Я  понял,  в  чем  дело,- это  я  уже  видел однажды,- конечно, испугался,
отпрыгнул,  а  баба  громко,  протяжно завыла,  из  глаз  ее,  готовых лопнуть,
брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу.
     Это воротило  меня  к  ней,  я  сбросил на землю котомку, чайник, котелок,
опрокинул ее спиною на землю и хотел согнуть ей ноги в коленях - она оттолкнула
меня, ударив руками в лицо  и  грудь, повернулась  и,  точно  медведица,  рыча,
хрипя, пошла на четвереньках дальше в кусты:
     - Разбойник... дьявол...
     Подломились руки, "она упала,  ткнулась  лицом  в  землю  и  снова завыла,
судорожно вытягивая ноги.
     В горячке возбуждения, быстро вспомнив все,  что  знал  по  этому  делу, я
перевернул ее на спину, согнул ноги - у нее уже вышел околоплодный пузырь.
     - Лежи, сейчас родишь...
     Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и - стал акушером.
     Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле вокруг  себя
и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать  ее  в  рот  себе, осыпала землею
страшное, нечеловеческое лицо,  с  одичалыми, налитыми  кровью  глазами,  а  уж
пузырь прорвался и прорезывалась головка,- я  должен был сдерживать судороги ее
ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный,
мычащий рот...
     Мы немножко ругали  друг  друга,  она - сквозь  зубы, я - тоже не  громко,
она - от боли и, должно быть, от стыда, я - от смущения и мучительной жалости к
ней...
     - Х-хосподи,- хрипит она, синие  губы закушены и в пене, а из глаз, словно
вдруг выцветших на солнце, всъ льются эти обильные слезы невыносимого страдания
матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.
     - Ух-ходи ты, бес...
     Слабыми,  вывихнутыми  руками  она  все  отталкивает меня,  я  убедительно
говорю:
     - Дуреха, роди, знай, скорее...
     Мучительно  жалко ее, и кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце
сжато тоской, хочется кричать, и я кричу:
     - Ну, скорей!
     И вот - на  руках  у  меня человек - красный.  Хоть  и  сквозь слезы, но я
вижу - он весь красный и уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет,
хотя  еще  связан  с  матерью. Глаза у него голубые,  нос  смешно  раздавлен на
красном, смятом лице, губы шевелятся и тянут:
     - Я-а... я-а...
     Такой скользкий - того и гляди,  уплывет из рук моих,  я  стою на коленях,
смотрю на него, хохочу-очень рад видеть  его! И - забыл, что надобно  делать...
     - Режь...- тихо  шепчет  мать,- глаза  у  нее  закрыты,  лицо  опало,  оно
землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:
     - Ножиком... перережь...
     Нож  у  меня  украли  в  бараке - я  перекусываю  пуповину,  ребенок  орет
орловским басом, а мать - улыбается: я вижу, как удивительно расцветают,  горят
ее  бездонные глаза  синим огнем - темная рука шарит  по  юбке,  ища  карман, и
окровавленные, искусанные губы шелестят:
     - Н-не... силушки... тесемочка кармани... перевязать пупочек...
     Достал тесемку,  перевязал, она - улыбается все ярче; так хорошо  и  ярко,
что я почти слепну от этой улыбки.
     - Оправляйся, а я пойду, вымою его... Она беспокойно бормочет:
     - Мотри - тихонечко...  мотри  же...  Этот  красный  человечище  вовсе  не
требует  осторожности: он сжал кулак и орет, орет,  словно вызывая  на  драку с
ним:
     - Я-а... я-а...
     - Ты, ты!  Утверждайся,  брат, крепче,  а  то  ближние  немедленно  голову
оторвут...
     Особенно серьезно  и  громко крикнул он,  когда его впервые  обдало пенной
волной моря, весело хлестнувшей обоих нас;  потом,  когда  я  стал  нашлепывать
грудь и спинку  ему,  он  зажмурил глаза, забился  и  завизжал  пронзительно, а
волны, одна за другою, всъ обливали его.
     - Шуми, орловский! Кричи во весь дух...
     Когда мы с ним воротились к матери, она лежала, снова закрыв глаза,  кусая
губы, в схватках,  извергавших  послед, но, несмотря  на  это,  сквозь  стоны и
вздохи, я слышал ее умирающий шепот:
     - Дай... дай его...
     - Подождет.
     - Дай-ко...
     И дрожащими,  неверными руками расстегивала кофту  на  груди.  Я  помог ей
освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей,  приложил к
теплому ее телу буйного орловца, он сразу все понял и замолчал.
     - Пресвятая,  пречистая,- вздрагивая,   вздыхала   мать   и   перекатывала
растрепанную голову по котомке с боку на бок.
     И  вдруг,  тихо  крикнув,  умолкла,  потом  снова открылись  эти  донельзя
прекрасные глаза - святые глаза  родительницы, синие, они смотрят в синее небо,
в них горит и тает благодарная, радостная улыбка;  подняв  тяжелую  руку,  мать
медленно крестит себя и ребенка...
     - Слава те, пречистая  матерь  божия... ох... слава тебе... Глаза  угасли,
провалились, она долго молчит, едва дыша, и вдруг деловито, отвердевшим голосом
сказала:
     - Развяжи, паренек, котомку мою...
     Развязали, она взглянула  на  меня  пристально, слабенько усмехнулась, как
будто - чуть заметно - румянец блеснул на опавших щеках и потном лбу.
     - Отойди-ка...
     - Ты очень-то не возись...
     - Ну, ну... отойди...
     Отошел недалеко в кусты. Сердце как будто устало,  а  в  груди  тихо  поют
какие-то славные  птицы, и это - вместе с немолчным  плеском моря - так хорошо,
что можно бы слушать год...
     Где-то  недалеко  журчит  ручей - точно  девушка  рассказывает   подруге о
возлюбленном своем...
     Над кустами поднялась голова в желтом платке, уже повязанном, как надобно.
     - Эй, эй, это ты, брат, рано завозилась!
     Придерживаясь рукою за ветку кустарника,  она  сидела, точно  выпитая, без
кровинки  в  сером лице, с огромными синими озерами на месте глаз,  и  умиленно
шептала:
     - Гляди - как спит...
     Спал он хорошо, но, на мой взгляд, ничем не лучше других детей,  а  если и
была разница, так она падала на обстановку:  он  лежал  на  куче ярких  осенних
листьев, под кустом,- какие не растут в Орловской губернии.
     - Ты бы, мать, легла...
     - Не-е,- сказала  она,  покачивая  головою   на   развинченной   шее,- мне
прибираться надобно да идти в энти самые...
     - В Очемчиры?
     - Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали...
     - Да разве ты можешь идти?
     - А богородица-то? Пособит...
     Ну, уж если она вместе с богородицей,- надо молчать!
     Она смотрит  под  куст  на  маленькое, недовольно надутое лицо, изливая из
глаз теплые лучи ласкового  света, облизывает губы  и  медленным движением руки
поглаживает грудь.
     Я развожу костер, прилаживаю камни, чтобы поставить чайник.
     - Сейчас я тебя, мать, чаем угощу...
     - О? Напои-ка... ссохлось все в грудях-то у меня...
     - Что ж это земляки бросили тебя?
     - Они не бросили - зачем! Я сама отстала, а они - выпимши, ну... и хорошо,
а то как бы я распросталась при них-то...
     Взглянув на меня, она закрыла лицо локтем, потом, сплюнув кровью, стыдливо
усмехнулась.
     - Первый у тебя?
     - Первенькой. А ты - кто?
     - Вроде как бы человек...
     - Конешно, человек! Женатый?
     - Не удостоился...
     - Врешь?
     - Зачем?
     Она опустила глаза, подумала:
     - А как же ты бабьи дела знаешь? Теперь - совру. И я сказал:
     - Учился этому. Студент - слыхала?
     - А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится...
- Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой...  Женщина  наклонила голову  к  сыну,
прислушалась - дышит ли? - потом поглядела в сторону моря.
     - Помыться бы мне,  а  вода - незнакомая...  Что это за вода?  И  солена и
горька...
     - Вот ты ею и помойся - здоровая вода!
     - Ой?
     - Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь - как лед...
     - Тебе - знать...
     Дремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец;  маленькая лошадка,
вся из сухожилий, прядая ушами,  покосилась  на  нас  круглым  черным  глазом -
фыркнула, всадник сторожко взметнул башкой,  в  мохнатой  меховой  шапке,  тоже
взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.
     - Эки люди здесь несуразные да страховидные,- тихо сказала орловка.
     Я ушел. По камням прыгает,  поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в
ней весело кувыркаются осенние листья - чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал  воды
полный чайник, иду  и  вижу  сквозь  кусты - женщина,  беспокойно  оглядываясь,
ползает на коленях по земле, по камням.
     - Чего тебе?
     Испугалась, посерела и прячет что-то под себя, я - догадался.
     - Дай мне, я зарою...
     - Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом...
     - Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!
     - Шутишь ты, а я - боюсь! Вдруг зверь съест... а ведь место  надобно земле
отдать...
     Отвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо
попросила:
     - Уж ты - получше как, поглубже, Христа ради... жалеючи  сыночка мово,  уж
сделай поверней...
     ...Когда я воротился, то увидал, что она идет,  шатаясь  и  вытянув вперед
руку, от моря, юбка ее по пояс мокра,  а  лицо  зарумянилось немножко  и  точно
светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая:
     "Эка силища звериная!"
     Потом пили чай с медом, и она тихонько спрашивала меня:
     - Бросил ученье-то?
     - Бросил.
     - Пропился, что ли?
     - Окончательно пропился, мать!
     - Экой  ты  какой! А ведь я те помню,  в  Сухуме  приметила,  когда  ты  с
начальником из-за харчей  ругался; так тогда  и  подумалося  мне - видно,  мол,
пропойца, бесстрашный такой...
     И, вкусно  облизывая языком мед на вспухших  губах,  все  косилась  синими
глазами под куст, где спокойно спал новейший орловец.
     - Как-то он поживет? - вздохнув, сказала  она, - оглядывая меня.- Помог ты
мне - спасибо... а хорошо ли это для него, и - не знаю уж...
     Напилась чаю, поела, перекрестилась,  и,  пока  я  собирал свое хозяйство,
она,  сонно  покачиваясь,  дремала,  думала  о  чем-то,  глядя  в  землю  снова
выцветшими глазами. Потом стала подниматься.
     - Неужто - идешь?
     - Иду.
     - Ой, мать, гляди!
     - А- богородица-то?.. Дай-ко мне его!
     - Я его понесу...
     Поспорили, она уступила, и - пошли, плечо в плечо друг с другом.
     - Кабы мне не трюхнуться,- сказала она,  виновато  усмехаясь,  и  положила
руку на плечо мое.
     Новый житель земли русской, человек  неизвестной судьбы, лежа  на  руках у
меня, солидно сопел. Плескалось и шуршало море, все в белых  кружевах  стружек;
шептались кусты, сияло солнце, перейдя за полдень.
     Шли - тихонько, иногда  мать  останавливалась, глубоко вздыхая, вскидывала
голову  вверх,  оглядывалась  по  сторонам,  на  море,  на  лес и горы, и потом
заглядывала в лицо сына - глаза ее, насквозь промытые слезами страданий,  снова
были изумительно ясны, снова цвели и горели синим огнем неисчерпаемой любви.
     Однажды, остановясь, она сказала:
     - Господи,  боженька!  Хорошо-то  как,  хорошо! И так бы все - шла, все бы
шла,  до  самого  aж  до  краю  света,  а  он бы,  сынок,- рос да все бы рос на
приволье, коло матерней груди, родимушка моя...
     ...Море шумит, шумит...