II

     - Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще  так  пели?  -  спросила  Изергиль,
поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.
     - Не слыхал. Никогда не слыхал...
     - И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут  хорошо  петь,  -
красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не  устали  за
день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже -
поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот
- поют.
     - Но здоровье... - начал было я.
     - Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги,  не
тратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала,  когда  была
молодой? Я ткала ковры  с  восхода  по  закат,  не  вставая  почти.  Я,  как
солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень.
И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я
бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так  я  бегала  три  месяца,
пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой  поры
дожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
     Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза  были  все-таки  тусклы,  их  не
оживило  воспоминание.  Луна  освещала  ее   сухие,   потрескавшиеся   губы,
заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос,  загнутый,
словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и  в  одной  из  них  лежала
прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки,  которою  была
обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и  при
каждом движении старой  Изергиль  можно  было  ждать,  что  сухая  эта  кожа
разорвется вся, развалится кусками и  предо  мной  встанет  голый  скелет  с
тусклыми черными глазами.
     Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
     - Я жила с матерью под Фальчи, на самом  берегу  Бырлада;  и  мне  было
пятнадцать лет, когда он явился к  нашему  хутору.  Был  он  такой  высокий,
гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:
     "Эй, нет ли у вас вина... и поесть мне?" Я  посмотрела  в  окно  сквозь
ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он,  в  белой  рубахе  и  в
широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке,  а
другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит:  "Вот
какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!" Точно он уж  знал  всех
красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А  через  четыре  дня
дала уже и всю себя... Мы всь катались с ним в лодке по ночам. Он приедет  и
посвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну,  как  рыба,  в  окно  на  реку.  И
едем... Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все и  побила
меня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла.
Но мне уж не нравился он тогда - только поет  да  целуется,  ничего  больше!
Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у  них
были любезные тут... Так вот тем -  весело  было.  Иная  ждет,  ждет  своего
карпатского молодца, думает, что он уже  в  тюрьме  или  убит  где-нибудь  в
драке, - и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба,  упадет
к ней. Подарки подносил богатые - легко же ведь доставалось все им! И пирует
у нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Я  и  попросила
одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их... Как ее  звали?  Забыла
как... Все стала забывать теперь. Много  времени  прошло  с  той  поры,  все
забудешь! Она меня познакомила с молодцом.  Был  хорош...  Рыжий  был,  весь
рыжий - и усы, и кудри! Огненная голова. И был он  такой  печальный,  иногда
ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в  лицо...  А
я, как кошка, вскочила ему на грудь да и впилась зубами в щеку... С той поры
у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее...
     - А рыбак куда девался? - спросил я.
     - Рыбак? А он... тут... Он  пристал  к  ним,  к  гуцулам.  Сначала  все
уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал к  ним  и
другую завел... Их обоих и повесили вместе - и  рыбака  и  этого  гуцула.  Я
ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это  было.  Рыбак  шел  на  казнь
бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в  карманах,
один ус на плече лежит, а другой  на  грудь  свесился.  Увидал  меня,  вынул
трубку и кричит: "Прощай!.." Я целый год жалела его. Эх!.. Это  уж  тогда  с
ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к  одному
румыну в гости, там их и  поймали.  Двоих  только,  а  нескольких  убили,  а
остальные  ушли...  Все-таки  румыну  заплатили  после...  Хутор  сожгли   и
мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.
     - Это ты сделала? - наудачу спросил я.
     - Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был их  лучшим  другом,
тот и справил им поминки...
     Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил  теперь  только  шум
морских волн, - задумчивый, мятежный  шум  был  славной  второй  рассказу  о
мятежной жизни. Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в  ней
голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее  невидимых
обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим  шорохом  волн...  ибо
усиливался ветер.
     - А то еще турка любила я. В гареме  у  него  была,  в  Скутари.  Целую
неделю жила, - ничего... Но скучно стало... - всь женщины, женщины... Восемь
было их у него... Целый  день  едят,  спят  и  болтают  глупые  речи...  Или
ругаются, квохчут, как курицы... Он был  уж  немолодой,  этот  турок.  Седой
почти и такой важный, богатый. Говорил - как владыка... Глаза были черные...
Прямые глаза... Смотрят прямо в душу. Очень  он  любил  молиться.  Я  его  в
Букурешти увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я
ему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему.  Он
сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал  купить  что-то.  "Едешь  ко
мне?" - говорит. "О да, поеду!" - "Хорошо!" И я  поехала.  Богатый  он  был,
этот турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкий  такой...  Ему
лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка... Убежала  в  Болгарию,  в
Лом-Паланку... Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за
мужа своего - уже не помню.
     Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной
одна девушка, полька... и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки,
помню, - ходил брат, тоже монашек...  Такой...  как  червяк,  все  извивался
предо мной... И когда я выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его.
     - Погоди!.. А где маленький турок?
     - Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви...  но  стал
сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо,  которому  слишком  много  перепало
солнца... так и сох все... Помню, лежит, весь уже прозрачный и  голубоватый,
как льдинка, а все еще в нем горит любовь...  И  все  просит  наклониться  и
поцеловать его... Я любила его и,  помню,  много  целовала...  Потом  уж  он
совсем стал плох - не  двигался  почти.  Лежит  и  так  жалобно,  как  нищий
милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я  ложилась.  Ляжешь  с
ним... он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а  он  уж  холодный...
мертвый... Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это  я  и  убила  его.
Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он - что
же?.. Мальчик!..
     Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды,
шепча что-то сухими губами.
     - Ну, отправилась ты в Польшу... - подсказал я ей.
     - Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый.  Когда  ему
нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед  тек,
а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли
мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое,  обидное  слово.  О!  О!..  Я
рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как  ребенка,  -
он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.
И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он  кричал.  Смешно  так
кричал. Я смотрела на него сверху, а он  барахтался  там,  в  воде.  Я  ушла
тогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на  это:  никогда  не
встречалась после с теми, которых когда-то любила.  Это  нехорошие  встречи,
все равно как бы с покойниками.
     Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых  ею  людей.
Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая  трубку.  У
него, наверное, были  холодные,  голубые  глаза,  которые  на  все  смотрели
сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не
желая умирать, и на его лице,  бледном  от  предсмертной  тоски,  потускнели
веселые  глаза,  и  усы,  смоченные  слезами,  печально  обвисли  по   углам
искривленного рта. Вот  он,  старый,  важный  турок,  наверное,  фаталист  и
деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, отравленный
поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный  и  жестокий,  красноречивый  и
холодный... И все они - только бледные тени, а  та,  которую  они  целовали,
сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела,  без  крови,  с
сердцем без желаний, с глазами без огня, - тоже почти тень.
     Она продолжала.
     - В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и  лживые  люди.  я  не
знала их змеиного языка. Все шипят.. Что шипят? Это бог дал им такой змеиный
язык за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная  куда,  и  видела,  как  они
собирались бунтовать с вами, русскими. Дошла  до  города  Бохнии.  Жид  один
купил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это.
Чтобы жить - надо уметь что-нибудь делать.  Я  ничего  не  умела  и  за  это
платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немного  денег,
чтобы воротиться к себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки ни  были.
И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня.  Это  им  дорого
стоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго и  раз
вот что сделал: пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот пан  взял  в  руки
тот мешок и опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукали  меня  по
голове, и мне весело было слушать их звон, когда они падали  на  пол.  Но  я
все-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот -  как
большая подушка. Он смотрел, как сытая свинья. Да, выгнала я его, хотя он  и
говорил, что продал все земли свои, и дома,  и  коней,  чтобы  осыпать  меня
золотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным лицом. Все лицо
было у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которыми  он  незадолго
перед тем воевал за греков. Вот человек!.. Что ему греки, если он  поляк?  А
он пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его,  у  него  вытек  один
глаз от ударов, и два пальца на левой руке были тоже  отрублены...  Что  ему
греки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги.  А  когда  человек  любит
подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь
ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для  себя,  -
те просто лентяи или трусы или не понимают  жизни,  потому  что,  кабы  люди
понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою  тень  в  ней.  И
тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно... О, этот, рубленый, был хороший
человек! Он готов был идти на край света, чтобы делать что-нибудь. Наверное,
ваши убили его во время  бунта.  А  зачем  вы  ходили  бить  мадьяр?  Ну-ну,
молчи!..
     И, приказывая  мне  молчать,  старая  Изергиль  вдруг  замолчала  сама,
задумалась.
     - Знала также я и венгра одного. Он однажды ушел от меня, -  зимой  это
было, - и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с  простреленной
головой. Вот как! Видишь - не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать
- не меньше.. Что я говорила? О Польше... Да, там я сыграла  свою  последнюю
игру. Встретила одного шляхтича... Вот был красив! Как черт. Я же  стара  уж
была, эх, стара! Было ли мне четыре десятка лет? Пожалуй, что и было... А он
был еще и горд, и избалован нами, женщинами. Дорого он мне  стал...  да.  Он
хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не  была  никогда  рабой,
ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему...  И  уже  в  Кракове
жила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги... Он ходил ко мне,
гордый демон, и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы  поспорили  с
ним... Я даже, - помню, - дурнела от этого. Долго это  тянулось...  Я  взяла
свое: он на коленях упрашивал меня... Но только взял, как уж и бросил. Тогда
поняла я, что стала стара... Ох, это было мне не сладко! Вот уж не сладко!..
Я ведь любила его, этого черта...  а  он,  встречаясь  со  мной,  смеялся...
подлый он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну,  уж  горько
было мне, скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась  им.  А  как
вот ушел он биться с вами, русскими, тошно стало мне. Ломала я себя,  но  не
могла сломать... И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу.
     Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши...  и  что  он  в
плену, недалеко в деревне.
     "Значит, - подумала я, - не увижу уже его больше!" А  видеть  хотелось.
Ну, стала стараться увидать... Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо,
в ту деревню, где был он. Везде казаки и солдаты... дорого мне  стоило  быть
там! Узнала я, где поляки сидят, и вижу, что трудно попасть  туда.  А  нужно
мне это было. И вот ночью поползла я к тому месту, где они  были.  Ползу  по
огороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге... А уж слышно мне -
поют поляки и говорят громко. Поют песню одну... к матери бога... И тот  там
же поет... Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной
ползали... а вот оно, пришло время - и я  за  человеком  поползла  змеей  по
земле и, может, на смерть свою ползу. А этот часовой уже  слушает,  выгнулся
вперед. Ну, что же мне? Встала я с земли и пошла на него.  Ни  ножа  у  меня
нет,  ничего,  кроме  рук  да  языка.  Жалею,  что  не  взяла  ножа.  Шепчу:
"Погоди!.." А он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю  ему
шепотом: "Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа  есть!  Не  могу  тебе
ничего дать, а прошу тебя..." Он опустил ружье и также шепотом говорит  мне:
"Пошла прочь, баба! пошла! Чего тебе?" Я сказала ему, что  сын  у  меня  тут
заперт... "Ты понимаешь, солдат, - сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так
вот посмотри на меня - у меня есть такой же, как ты, и вон он где!  Дай  мне
посмотреть на него, может, он умрет скоро... и, может, тебя завтра  убьют...
будет плакать твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув
на нее, твою мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его,  и  меня  -
мать!.."
     Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел,
и толкал меня то в спину, то  в  грудь.  Я  стояла  и  качалась  перед  этим
каменным солдатом... А он все говорил: "Нет!" И каждый раз,  как  я  слышала
его холодное слово,  еще  жарче  во  мне  вспыхивало  желание  видеть  того,
Аркадэка... Я говорила и мерила глазами солдата - он был маленький, сухой  и
все кашлял. И вот я упала на землю перед ним  и,  охватив  его  колени,  все
упрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал  в  грязь.
Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его  голову  в  лужу,
чтоб он не кричал. Он не кричал, а только все барахтался, стараясь  сбросить
меня с своей спины. Я же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь.
Он и задохнулся... Тогда я бросилась к амбару, где пели поляки. "Аркадэк!.."
- шептала я в щели стен. Они догадливые, эти поляки, - и, услыхав  меня,  не
перестали петь! Вот его глаза против моих. "Можешь ты выйти отсюда?" -  "Да,
через пол!" - сказал он. "Ну, иди же". И вот четверо их вылезло из-под этого
амбара: трое и Аркадэк мой. "Где часовые?" - спросил Аркадэк. "Вон лежит!.."
И они пошли тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл  громко.  Мы
ушли из деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меня
за руку, и его рука была горяча и дрожала.
     О!.. Мне так хорошо было с ним, пока  он  молчал.  Последние  это  были
минуты - хорошие минуты моей  жадной  жизни.  Но  вот  мы  вышли  на  луг  и
остановились. Они благодарили меня все четверо. Ох, как они  долго  и  много
говорили мне что-то! Я все слушала и смотрела на  своего  пана.  Что  же  он
сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так  важно...  Не  помню,  что  он
сказал, но так выходило, что теперь он в благодарность за то,  что  я  увела
его, будет любить меня... И стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал
мне: "Моя королева!" Вот какая лживая собака была это!.. Ну,  тогда  я  дала
ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил. Грозный
и бледный стоит он предо мной... Стоят и те трое, хмурые все. И все  молчат.
Я посмотрела на них... Мне тогда стало - помню  -  только  скучно  очень,  и
такая лень напала на меня... Я сказала им: "Идите!" Они, псы, спросили меня:
     "Ты воротишься туда, указать наш путь?" Вот какие подлые! Ну,  все-таки
ушли они. Тогда и я пошла... А на другой день  взяли  меня  ваши,  но  скоро
отпустили. Тогда  увидела  я,  что  пора  мне  завести  гнездо,  будет  жить
кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели...  Пора,
пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот  уже  около  трех
десятков лет живу здесь. Был  у  меня  муж,  молдаванин;  умер  с  год  тому
времени. И живу я вот! Одна живу... Нет, не одна, а вон с теми.
     Старуха махнула рукой к  морю.  Там  все  было  тихо.  Иногда  рождался
какой-то краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же.
     - Любят они меня. Много я рассказываю им  разного.  Им  это  надо.  Еще
молодые все... И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: "Вот и  я,  было  время,
такая же была... Только тогда, в мое время, больше было в  человеке  силы  и
огня, и оттого жилось веселее и лучше... Да!.."
     Она замолчала. Мне грустно было рядом с  ней.  Она  же  дремала,  качая
головой, и тихо шептала что-то... может быть, молилась.
     С моря поднималась туча - черная, тяжелая, суровых  очертаний,  похожая
на горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков,
неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело.  Недалеко  от
нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла
собака... Воздух раздражал нервы странным  запахом,  щекотавшим  ноздри.  От
облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали,
являлись снова... На месте  луны  осталось  только  мутное  опаловое  пятно,
иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь уже
черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе  что-то,  вспыхивали
маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, точно
несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали  в  ней
что-то, зажигая спички, которые  ветер  тотчас  же  гасил.  Это  были  очень
странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.
     - Видишь ты искры? - спросила меня Изергиль.
     - Вон те, голубые? - указывая ей на степь, сказал я.
     - Голубые? Да, это они... Значит, летают все-таки! Ну-ну... Я уж вот не
вижу их больше. Не могу я теперь многого видеть.
     - Откуда эти искры? - спросил я старуху.  Я  слышал  кое-что  раньше  о
происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о  том  же
старая Изергиль.
     - Эти искры от горящего сердца Данко. Было  на  свете  сердце,  которое
однажды вспыхнуло огнем... И вот от него эти  искры.  Я  расскажу  тебе  про
это... Тоже старая сказка...  Старое,  все  старое!  Видишь  ты,  сколько  в
старине всего?.. А теперь вот нет ничего такого  -  ни  дел,  ни  людей,  ни
сказок таких, как в старину... Почему?.. Ну-ка, скажи! Не скажешь... Что  ты
знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы в старину зорко  -
там все отгадки найдутся... А вот вы не смотрите и не умеете жить  оттого...
Я не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу  я,  что
не живут люди, а все примеряются, примеряются и кладут на это всю  жизнь.  И
когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что
же тут - судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче  вижу,  а  вот
сильных нет! Где ж они?.. И красавцев становится все меньше.
     Старуха задумалась о том, куда девались из  жизни  сильные  и  красивые
люди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа.
     Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она
опять отвлечется в сторону.
     И вот она начала рассказ.