В то время, как Егорушка смотрел на сонные лица, неожиданно послышалось
тихое  пение. Где-то не близко пела женщина, а где именно и в какой стороне,
трудно было понять. Песня тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва
уловимая слухом, слышалась то справа, то слева,  то сверху, то из-под земли,
точно над степью  носился  невидимый  дух и  пел.  Егорушка оглядывался и не
понимал, откуда эта  странная  песня;  потом же,  когда он  прислушался, ему
стало казаться, что  это пела трава;  в  своей песне она,  полумертвая,  уже
погибшая, без слов, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что она ни в чем
не виновата,  что  солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно
хочется жить, что Она еще молода  и была  бы красивой, если  бы не зной и не
засуха; вины  не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась,
что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя...
     Егорушка  послушал  немного и ему  стало  казаться,  что от  заунывной,
тягучей песни воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее... Чтобы заглушить
песню, он, напевая  и стараясь стучать ногами, побежал к  осоке.  Отсюда  он
поглядел во  все стороны и нашел того, кто  пел. Около крайней  избы поселка
стояла баба в короткой исподнице,  длинноногая  и  голенастая, как цапля,  и
что-то  просеивала;  из-под ее решета вниз по бугру  лениво шла белая  пыль.
Теперь  было очевидно,  что  пела она.  На сажень  от  нее неподвижно  стоял
маленький мальчик в одной сорочке и без  шапки. Точно очарованный песнею, он
не шевелился и глядел куда-то вниз, вероятно, на кумачовую рубаху Егорушки.
     Песня стихла.  Егорушка поплелся  к бричке и  опять, от  нечего делать,
занялся струйкой воды.
     И опять послышалась тягучая песня. Пела всЈ та  же  голенастая  баба за
бугром в поселке.  К Егорушке вдруг вернулась его скука. Он оставил трубочку
и  поднял глаза  вверх.  То, что  увидел  он, было  так  неожиданно,  что он
немножко испугался. Над его головой  на одном  из больших  неуклюжих  камней
стоял маленький  мальчик  в  одной рубахе, пухлый,  с  большим, оттопыренным
животом и на тоненьких ножках, тот самый, который раньше стоял около бабы. С
тупым удивлением  и не  без  страха, точно  видя перед собой выходцев с того
света,  он, не мигая  и разинув  рот,  оглядывал кумачовую рубаху Егорушки и
бричку. Красный цвет рубахи манил и ласкал его, а бричка  и спавшие под  ней
люди возбуждали  его любопытство;  быть  может,  он  и сам не  заметил,  как
приятный  красный цвет  и  любопытство притянули  его  из поселка  вниз,  и,
вероятно, теперь удивлялся  своей  смелости. Егорушка долго оглядывал его, а
он Егорушку. Оба молчали и чувствовали некоторую неловкость.
     После долгого молчания Егорушка спросил:
     - Тебя как звать?
     Щеки  незнакомца  еще  больше  распухли; он  прижался спиной  к  камню,
выпучил глаза, пошевелил губами и ответил сиплым басом:
     - Тит.
     Больше мальчики не сказали друг  другу ни слова. Помолчав еще немного и
не  отрывая  глаз от  Егорушки, таинственный  Тит  задрал вверх  одну  ногу,
нащупал пяткой точку опоры  и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и
глядя  в упор на  Егорушку,  точно боясь, чтобы  тот  не  ударил  его сзади,
поднялся на следующий камень  и  так поднимался  до тех пор, пока  совсем не
исчез за верхушкой бугра.
     Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и  склонил голову...
Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня  то замирала, то
опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал,  лошади
жевали, а время тянулось бесконечно,  точно  и  оно застыло  и остановилось.
Казалось, что с утра прошло уже сто лет... Не хотел ли  бог, чтобы Егорушка,
бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались
навеки на одном месте?
     Егорушка поднял  голову и  посоловевшими глазами поглядел  вперед себя;
лиловая даль, бывшая  до  сих пор неподвижною, закачалась и  вместе  с небом
понеслась куда-то еще дальше... Она потянула за собою бурую траву, осоку,  и
Егорушка понесся с  необычайною быстротою  за убегавшею далью. Какая-то сила
бесшумно  влекла его куда-то, а за ним вдогонку  неслись зной и  томительная
песня. Егорушка склонил голову и закрыл глаза...
     Первый проснулся Дениска. Его что-то  укусило,  потому  что он вскочил,
быстро почесал плечо и проговорил:
     - Анафема идолова, нет на тебя погибели!
     Затем  он подошел  к ручью,  напился  и долго  умывался. Его фырканье и
плеск воды вывели Егорушку из забытья. Мальчик поглядел на  его мокрое лицо,
покрытое  каплями и  крупными веснушками,  которые делали  лицо  похожим  на
мрамор, и спросил:
     - Скоро поедем?
     Дениска поглядел, как высоко стоит солнце, и ответил:
     - Должно, скоро.
     Он вытерся подолом  рубахи и, сделав очень серьезное лицо,  запрыгал на
одной ноге.
     - А ну-ка, кто скорей доскачет до осоки! -сказал он.
     Егорушка  был изнеможен зноем и  полусном, но все-таки поскакал за ним.
Дениске было уже около 20-ти лет,  служил он в кучерах и собирался жениться,
но не перестал  еще  быть маленьким.  Он  очень  любил пускать  змеи, гонять
голубей, играть в бабки, бегать вдогонки и всегда вмешивался  в детские игры
и  ссоры.  Нужно  было  только  хозяевам уйти  или  уснуть, чтобы он занялся
чем-нибудь вроде прыганья на одной ножке или подбрасыванья камешков. Всякому
взрослому,  при  виде  того  искреннего увлечения, с  каким  он  резвился  в
обществе малолетков, трудно было  удержаться, чтобы не  проговорить: "Этакая
дубина!"  Дети же во вторжении большого кучера в их область не видели ничего
странного:  пусть  играет, лишь бы не дрался! Точно так  маленькие собаки не
видят  ничего  странного,  когда  в  их  компанию затесывается  какой-нибудь
большой, искренний пес и начинает играть с ними.
     Дениска перегнал  Егорушку и, по-видимому, остался этим  очень доволен.
Он подмигнул  глазом и, чтобы показать,  что  он может  проскакать  на одной
ножке  какое  угодно  пространство,  предложил Егорушке,  не  хочет  ли  тот
проскакать с ним  по дороге и оттуда,  не отдыхая,  назад к бричке? Егорушка
отклонил это предложение, потому что очень запыхался и ослабел.
     Вдруг  Дениска сделал очень серьезное  лицо, какого  он  не делал, даже
когда  Кузьмичов распекал его или замахивался на него палкой; прислушиваясь,
он  тихо  опустился на  одно колено,  и  на лице  его  показалось  выражение
строгости и страха, какое  бывает у  людей,  слышащих ересь. Он нацелился на
одну точку глазами, медленно поднял  вверх кисть руки, сложенную лодочкой, и
вдруг упал животом на землю и хлопнул лодочкой по траве.
     - Есть! -прохрипел он торжествующе и, вставши, поднес к глазам Егорушки
большого кузнечика.
     Думая,  что  это  приятно кузнечику,  Егорушка и Дениска  погладили его
пальцами по  широкой  зеленой спине  и  потрогали его  усики.  Потом Дениска
поймал жирную муху, насосавшуюся крови, и предложил ее кузнечику.  Тот очень
равнодушно, точно давно уже был знаком с Дениской, задвигал своими большими,
похожими на забрало челюстями и отъел мухе живот. Его выпустили, он сверкнул
розовой подкладкой своих крыльев и, опустившись в траву, тотчас же  затрещал
свою песню. Выпустили и муху; она расправила крылья и  без живота полетела к
лошадям.
     Из-под брички послышался  глубокий вздох. Это проснулся  Кузьмичов.  Он
быстро поднял  голову,  беспокойно  поглядел  вдаль,  и  по  этому  взгляду,
безучастно  скользнувшему  мимо  Егорушки   и  Дениски,  видно   было,  что,
проснувшись, он думал о шерсти и Варламове.
     - Отец Христофор, вставайте, пора! - заговорил он встревоженно. - Будет
спать, и так уж дело проспали! Дениска, запрягай!
     О. Христофор проснулся  с такою же улыбкою, с какою уснул.  Лицо его от
сна  помялось, поморщилось  и,  казалось,  стало вдвое  меньше.  Умывшись  и
одевшись, он не  спеша вытащил из кармана маленький  засаленный псалтирь  и,
став лицом к востоку, начал шЈпотом читать и креститься.
     -  Отец Христофор! -  сказал укоризненно  Кузьмичов.  - Пора  ехать, уж
лошади готовы, а вы ей-богу...
     - Сейчас, сейчас... - забормотал о. Христофор.
     - Кафизмы почитать надо... Не читал еще нынче.
     - Можно и после с кафизмами.
     - Иван Иваныч, на каждый день у меня положение... Нельзя.
     - Бог не взыскал бы.
     Целую четверть часа  о.  Христофор стоял  неподвижно  лицом к востоку и
шевелил губами, а Кузьмичов почти с  ненавистью глядел на него и нетерпеливо
пожимал  плечами.  Особенно его  сердило, когда  о. Христофор  после  каждой
"славы"  втягивал  в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко,  чтоб
другие крестились, говорил трижды:
     - Аллилуя, аллилуя, аллилуя, слава тебе, боже!
     Наконец  он улыбнулся, поглядел  вверх  на  небо  и,  кладя псалтирь  в
карман, сказал:
     - Fini! (3)
     Через  минуту бричка тронулась  в путь. Точно  она  ехала назад,  а  не
дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы всЈ еще тонули в
лиловой  дали,  и  не  было  видно  их   конца;  мелькал  бурьян,  булыжник,
проносились сжатые полосы, и всЈ те же грачи да коршун, солидно взмахивающий
крыльями, летали  над степью. Воздух всЈ больше застывал от зноя  и  тишины,
покорная природа цепенела в молчании... Ни ветра, ни бодрого, свежего звука,
ни облачка.
     Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и
воздух  не выдержали гнета и,  истощивши терпение,  измучившись,  попытались
сбросить  с себя  иго.  Из-за холмов  неожиданно  показалось  пепельно-седое
кудрявое  облако.  Оно  переглянулось  со  степью  -  я,  мол,  готово  -  и
нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и
с шумом,  со свистом закружился  по  степи. Тотчас  же трава и  прошлогодний
бурьян подняли  ропот,  на  дороге  спирально закружилась пыль,  побежала по
степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом
поднялась к небу и затуманила солнце. По степи,  вдоль и поперек, спотыкаясь
и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось,
как птица,  полетело к  небу  и, обратившись там в черную точку, исчезло  из
виду. За ним понеслось  другое,  потом  третье, и Егорушка  видел,  как  два
перекати-поле столкнулись в  голубой вышине и вцепились друг в друга, как на
поединке.
     У  самой дороги  вспорхнул  стрепет.  Мелькая крыльями  и  хвостом, он,
залитый  солнцем, походил на рыболовную  блесну или на прудового мотылька, у
которого, когда он мелькает над водой, крылья сливаются с усиками и кажется,
что усики растут у него и спереди,  и  сзади, и с боков...  Дрожа в воздухе,
как  насекомое,  играя своей  пестротой,  стрепет поднялся высоко  вверх  по
прямой линии, потом, вероятно испуганный  облаком пыли, понесся в  сторону и
долго еще было видно его мелькание...
     А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело,  из травы вылетел
коростель. Он летел за ветром,  а не  против, как все  птицы;  от  этого его
перья  взъерошились, весь  он раздулся  до  величины  курицы  и  имел  очень
сердитый,  внушительный  вид.  Одни  только грачи,  состарившиеся в степи  и
привыкшие  к  степным  переполохам,  покойно  носились  над  травой  или  же
равнодушно,  ни на что не обращая  внимания, долбили своими толстыми клювами
черствую землю.
     За  холмами  глухо  прогремел  гром;  подуло  свежестью. Дениска весело
свистнул  и стегнул по лошадям. О. Христофор  и Кузьмичов, придерживая  свои
шляпы, устремили глаза на холмы... Хорошо, если бы брызнул дождь!
     Еще  бы, кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх.
Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль,
и  опять, как  будто ничего не было, наступила  тишина.  Облако  спряталось,
загорелые   холмы  нахмурились,  воздух   покорно  застыл   и  одни   только
встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу...
     Затем скоро наступил вечер.
     III
     В вечерних сумерках показался большой одноэтажный дом с ржавой железной
крышей и с  темными окнами.  Этот дом назывался постоялым двором, хотя возле
него никакого двора не было  и стоял он посреди степи, ничем не огороженный.
Несколько в  стороне от него  темнел жалкий вишневый садик с плетнем, да под
окнами, склонив  свои тяжелые головы, стояли спавшие подсолнечники. В садике
трещала маленькая  мельничка,  поставленная для  того, чтобы  пугать  стуком
зайцев. Больше же около дома не было видно и слышно ничего, кроме степи.
     Едва  бричка  остановилась   около  крылечка  с  навесом,  как  в  доме
послышались  радостные голоса -  один мужской, другой  женский,  - завизжала
дверь на блоке, и  около  брички  в  одно мгновение  выросла  высокая  тощая
фигура, размахивавшая руками  и  фалдами.  Это  был хозяин постоялого  двора
Мойсей  Мойсеич,  немолодой  человек с очень бледным  лицом  и с черной, как
тушь,  красивой  бородой.  Одет  он был  в поношенный черный сюртук, который
болтался  на  его узких плечах, как на вешалке,  и взмахивал фалдами,  точно
крыльями, всякий  раз, как Мойсей Мойсеич от радости или в ужасе всплескивал
руками. Кроме сюртука, на хозяине были  еще широкие белые панталоны навыпуск
и бархатная жилетка с рыжими цветами, похожими на гигантских клопов.
     Мойсей  Мойсеич,  узнав приехавших,  сначала замер от  наплыва  чувств,
потом всплеснул  руками и  простонал.  Сюртук его  взмахнул  фалдами,  спина
согнулась в дугу и бледное лицо  покривилось такой улыбкой, как будто видеть
бричку для него было не только приятно, но и мучительно сладко.
     -  Ах, боже  мой,  боже  мой! -  заговорил  он тонким  певучим голосом,
задыхаясь,  суетясь и  своими  телодвижениями мешая  пассажирам  вылезти  из
брички. -  И  такой  сегодня  для  меня  счастливый день!  Ах, да что  же  я
таперичка должен  делать! Иван Иваныч! Отец Христофор! Какой  же хорошенький
паничок сидит на козлах, накажи меня бог! Ах, боже ж  мой,  да что же я стою
на одном месте  и  не зову  гостей в горницу? Пожалуйте, покорнейше прошу...
милости просим! Давайте мне все ваши вещи... Ах, боже мой!
     Мойсей  Мойсеич,  шаря  в  бричке и  помогая  приезжим  вылезать, вдруг
обернулся назад и закричал таким диким, придушенным голосом, как будто тонул
и звал на помощь:
     - Соломон! Соломон!
     - Соломон! Соломон! - повторил в доме женский голос.
     Дверь  на блоке  завизжала,  и  на  пороге  показался невысокий молодой
еврей,  рыжий, с  большим птичьим  носом и с плешью  среди жестких  кудрявых
волос;  одет он  был в короткий, очень  поношенный  пиджак, с  закругленными
фалдами и с короткими рукавами,  и  в короткие  триковые брючки, отчего  сам
казался коротким и кургузым, как  ощипанная  птица. Это  был  Соломон,  брат
Мойсея Мойсеича. Он  молча, не здороваясь, а только как-то странно улыбаясь,
подошел к бричке.
     - Иван  Иваныч  и отец Христофор приехали! -сказал  ему Мойсей  Мойсеич
таким  тоном,  как  будто  боялся,  что  тот  ему  не  поверит. -  Ай,  вай,
удивительное дело, такие хорошие  люди взяли да приехали! Ну, бери, Соломон,
вещи! Пожалуйте, дорогие гости!
     Немного погодя Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сидели уже в большой,
мрачной и  пустой комнате за старым  дубовым  столом.  Этот стол  был  почти
одинок, так  как в большой  комнате,  кроме него, широкого  дивана с дырявой
клеенкой да трех стульев,  не  было никакой  другой  мебели. Да  и стулья не
всякий  решился бы назвать стульями. Это было какое-то жалкое подобие мебели
с  отжившей свой век  клеенкой  и  с  неестественно  сильно  загнутыми назад
спинками, придававшими стульям  большое  сходство с детскими  санями. Трудно
было понять,  какое  удобство имел  в  виду  неведомый столяр,  загибая  так
немилосердно  спинки,  и хотелось думать,  что  тут  виноват  не  столяр,  а
какой-нибудь  проезжий силач,  который, желая похвастать своей силой, согнул
стульям спины, потом взялся поправлять и еще больше согнул. Комната казалась
мрачной. Стены были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели
и зияли дыры непонятного происхождения (думалось, что их пробил каблуком всЈ
тот же силач), и казалось, если бы в комнате повесили десяток ламп,  то  она
не  перестала  бы  быть  темной. Ни  на стенах, ни на окнах не  было  ничего
похожего  на  украшения. Впрочем,  на одной  стене  в серой деревянной  раме
висели  какие-то  правила с двуглавым  орлом,  а на другой, в такой же раме,
какая-то гравюра с надписью:  "Равнодушие  человеков". К  чему человеки были
равнодушны  -понять было невозможно,  так как гравюра  сильно  потускнела от
времени и  была щедро  засижена  мухами. Пахло в  комнате  чем-то затхлым  и
кислым.
     Введя  гостей  в  комнату,   Мойсей   Мойсеич   продолжал   изгибаться,
всплескивать руками, пожиматься  и радостно восклицать -  всЈ  это считал он
нужным  проделывать  для  того,  чтобы  казаться  необыкновенно  вежливым  и
любезным.
     - Когда проехали тут наши подводы? - спросил его Кузьмичов.
     - Одна партия проехала нынче  утречком, а другая, Иван Иваныч, отдыхала
тут в обед и перед вечером уехала.
     - А... Проезжал тут Варламов или нет?
     -  Нет, Иван  Иваныч. Вчера  утречком  проезжал  его приказчик Григорий
Егорыч и говорил, что он, надо быть, таперичка на хуторе у молокана.
     - Отлично. Значит, мы сейчас догоним обозы, а потом и к молокану.
     - Да бог с вами, Иван Иваныч!  - ужаснулся  Мойсей Мойсеич, всплескивая
руками.  -  Куда  вы  на  ночь  поедете?  Вы  поужинайте  на  здоровьечко  и
переночуйте, а завтра, бог даст, утречком поедете и догоните кого надо!
     -  Некогда,  некогда...  Извините,   Мойсей  Мойсеич,   в  другой   раз
как-нибудь,  а  теперь  не  время.  Посидим  четверть  часика  и  поедем,  а
переночевать и у молокана можно.
     - Четверть  часика! - взвизгнул Мойсей Мойсеич. - Да побойтесь вы бога,
Иван Иваныч! Вы меня заставите, чтоб я ваши шапке  спрятал и запер на  замок
дверь! Вы хоть закусите и чаю покушайте!
     - Некогда нам с чаями да с сахарами, - сказал Кузьмичов.
     Мойсей Мойсеич  склонил голову  набок, согнул колени  и выставил вперед
ладони, точно  обороняясь  от ударов, и  с  мучительно-сладкой  улыбкой стал
умолять:
     - Иван Иваныч! Отец Христофор! Будьте же такие добрые, покушайте у меня
чайку! Неужели я  уж такой  нехороший  человек, что у  меня  нельзя даже чай
пить? Иван Иваныч!
     - Что ж, чайку можно попить, - сочувственно вздохнул  отец Христофор. -
Это не задержит.