одна только
Настя смотрела ему вслед и жалела  этого  старого,  обгорелого,
как человека.
    Прушевский  уже  справился  с  доделкой  из бревен плота, а
сейчас глядел на всех с готовностью.
    -- Гадость ты,-- говорил ему  Жачев.--  Чего  глядишь,  как
оторвавшийся?  Живи  храбрее  --  жми  друг  дружку, а деньги в
кружку! Ты думаешь это люди существуют? Ого! Это одна  наружная
кожа, до людей нам далеко идти, вот чего мне жалко!
    По  слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в
упор на речную долину. Жачев же пополз  за  кулачеством,  чтобы
обеспечить  ему  надежное  отплытие в море по течению и сильнее
успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит его в
свое  девичье  приданое,  а  он,  Жачев,  скорее  погибнет  как
уставший предрассудок.




    Ликвидировав  кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало
даже труднее, хотя неизвестно отчего. Он  долго  наблюдал,  как
систематически  уплывал  плот  по  снежной  текущей  реке,  как
вечерний ветер шевелил темную,  мертвую  воду,  льющуюся  среди
охладелых  угодий  в  свою  отдаленную пропасть, и ему делалось
скучно, печально в груди. Ведь слой грустных  уродов  не  нужен
социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину.
    Кулачество  глядело  с плота в одну сторону на Жачева; люди
хотели навсегда заметить свою родину и последнего,  счастливого
человека на ней.
    Вот  уже  кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте
за  береговой  кустарник,  и  Жачев  начал   терять   видимость
классового врага.
    -- Эй, паразиты, прощай!-- закричал Жачев по реке.
    -- Про-щай-ай!-- отозвались уплывающие в море кулаки.
    С   Оргдвора  заиграла  призывающая  вперед  музыка;  Жачев
поспешно полез по глинистой круче на торжество колхоза, хотя  и
знал,  что  там  ликуют  одни бывшие участники империализма, не
считая Насти и прочего детства.
    Активист выставил на крыльцо Оргдома рупор радио, и  оттуда
звучал  марш великого похода, а весь колхоз вместе с окрестными
пешими гостями радостно топтался  на  месте.  Колхозные  мужики
были  светлы  лицом,  как  вымытые,  им  стало теперь ничего не
жалко, безвестно и прохладно в душевной пустоте. Елисей,  когда
сменилась  музыка,  вышел  на  среднее место, вдарил подошвой и
затанцевал по земле, ничуть при этом не сгибаясь  и  не  моргая
белыми  глазами;  он ходил, как стержень -- один среди стоячих,
четко  работая   костями   и   туловищем.   Постепенно   мужики
рассопелись и начали охаживать вокруг друг друга, а бабы весело
подняли  руки  и пошли двигать ногами под юбками. Гости скинули
сумки, кликнули к себе  местных  девушек  и  понеслись  понизу,
бодро    шевелись,    а    для    своего    угощенья   целовали
подружек-колхозниц.  Радиомузыка  все  более  тревожила  жизнь;
пассивные  мужики  кричали возгласы довольства, более передовые
всесторонне  развивали  дальнейший  темп  праздника,   и   даже
обобществленные  лошади,  услышав  гул  человеческого  счастья,
пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать.
    Снежный ветер утих; неясная луна выявилась на дальнем небе,
опорожненном от  вихрей  и  туч,  на  небе,  которое  было  так
пустынно,  что  допускало  вечную свободу, и так жутко, что для
свободы нужна была дружба.
    Под этим небом, на чистом  снегу,  уже  засиженном  кое-где
мухами,  весь  народ товарищески торжествовал. Давно живущие на
свете люди и те стронулись и топтались, не помня себя.
    -- Эх ты, эсесерша  наша  мать!--  кричал  в  радости  один
забвенный мужик, показывая ухватку и хлопая себя по пузу, щекам
и  по  рту.--  Охаживай,  ребята, наше царство-государство: она
незамужняя!
    -- Она девка иль вдова?-- спросил на ходу  танца  окрестный
гость.
    --  Девка!--  объяснил  двигающийся мужик.-- Аль не видишь,
как мудрит?!
    --  Пускай  ей  помудрится!--  согласился  тот  же  пришлый
гость.-- Пускай посдобничает! А потом мы из нее сделаем смирную
бабу: добро будет!
    Настя  сошла с рук Чиклина и тоже топталась около мчавшихся
мужиков, потому что ей  хотелось.  Жачев  ползал  между  всеми,
подсекая  под ноги тех, которые ему мешали, а гостевому мужику,
желавшему девочку-эсесершу выдать замуж  мужику,  Жачев  дал  в
бок, чтоб он не надеялся.
    --  Не  сметь  думать что попало! Иль хочешь речной самотек
заработать? Живо сядешь на плот!
    Гость уж испугался, что он явился сюда.
    -- Боле, товарищ калека, ничто не подумаю. Я теперь шептать
буду.
    Чиклин долго глядел в ликующую  гущу  народа  и  чувствовал
покой  добра  в  своей  груди; с высоты крыльца он видел лунную
чистоту  далекого  масштаба,  печальность  замершего  света   и
покорный  сон  всего мира, на устройство которого пошло столько
труда и мученья, что всеми забыто, чтобы не знать  страха  жить
дальше.
    -- Настя, ты не стынь долго, иди ко мне,-- позвал Чиклин.
    --  Я  ничуть  не  озябла, тут ведь дышат,-- сказала Настя,
бегая от ласково ревущего Жачева.
    -- Ты три руки, а  то  окоченеешь:  воздух  большой,  а  ты
маленькая!
    -- Я уже их терла: сиди молчи!
    Радио   вдруг  среди  мотива  перестало  играть.  Народ  же
остановиться не мог, пока активист не сказал:
    -- Стой до очередного звука!
    Прушевский сумел в краткое время поправить радио, но оттуда
послышалась не музыка, а лишь человек.
    -- Слушайте сообщения: заготовляйте ивовое корье!..
    И  здесь  радио  опять  прекратилось.   Активист,   услышав
сообщение,   задумался   для   памяти,   чтобы   не  забыть  об
ивово-корьевой кампании и не прослыть на весь район  упущенцем,
как  с  ним  совершилось  в  прошлый  раз,  когда  он забыл про
организацию для кустарника, а  теперь  весь  колхоз  сидит  без
прутьев.  Прушевский  снова начал чинить радио, и прошло время,
пока инженер охладевшими руками тщательно слаживал механизм; но
ему не давалась работа, потому что он не был уверен предоставит
ли радио бедноте  утешение  и  прозвучит  ли  для  него  самого
откуда-нибудь милый голос.
    Полночь,  наверно,  была уже близка; луна высоко находилась
над плетнями и  над  смирной  старческой  деревней,  и  мертвые
лопухи   блестели,  покрытые  мелким  смерзшимся  снегом.  Одна
заблудившаяся муха попробовала было сесть на ледяной лопух,  но
сразу  оторвалась  и полетела, зажужжав в высоте лунного света,
как жаворонок под солнцем.  Колхоз,  не  прекращая  топчущейся,
тяжкой  пляски,  тоже  постепенно  запел слабым голосом. Слов в
этой песне понять было  нельзя,  но  все  же  в  них  слышалось
жалобное счастье и напев бредущего человека.
    --  Жачев!--  сказал  Чиклин.--  Ступай  прекрати движенье,
умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут.
    Жачев уполз с Настей в Оргдом  и,  устроив  ее  там  спать,
выбрался обратно.
    --    Эй,   организованные,   достаточно   вам   танцевать:
обрадовались, сволочь!
    Но увлеченный колхоз не принял  жачевского  слова  и  веско
топтался, покрывая себя песней.
    -- Заработать от меня захотели? Сейчас получите!
    Жачев  сполз  с  крыльца,  внедрился среди суетящихся ног и
начал спроста брать людей за нижние концы  и  опрокидывать  для
отдыха  на землю. Люди валились, как порожние штаны; Жачев даже
сожалел,  что  они,  наверно,  не  чувствуют  его  рук  и  враз
замолкают.
    --  Где  же  Вощев?--  беспокоился  Чиклин.--  Чего он ищет
вдалеке, мелкий пролетарий?
    Не  дождавшись  Вощева,  Чиклин  пошел  его  искать   после
полуночи.  Он  миновал  всю  пустынную  улицу деревни до самого
конца, и нигде не было заметно человека, лишь медведь храпел  в
кузне на всю лунную окрестность да изредка покашливал кузнец.
    Тихо   было   кругом  и  прекрасно.  Чиклин  остановился  в
недоуменном помышлении.  По-прежнему  покорно  храпел  медведь,
собирая  силы для завтрашней работы и для нового чувства жизни.
Он больше не  увидит  мучившего  его  кулачества  и  обрадуется
своему существованию. Теперь, наверно, молотобоец будет бить по
подковам и шинному железу с еще большим сердечным усердием, раз
есть на свете неведомая сила, которая оставила в деревне только
тех  средних  людей,  какие  ему  нравятся,  какие молча делают
полезное вещество и чувствуют частичное счастье: весь же точный
смысл жизни и всемирное счастье должны томиться в груди роющего
землю пролетарского класса, чтобы сердца молотобойца и  Чиклина
лишь  надеялись  и дышали, чтоб их трудящаяся рука была верна и
терпелива.
    Чиклин в заботе закрыл  чьи-то  распахнутые  ворота,  потом
осмотрел уличный порядок -- цело ли все, и, заметив пропадающий
на  дороге  армяк, поднял его и снес в сени ближней избы: пусть
хранится для трудового блага.
    Склонившись корпусом от доверчивой надежды, Чиклин пошел по
дворовым задам  смотреть  Вощева  дальше.  Он  перелезал  через
плетневые   устройства,  проходил  мимо  глиняных  стен  жилищ,
укреплял накренившиеся колья и постоянно видел,  как  от  тощих
загородок  сразу  начиналась  бесконечная  порожняя зима. Настя
смело может застынуть в таком  чужом  мире,  потому  что  земля
состоит не для зябнущего детства: только такие, как молотобоец,
могли  вытерпеть здесь свою жизнь, и то поседели от нее. "Я еще
не рожался, а ты уж лежала, бедная, неподвижная моя!"--  сказал
вблизи голос Вощева, человека.-- "Значит, ты давно терпишь: иди
греться!"
    Чиклин  повернул голову вкось и заметил, что Вощев нагнулся
за деревом и кладет что-то в мешок, который был уже полон.
    -- Ты чего, Вощев?
    -- Так,-- сказал тот и, завязав мешку горло,  положил  себе
на спину этот груз.
    Они  пошли  вдвоем ночевать на Оргдвор. Луна склонилась уже
далеко ниже, деревня стояла в черных тенях, все глухо  смолкло,
лишь  одна  сгустившаяся  от  холода  река шевелилась в обжитых
сельских берегах.
    Колхоз непоколебимо спал на Оргдворе. В Оргдоме горел огонь
безопасности -- одна лампа на всю  потухшую  деревню;  у  лампы
сидел активист за умственным трудом, он чертил графы ведомости,
куда    хотел    занести   все   данные   бедняцко-середняцкого
благоустройства, чтоб уже была  вечная,  формальная  картина  и
опыт как основа.
    --  Запиши  и  мое  добро!--  попросил  Вощев, распаковывая
мешок.
    Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые  предметы,  всю
мелочь безвестности и всякое беспамятство для социалистического
отмщения.  Эта  истершаяся терпеливая ветхость некогда касалась
батрацкой, кровной  плоти,  в  этих  вещах  запечатлена  навеки
тягость согбенной жизни, истраченной без сознательного смысла и
погибшей  без  славы  где-нибудь  под  соломенной  рожью земли.
Вощев, не полностью соображая,  со  скупостью  скопил  в  мешок
вещественные остатки потерянных людей, живших, подобно ему, без
истины  и  которые  скончались ранее победного конца. Сейчас он
предъявлял тех  ликвидированных  тружеников  к  лицу  власти  и
будущего,  чтобы  посредством  организации вечного смысла людей
добиться отмщения за тех, кто тихо лежит в земной глубине.
    Активист  стал  записывать  прибывшие   с   Вощевым   вещи,
организовав   особую  боковую  графу  под  названием  "перечень
ликвидированного  насмерть  кулака  как  класса  пролетариатом,
согласно   имущественно-выморочного   остатка".   Вместо  людей
активист записывал признаки  существования:  лапоть  прошедшего
века,  оловянную  серьгу  от пастушьего уха, штанину из рядна и
разное другое снаряжение трудящегося, но неимущего тела.
    К тому времени Жачев,  спавший  с  Настей  на  полу,  сумел
нечаянно разбудить девочку.
    -- Отверни рот: ты зубы, дурак, не чистишь,-- сказала Настя
загородившему  ее  от  дверного колода инвалиду.-- И так у тебя
буржуи ноги отрезали, ты хочешь, чтоб и зубы попадали?
    Жачев с испугом закрыл рот и  начал  гонять  воздух  носом.
Девочка потянулась, оправила теплый платок на голове, в котором
она спала, но заснуть не могла, потому что разгулялась.
    --  Это  утильсырье  принесли?--  спросила  она  про  мешок
Вощева.
    --  Нет,--  сказал  Чиклин,--  это  тебе  игрушки  собрали.
Вставай выбирать.
    Настя  встала  в  свой  рост,  потопталась  для развития и,
опустившись   на   месте,   обхватила    раздвинутыми    ногами
зарегистрированную  кучу предметов. Чиклин составил ей лампу со
стола на пол, чтоб девочка лучше видела то, что ей  понравится;
активист же и в темноте писал без ошибки.
    Через  некоторое  время  активист спустил на пол ведомость,
дабы  ребенок  пометил,  что  он  получил  сполна  все  нажитое
имущество  безродно  умерших  батраков  и будет пользоваться им
впрок. Настя медленно нарисовала  на  бумаге  серп  и  молот  и
отдала ведомость назад.
    Чиклин  снял  с себя стеганую ватную кофту, разулся и ходил
по полу в чулках довольный и мирный, что некому теперь отнять у
Насти ее долю жизни на свете,  что  течение  рек  идет  лишь  в
пучины   морские   и  уплывшие  на  плоту  не  вернутся  мучить
молотобойца-Михаила; те же безымянные люди, от которых остались
только лапти и оловянные серьги, не должны  вечно  тосковать  в
земле, но и подняться они не могут.
    -- Прушевский,-- обратился Чиклин.
    --  Я,--  ответил  инженер,  он сидел в углу, опершись туда
спиной, и равнодушно дремал. Сестра ему давно ничего не писала;
если она умерла, то он решил уехать стряпать пищу на ее  детей,
чтобы  истомить  себя  до потери души и скончаться когда-нибудь
старым,   привыкшим   нечувствительно   жить   человеком,   это
одинаково,  что умереть теперь, но еще грустнее; он может, если
поедет, жить за сестру, дольше и печальней помнить ту прошедшую
в его молодости  девушку,  сейчас  уже  едва  ли  существующую.
Прушевский  хотел, чтобы еще немного побыла на свете, хотя бы в
одном его тайном чувстве, взволнованная юная  женщина,  забытая
всеми, если погибла, стряпающая детям щи, если жива.
    --   Прушевский!   Сумеют   или  нет  успехи  высшей  науки
воскресить назад сопревших людей?
    -- Нет,-- сказал Прушевский.
    -- Врешь,-- упрекнул Жачев, не  открывая  глаз.--  Марксизм
все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку
ждет  --  воскреснуть  хочет.  А  я  б и Ленину нашел работу,--
сообщил Жачев.-- Я б ему указал,  кто  еще  добавочно  получить
должен кое-что! Я почему-то любую стерву с самого начала вижу!
    --  Ты  дурак  потому  что,--  объяснила  Настя,  копаясь в
батрацких остатках,--  ты  только  видишь,  а  надо  трудиться.
Правда ведь, дядя Вощев?
    Вощев   уже   успел   покрыться   пустым  мешком  и  лежал,
прислушиваясь к  биению  своего  бестолкового  сердца,  которое
тянуло все его тело в какую-то нежелательную даль жизни.
    --  Неизвестно,-- ответил Вощев Насте.-- Трудись и трудись,
а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и
помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь.
    Настя осталась недовольна.
    -- Умирать должны  одни  кулаки,  а  ты  --  дурак.  Жачев,
сторожи меня опять, я спать захотела.
    --  Иди,  девочка,--  отозвался  Жачев.--  Иди  ко  мне  от
подкулачника: он заработать захотел -- завтра получит!
    Все смолкли,  в  терпении  продолжая  ночь,  лишь  активист
немолчно  писал,  и достижения все более расстилались перед его
сознательным умом, так что он  уже  полагал  про  себя:  "Ущерб
приносишь  Союзу, пассивный дьявол, мог бы весь район отправить
на коллективизацию, а ты  в  одном  колхозе  горюешь;  пора  уж
целыми  эшелонами  население  в  социализм отправлять, а ты все
узкими масштабами стараешься. Эх горе!"
    Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то  негромкая
рука, и в звуках той руки был еще слышен страх-пережиток.
    -- Входи, заседанья нету,-- сказал активист.
    --  Да  то-то,--  ответил  оттуда  человек, не входя.-- А я
думал, вы думаете.
    -- Входи, не раздражай меня,-- промолвил Жачев.
    Вошел Елисей: он уже выспался на земле,  потому  что  глаза
его  потемнели  от  внутренней  крови, и окреп от привычки быть
организованным.
    -- Там медведь стучит в кузне и песню  рычит,  весь  колхоз
глаза открыл, нам без тебя жутко стало!
    -- Надо пойти справиться,-- решил активист.
    --  Я  сам  схожу,--  определил  Чиклин,--  Сиди  записывай
получше: твое дело -- учет.
    -- Это -- пока я дурак!-- предупредил активиста Жачев.-- Но
скоро мы всех разактивим: дай  только  массам  измучиться,  дай
детям подрасти!
    Чиклин пошел в кузню. Велика и прохладна была ночь над ним,
бескорыстно светили звезды над снежной чистотою земли, и широко
раздавались  удары  молотобойца, точно медведь застыдился спать
под этими ожидающими звездами и отвечал им чем мог. "Медведь --
правильный  пролетарский  старик",--  мысленно  уважал  Чиклин.
Далее   молотобоец  удовлетворенно  и  протяжно  начал  рычать,
сообщая вслух какую-то счастливую песню.
    Кузница была открыта в лунную ночь на  всю  земную  светлую
поверхность,  в  горне  горел дующий огонь, который поддерживал
сам  кузнец,  лежа  на  земле  и  потягивая  веревку  мехом.  А
молотобоец, вполне довольный, ковал горячее шинное железо и пел
песню.
    -- Ну никак заснуть не дает,-- пожаловался кузнец.-- Встал,
разревелся,  я ему горно зажег, а он и пошел бузовать... Всегда
был покоен, а нынче как с ума сошел!
    -- Отчего ж такое?-- спросил Чиклин.
    -- Кто его знает. Вчера  вернулся  с  раскулачки,  так  все
топтался  и по-хорошему бурчал. Угодили, стало быть, ему. А тут
еще проходил один подактивный  --  взял  и  материю  пришил  на
плетень.  Вот  Михаил  глядит  все  туда  и соображает чего-то.
Кулаков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит.  Вижу,
входит что-то в его ум и там останавливается...
    --  Ну, ты спи, а я подумаю,-- сказал Чиклин. Взяв веревку,
он стал качать воздух в горн,  чтоб  медведь  готовил  шины  на
колеса для колхозной езды.