Евгении Григорьевне Левицкой,
     члену КПСС с 1903 года

     Первая послевоенная весна была  на  Верхнем Дону на  редкость дружная и
напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое
суток  начисто оголились пески  левобережья Дона,  в  степи  вспухли набитые
снегом лога и балки,  взломав лед,  бешено взыграли степные речки,  и дороги
стали почти совсем непроездны.
     В   эту   недобрую  пору  бездорожья  мне  пришлось  ехать  в   станицу
Букановскую.   И  расстояние  небольшое  -   всего  лишь  около  шестидесяти
километров,  -  но  одолеть их  оказалось не так-то просто.  Мы с  товарищем
выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки,
еле  тащила  тяжелую  бричку.   Колеса  по  самую  ступицу  проваливались  в
отсыревший,  перемешанный со снегом и льдом песок,  и через час на лошадиных
боках и  стегнах,  под  тонкими ремнями шлеек,  уже  показались белые пышные
хлопья мыла,  а  в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным
потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.
     Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком.
Под сапогами хлюпал размокший снег,  идти было тяжело, но по обочинам дороги
все  еще  держался  хрустально  поблескивавший  на  солнце  ледок,   и   там
пробираться было еще труднее.  Только часов через шесть покрыли расстояние в
тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.
     Небольшая,  местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского
в  заболоченной,   поросшей  ольхами  пойме  разлилась  на  целый  километр.
Переправляться надо было на  утлой плоскодонке,  поднимавшей не  больше трех
человек.  Мы отпустили лошадей.  На той стороне в колхозном сарае нас ожидал
старенький,  видавший виды "виллис",  оставленный там  еще  зимою.  Вдвоем с
шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку.  Товарищ с вещами остался
на  берегу.  Едва  отчалили,  как  из  прогнившего  днища  в  разных  местах
фонтанчиками  забила  вода.   Подручными  средствами  конопатили  ненадежную
посудину и  вычерпывали из нее воду,  пока не доехали.  Через час мы были на
той  стороне Еланки.  Шофер  пригнал из  хутора машину,  подошел к  лодке  и
сказал, берясь за весло:
     - Если это проклятое корыто не  развалится на  воде,  -  часа через два
приедем, раньше не ждите.
     Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина,
какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны.
От  воды  тянуло  сыростью,  терпкой  горечью  гниющей ольхи,  а  с  дальних
прихоперских степей,  тонувших в сиреневой дымке тумана,  легкий ветерок нес
извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.
     Неподалеку,  на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на
него,  хотел закурить,  но  сунув руку  в  правый карман ватной стеганки,  к
великому огорчению,  обнаружил, что пачка "Беломора" совершенно размокла. Во
время  переправы волна хлестнула через борт  низко сидевшей лодки,  по  пояс
окатила меня мутной водой.  Тогда мне некогда было думать о папиросах,  надо
было,  бросив весло,  побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а
теперь,  горько досадуя на  свою  оплошность,  я  бережно извлек из  кармана
раскисшую пачку,  присел на корточки и  стал по одной раскладывать на плетне
влажные, побуревшие папиросы.
     Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы
скоро высохнут.  Солнце светило так горячо,  что я  уже пожалел о  том,  что
надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы
по-настоящему теплый день.  Хорошо было сидеть на  плетне вот  так,  одному,
целиком покорясь тишине и  одиночеству,  и,  сняв с головы старую солдатскую
ушанку,  сушить  на  ветерке мокрые  после  тяжелой гребли волосы,  бездумно
следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.
     Вскоре  я  увидел,  как  из-за  крайних дворов хутора вышел  на  дорогу
мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту - лет пяти-шести,
не больше.  Они устало брели по направлению к переправе,  но, поравнявшись с
машиной,  повернули ко мне.  Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную,
сказал приглушенным баском:
     - Здорово, браток!
     - Здравствуй. - Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.
     Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
     - Поздоровайся с дядей,  сынок.  Он, видать, такой же шофер, как и твой
папанька.  Только мы  с  тобой на  грузовой ездили,  а  он вот эту маленькую
машину гоняет.
     Глядя мне  прямо в  глаза светлыми,  как  небушко,  глазами,  чуть-чуть
улыбаясь,  мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку.  Я  легонько
потряс ее, спросил:
     - Что же это у тебя,  старик,  рука такая холодная? На дворе теплынь, а
ты замерзаешь?
     С  трогательной детской доверчивостью малыш  прижался к  моим  коленям,
удивленно приподнял белесые бровки.
     - Какой же я старик,  дядя?  Я вовсе мальчик,  и я вовсе не замерзаю, а
руки холодные - снежки катал потому что.
     Сняв со  спины тощий вещевой мешок,  устало присаживаясь рядом со мною,
отец сказал:
     - Беда мне с этим пассажиром. Через него и я подбился. Широко шагнешь -
он уже на рысь переходит,  вот и изволь к такому пехотинцу приноравливаться.
Там,  где  мне  надо раз шагнуть,  -  я  три раза шагаю,  так и  идем с  ним
враздробь,  как конь с черепахой. А тут ведь за ним глаз да глаз нужен. Чуть
отвернешься,  а  он уже по лужине бредет или леденику отломит и сосет вместо
конфеты. Нет, не мужчинское это дело с такими пассажирами путешествовать, да
еще походным порядком.  - Он помолчал немного, потом спросил: - А ты что же,
браток, свое начальство ждешь?
     Мне было неудобно разуверять его в том, что я не шофер, и я ответил:
     - Приходится ждать.
     - С той стороны подъедут?
     - Да.
     - Не знаешь, скоро ли подойдет лодка?
     - Часа через два.
     - Порядком.  Ну что ж, пока отдохнем, спешить мне некуда. А я иду мимо,
гляжу:  свой  брат-шофер  загорает.  Дай,  думаю,  зайду,  перекурим вместе.
Одному-то и курить,  и помирать тошно. А ты богато живешь, папироски куришь.
Подмочил их,  стало быть?  Ну, брат, табак моченый, что конь леченый, никуда
не годится. Давай-ка лучше моего крепачка закурим.
     Он  достал  из  кармана  защитных  летних  штанов  свернутый  в  трубку
малиновый шелковый  потертый  кисет,  развернул его,  и  я  успел  прочитать
вышитую  на   уголке  надпись:   "Дорогому  бойцу  от  ученицы  6-го  класса
Лебедянской средней школы".