XXVI 

     Утром Константин Левин выехал из  Москвы  и  к  вечеру  приехал  домой.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о  новых  железных
дорогах,  и,  так  же  как  в  Москве,  его  одолевала   путаница   понятий,
недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел  на  своей  станции,
узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана,  когда  увидал  в
неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с
подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат,  еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские  новости,  о  приходе
рядчика и о том, что  отелилась  Пава,  -  он  почувствовал,  что  понемногу
путаница  разъясняется  и  стыд  и  недовольство  собой  проходят.  Это   он
почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел  привезенный
ему тулуп, сел, закутавшись, в  сани  и  поехал,  раздумывая  о  предстоящих
распоряжениях  в  деревне  и  поглядывая  на  пристяжную,  бывшую  верховою,
донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то,
что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим  не  хотел  быть.  Он
хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он
решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное  счастье,  какое  ему
должна была дать женитьба, и вследствие  этого  не  будет  так  пренебрегать
настоящим. Во-вторых, он  уже  никогда  не  позволит  себе  увлечься  гадкою
страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался  сделать
предложение. Потом, вспоминая брата Николая,  он  решил  сам  с  собою,  что
никогда уже он не позволит себе забыть  его,  будет  следить  за  ним  и  не
выпустит его из виду, чтобы быть  готовым  на  помощь,  когда  ему  придется
плохо. А это будет скоро, он  это  чувствовал.  Потом  и  разговор  брата  о
коммунизме, к которому тогда он  так  легко  отнесся,  теперь  заставил  его
задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он  всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа  и
теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя  вполне  правым,
он, хотя прежде много работал и не роскошно жил,  теперь  будет  еще  больше
работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это  казалось  ему
так легко сделать над собой, что всю  дорогу  он  провел  в  самых  приятных
мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую  жизнь  он  в  девятом
часу ночи подъехал к своему дому.
     Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки,  исполнявшей  в  его
доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред  домом.  Она  не  спала
еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал  на  крыльцо.  Легавая
сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась  об
его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние  лапы  ему  на
грудь.
     - Скоро ж, батюшка, вернулись, - сказала Агафья Михайловна.
     - Соскучился, Агафья Михайловна. В  гостях  хорошо,  а  дома  лучше,  -
отвечал он ей и прошел в кабинет.
     Кабинет  медленно  осветился  внесенной  свечой.   Выступили   знакомые
подробности: оленьи рога,  полки  с  книгами,  зеркало  печи  с  отдушником,
который давно надо было починить, отцовский диван, большой  стол,  на  столе
открытая книга, сломанная пепельница,  тетрадь  с  его  почерком.  Когда  он
увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности  устроить  ту
новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как  будто
охватили его и говорили ему: "Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а
будешь такой же,  каков  был:  с  сомнениями,  вечным  недовольством  собой,
напрасными попытками исправления и падениями  и  вечным  ожиданием  счастья,
которое не далось и невозможно тебе".
     Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что  не  надо
подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого
голоса, он подошел к углу, где у  него  стояли  две  пудовые  гири,  и  стал
гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.  За
дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
     Вошел приказчик  и  сказал,  что  все,  слава  богу,  благополучно,  но
сообщил, что греча  в  новой  сушилке  подгорела.  Известие  это  раздражило
Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана  Левиным.  Приказчик
был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял,  что
греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что  если  она  подгорела,  то
потому только, что  не  были  приняты  те  меры,  о  которых  он  сотни  раз
приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было  одно
важное и радостное событие: отелилась Пава,  лучшая,  дорогая,  купленная  с
выставки корова.
     - Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я  пойду  взгляну,  -
сказал он приказчику.
     Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор  мимо
сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда
отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря,
зашевелились на свежей соломе.. Мелькнула гладкая черно-пегая широкая  спина
голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но
раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная  красавица,
громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от  входивших
теленка и обнюхивала его.
     Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял  красно-пегого  теленка  на
его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было,  но  успокоилась,
когда Левин подвинул к ней  телку,  и,  тяжело  вздохнув,  стала  лизать  ее
шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах  свою  мать  и
крутила хвостиком.
     - Да сюда посвети, Федор,  сюда  фонарь,  -  говорил  Левин,  оглядывая
телку. - В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша.  Длинна  и  пашиста.
Василий Федорович, ведь хороша? -  обращался  он  к  приказчику,  совершенно
примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.
     - В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день  вашего  отъезда
пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, - сказал приказчик.
- Я вам прежде докладывал про машину.
     Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было
большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору  и,  поговорив  с
приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и  прямо  прошел  наверх  в
гостиную.