Чудесные глаза  ласково оживились,  на синеньком личике играла  улыбка.
Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал  их к
своему уху, потом - к моему и оживленно рассказывал:
     -  А  тут - таракашка  Анисим,  хвастун,  вроде  солдата.  Это -  муха,
Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит,  всех ругает, мамку
даже за  волосы  таскала.  Не муха, а -  чиновница, которая  на улицу окнами
живет, муха только похожая. А это - черный таракан, большущий,- Хозяин; он -
ничего,  только пьяница  и бесстыдник. Напьется и  ползает  по двору  голый,
мохнатый, как  черная  собака.  Здесь -  жук,  дядя Никодим, я  его на дворе
сцапал, он - странник, из жуликов которые;  будто на церковь собирает; мамка
зовет его - Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников - сколько хочешь,
как мух, даром что безносая.
     - Она тебя не бьет?
     - Она-то? Вот еще! Она  без меня жить не может. Она ведь добрая, только
пьяница, ну,- на нашей улице - все пьяницы. Она  - красивая, веселая тоже...
Очень пьяница, курва! Я ей говорю: ?Перестань, дурочка, водку эту  глохтить,
богатая будешь?,-  а она хохочет. Баба, ну и - глупая!  А она - хорошая, вот
проспится - увидишь.
     Он  обаятельно  улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь,
закричать  на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая
головка покачивалась на тонкой шее,  точно странный какой-то цветок, а глаза
всЈ более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой.
     Слушая  его детскую,  но  страшную болтовню, я на  минуту  забывал, где
сижу, и вдруг  снова  видел тюремное  окно, маленькое, забрызганное  снаружи
грязью, черное жерло печи, кучу пакли в углу, а  у двери, на тряпье, желтое,
как масло, тело женщины-матери.
     - Хорошая зверильница? - спросил мальчик с гордостью.
     - Очень.
     - Бабочков нету вот у меня,- бабочков и мотыльков!
     - Тебя как зовут?
     - Ленька.
     - Тезка мне.
     - Ну? А ты - какой человек?
     - Так себе. Никакой.
     -  Ну,  уж  врешь! Всякий человек  - какой-нибудь, я  ведь  знаю. Ты  -
добрый.
     - Может быть.
     - Уж я вижу! Ты - робкий, тоже.
     - Почему - робкий?
     - Уж я знаю!
     Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне.
     - А почему все-таки робкий?
     - Вот - сидишь со мной, значит - боишься ночью-то идти!
     - Да ведь уж - светает.
     - Ну, и уйдешь.
     - Я опять приду к тебе.
     Он  не поверил,  прикрыл милые  мохнатые глаза  ресницами и,  помолчав,
спросил:
     - Зачем?
     - Посидеть с тобой. Ты очень интересный. Можно прийти?
     - Валяй! К нам все ходят...
     Вздохнув, он сказал:
     - Обманешь.
     - Ей-богу - приду!
     - Тогда -  приходи.  Ты уж - ко мне,  а  не к мамке, ну ее к ляду! Ты -
давай дружиться со мной,- ладно?
     - Ладно.
     - Ну вот. Ничего, что ты большой; тебе-сколько годов?
     - Двадцать первый.
     - А мне - двенадцатый. У меня - нету товарищей, одна Катька водовозова,
так ее водовозиха бьет за то, что она ко мне ходит... Ты - вор?
     - Нет. Почему - вор?
     -  У тебя очень рожа страшная, худущая, с таким носом,  как  у воров. У
нас  два  вора бывают, один  - Сашка, дурак и злой, а другой  - Ванечка, так
этот добрый, как собака. А у тебя коробочки есть?
     - Принесу.
     - Принеси! Я мамке не скажу, что ты придешь...
     - Почему?
     - Так. Она всегда радуется, когда мужчины в другой раз приходят.  Вот,-
любит мужчинов, шкуреха,- просто беда! Она - смешная девчонка, мамка у меня.
Пятнадцати лет ухитрилась - родила меня и сама не знает  -  как! Ты  - когда
придешь?
     - Завтра вечером.
     - Вечером она уж напьется. А ты чего делаешь, если не воруешь?
     - Баварским квасом торгую.
     - Ой ли? Принеси бутылку, а?
     - Конечно - принесу! Ну, я пошел.
     - Валяй. Придешь?
     - Обязательно.
     Он протянул  мне обе длинные  руки, я тоже обеими  руками сжал и потряс
эти тонкие холодные косточки  и, уже не оглядываясь на  него, вылез на двор,
точно пьяный.
     Светало; над сырой  кучей полуразвалившихся построек трепетала, угасая,
Венера. Из грязной ямы под стеною дома смотрели  на меня квадратными глазами
стекла подвального окна,  мутные  и грязные, как глаза  пьяницы. В телеге  у
ворот  спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала
в небо густая, жесткая борода  - в ней светились  белые зубы,- казалось, что
мужик,  закрыв глаза, ядовито, убийственно  смеется. Подошла  ко  мне старая
собака, с плешью на спине, видимо, ошпаренная кипятком, понюхала ногу  мою и
тихонько, голодно провыла, наполнив сердце мое ненужной жалостью к ней.
     На  улицах,  в лужах, устоявшихся за  ночь, отражалось  утреннее небо -
голубое и розовое,- эти отражения придавали  грязным лужам обидную,  лишнюю,
развращающую душу красоту.


     На другой день я попросил ребятишек моей улицы наловить жуков, бабочек,
купил в аптеке  красивых  коробочек и отправился к  Леньке, захватив с собою
две бутылки квасу, пряников, конфект и сдобных булок.
     Ленька принял  мои  дары  с  великим  изумлением, широко  открыв  милые
глаза,- при дневном свете они были еще чудесней.
     - У-ю-юй,- заговорил он низким, не ребячьим голосом,- сколько ты  всего
притащил! Ты,  что  ли,  богатый? Как же  это,- богатый,  а плохо одетый  и,
говоришь,- не  вор?  Вот так  коробочки! Ую-юй,- даже  жалко тронуть, руки у
меня немытые. Там  - кто?  Юх,- жучишка-то! Как медный, даже зеленый, ох ты,
чЈрт... А - выбегут да улетят? Ну уж...
     И вдруг весело крикнул:
     - Мамк! Слезь, вымой  руки мне,-  ты погляди, курятина, чего он принес!
Это - он  самый, вчерашний, ночной-то, который приволок тебя, как будочник,-
это он всЈ! Его тоже Ленька зовут...
     - Спасибо надо сказать ему,- услышал я  сзади себя негромкий,  странный
голос.
     Мальчик часто закивал головой:
     - Спасибо, спасибо!
     В подвале колебалось густое облако какой-то волосатой пыли, сквозь него
я  с  трудом разглядел  на  печи  встрепанную  голову,  обезображенное  лицо
женщины, блеск ее зубов,- невольную, нестираемую улыбку.
     - Здравствуйте!
     - Здравствуйте,- повторила женщина; ее  гнусавый голос звучал негромко,
но  - бодро,  почти  весело.  Смотрела она  на меня прищурясь  и  как  будто
насмешливо.
     Ленька,  забыв  про  меня,  жевал  пряник,  мычал,  осторожно  открывая
коробки,- ресницы бросали тень на щеки его, увеличивая синеву под глазами. В
грязные стекла окна смотрело солнце, тусклое, как лицо старика, на рыжеватые
волосы мальчика падал мягкий  свет, рубашка на груди Леньки расстегнута, и я
видел,  как  за  тонкими  косточками бьется сердце, приподнимая  кожу и едва
намеченный сосок.
     Его мать слезла  с печи, намочила под рукомойником полотенце и, подойдя
к Леньке, взяла его левую руку.
     -  Убег, стой,-  убег!  - закричал он и весь, всем телом, завертелся  в
ящике, разбрасывая пахучее тряпье под собой, обнажая синие неподвижные ноги.
Женщина засмеялась, шевыряясь в тряпках, и тоже кричала:
     - Лови его!
     А  поймав жука, положила  его на ладонь своей  руки,  осмотрела бойкими
глазами василькового цвета и сказала мне тоном старой знакомой:
     - Эдаких - много!
     -  Не задави,- строго  предупредил ее сын.-  Она, раз,  пьяная  села на
зверильницу-то мою, так столько подавила!
     - А ты забудь про то, утешеньице мое.
     - Уж я хоронил-хоронил...
     - Я же тебе сама и наловила их после.
     -  Наловила!  Те  были  -  ученые,  которых  задавила  ты,  дурочка  из
переулочка! Я их, которые издохнут, в подпечке хороню, выползу и хороню, там
у  меня  кладбище...  Знаешь, был у  меня  паук,  Минка,  совсем  как мамкин
любовник один, прежний, который в тюрьме, толстенький, веселый...
     - Ах ты, утешеньишко мое милое,- сказала женщина, поглаживая кудри сына
темной маленькой  рукою  с  тупыми  пальцами.  Потом,  толкнув  меня локтем,
спросила, улыбаясь глазами:
     - Хорош сынок? Глазки-то, а?
     - Ты возьми один глаз, а  ноги  - отдай,- предложил Ленька, ухмыляясь и
разглядывая  жука.- Какой... железный! Толстый. Мам, он - на монаха похожий,
на того, которому ты лестницу вязала,- помнишь?
     - Ну как же!
     И, посмеиваясь, она стала рассказывать мне:
     - Это, видишь, ввалился однова  к нам  монашище, большущий такой, да  и
спрашивает: ?Можешь ты, паклюжница, связать мне лестницу из веревок?? А я  -
сроду  не  слыхала про такие лестницы. ?Нет, говорю, не смогу я!? - ?Так  я,
говорит,  тебя  научу?.  Распахнул  рясу-то,  а у  него  все брюхо  веревкой
нетолстой окручено,- длинная веревища да крепкая!  Научил. Вяжу  я,  вяжу, а
сама думаю: ?На что это ему? Не церкву ли ограбить собрался??
     Она засмеялась, обняв сына за плечи и все поглаживая его.
     - Ой, затейники! Пришел он в  срок, я и говорю: ?Скажи, ежели это  тебе
для воровства,  так я  не согласна!?  А он смеется хитровато  таково:  ?Нет,
говорит, это -  через стену  перелезать, у нас стена большая,  высокая, а мы
люди грешные, а грех-от за стеной живет,- поняла ли?? Ну, я поняла: это ему,
чтобы по ночам к бабам лазить. Хохотали мы с ним, хохотали...
     - Уж ты у меня хохотать любишь,- сказал  мальчик тоном старшего.- А вот
самовар бы поставила...
     - Так сахару же нету у нас.
     - Купи поди...
     - Да и денег нету.
     - Уй, ты, пропивашка! У него возьми вот...
     Он обратился ко мне:
     - У тебя есть деньги?
     Я дал женщине денег,  она живо вскочила на ноги, сняла с печи маленький
самовар, измятый, чумазый и скрылась за дверью, напевая в нос.
     - Мамка! - крикнул сын вслед ей.- Вымой окошко, ничего не видать мне! -
Ловкая  бабенка,  я тебе скажу! -  продолжал  он,  аккуратно  расставляя  по
полочкам  коробки с  насекомыми,-  полочки, из  картона,  были привешены  на
бечевках  ко  гвоздям,  вбитым   между  кирпичами   в   пазы  сырой  стены.-
Работница... как начнет паклю щипать,- хоть задохнись, такую пылищу  пустит!
Я  кричу:  ?Мамка, да вынеси  ты  меня  на  двор, задохнусь я  тут!?  А она:
?Потерпи, говорит,  а то мне без  тебя скучно будет?. Любит она  меня, да  и
всЈ! Щиплет и поет, песен она знает тыщу!
     Оживленный, красиво сверкая дивными глазами, приподняв густые брови, он
запел хриплым альтовым голосом:

     Вот Орина на перине лежит...