II


     Два часа  дня. Во  второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны
все погружено в сон. Большая квадратная зала с зеркалами в  золоченых рамах,
с  двумя десятками  плюшевых  стульев,  чинно  расставленных  вдоль  стен, с
олеографическими  картинами  Маковского   "Боярский  пир"   и  "Купанье",  с
хрустальной люстрой  посредине-тоже  спит и в  тишине  и  полумраке  кажется
непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной. Вчера здесь, как и каждый
вечер, горели огни, звенела разудалая  музыка, колебался синий табачный дым,
носились, вихряя  бедрами  и  высоко  вскидывая ногами вверх, пары мужчин  и
женщин. И вся улица сияла  снаружи красными фонарями над подъездами и светом
из окон и кипела до утра людьми и экипажами.
     Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горит в  блеске летнего
солнца. Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так
особенно  нелюдимо,  как  бывает  среди дня  в  пустых  театрах,  манежах  и
помещениях суда.
     Тускло поблескивает  фортепиано  своим  черным,  изогнутым, глянцевитым
боком,  слабо  светятся  желтые,   старые,  изъеденные  временем,  разбитые,
щербатые  клавиши. Застоявшийся,  неподвижный воздух  еще  хранит  вчерашний
запах;  пахнет  духами,  табаком,  кислой  сыростью большой нежилой комнаты,
потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и
пылью от желтой мастики,  которой был вчера  натерт  паркет.  И со  странным
очарованием  примешивается  к  этим запахам запах увядающей  болотной травы.
Сегодня троица. По давнему обычаю, горничные заведения ранним утром, пока их
барышни еще спят, купили на базаре целый  воз осоки и разбросали ее длинную,
хрустящую под ногами,  толстую траву  повсюду: в коридорах,  в кабинетах,  в
зале.  Они же зажгли лампады  перед всеми образами. Девицы, по традиции,  не
смеют этого делать своими оскверненными за ночь руками.
     А дворник украсил резной,  в  русском  стиле, подъезд двумя срубленными
березками.  Так же и во всех домах около  крылец, перил 'и дверей  красуются
снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.
     Тихо, пусто  и сонно  во всем доме. Слышно, как. на кухне рубят к обеду
котлеты.   Одна  из  девиц,  Любка,  босая,  в  сорочке,  с  голыми  руками,
некрасивая,  в веснушках, но крепкая  и  свежая  телом, вышла во  внутренний
двор. У нее вчера вечером было. только, шесть временных гостей, но на ночь с
ней никто не остался, и оттого она  прекрасно, сладко выспалась одна, совсем
одна, на широкой постели. Она рано встала, в десять часов, и с удовольствием
помогла  кухарке  вымыть в  кухне пол  и столы.  Теперь она кормит  жилами и
обрезками  мяса цепную собаку Амура.  Большой рыжий  пес с длинной блестящей
шерстью  и черной  мордой  то  скачет  на  девушку  передними  лапами,  туго
натягивая цепь  и  храпя  от удушья,  то,  весь волнуясь спиной  и  хвостом,
пригибает  голову  к  земле, морщит  нос,  улыбается,  скулит  и  чихает  от
возбуждения.  А  она,  дразня  его  мясом,  кричит  на  него   с  притворной
строгостью:
     - Ну, ты, болван! Я т-тебе дам! Как смеешь?
     Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над
собакой,  и  тому,  что выспалась и провела ночь без  мужчины, и троице,  по
смутным воспоминаниям детства,  и сверкающему солнечному дню, который ей так
редко приходится видеть.
     Все  ночные  гости уже  разъехались. Наступает  самый  деловой,  тихий,
будничный час.
     В комнате хозяйки пьют кофе. Компания из пяти человек. Сама хозяйка, на
чье имя записан дом,- Анна Марковна. Ей лет под шестьдесят. Она очень  м'ала
ростом,  но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив  снизу вверх
три мягких студенистых шара - большой, средний и маленький, втиснутых друг в
друга без промежутков; это - ее юбка, торс и голова.
     Странно:  глаза у  нее  блекло-голубые,  девичьи, даже детские,  но рот
старческий,  с отвисшей бессильно,  мокрой нижней малиновой губой. Ее муж  -
Исай Саввич -  тоже маленький, седенький, тихонький, молчаливый старичок. Он
у жены под башмаком; был швейцаром в этом  же доме еще в ту пору, когда Анна
Марковна  служила здесь  экономкой.  Он  самоучкой,  чтобы  быть  чем-нибудь
полезным, выучился играть на  скрипке  и  теперь по вечерам 'играет танцы, а
также траурный марш для загулявших приказчиков, жаждущих пьяных слез.
     Затем две  экономки - старшая и младшая. Старшая - Эмма Эдуардовна. Она
-  высокая,  полная  шатенка,  лет сорока  шести,  с  жирным  зобом  из трех
подбородков. Глаза  у нее  окружены  черными  геморроидальными кругами. Лицо
расширяется  грушей,  от  лба  вниз,  к  щекам,  и  землистого цвета;  глаза
маленькие,  черные; горбатый нос, строго  подобранные  губы; выражение  лица
спокойно-властное. Ни для кого в доме не  тайна,  что  через год, через  два
Анна  Марковна, удалясь  на покой, продаст ей  заведение со всеми правами  и
обстановкой,  причем часть получит  наличными,  а часть  -  в  рассрочку  по
векселю.   Поэтому  девицы  чтут  ее  наравне  с  хозяйкой   и  побаиваются.
Провинившихся она  собственноручно бьет, бьет жестоко, холодно и расчетливо,
не меняя спокойного выражения лица. Среди девиц у нее всегда есть фаворитка,
которую она терзает своей требовательной любовью и фантастической ревностью.
И это гораздо тяжелее, чем побои.
     Другую -  зовут Зося.  Она только  что выбилась  из  рядовых  барышень.
Девицы   покамест   еще   называют   ее   безлично,  льстиво   и  фамильярно
"экономочкой". Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом лица
и прической  барашком; обожает актеров, преимущественно  толстых  комиков. К
Эмме Эдуардовне она относится с подобострастием.
     Наконец  пятое лицо  -  местный  околоточный  надзиратель  Кербеш.  Это
атлетический человек;  он  лысоват, у него  рыжая  борода веером, ярко-синие
сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос. Всем известно, что он
раньше служил по сыскной части и
     был  грозою  жуликов  благодаря  своей   страшной  физической   силе  и
жестокости при допросах.
     У  него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года
тому назад  он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году
задушил ее; однако  ему как-то  удалось  замять это  дело.  Да  и  остальные
четверо  тоже  видели кое-что в своей  пестрой жизни.  Но, подобно тому  как
старинные бретеры не чувствовали никаких  угрызений совести при воспоминании
о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом,
как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
     Пьют кофе  с жирными топлеными сливками, околоточный - с  бенедиктином.
Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.
     - Так как же, Фома  Фомич? -  спрашивает искательно хозяйка.  -  Это же
дело выеденного яйца не стоит... Ведь вам только слово сказать...
     Кербеш медленно  втягивает  в  себя  полрюмки ликера, слегка  разминает
языком  по  небу  маслянистую,  острую,  крепкую жидкость, проглатывает  ее,
запивает не  торопясь кофеем и  потом проводит безымянным пальцем левой руки
по усам вправо и влево.
     - Подумайте  сами, мадам Шойбес,  -  говорит он, глядя на стол, разводя
руками и щурясь, - подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была
обманным  образом  вовлечена  в  это...  в как  его...  ну,  словом,  в  дом
терпимости, выражаясь высоким  слогом.  Теперь родители разыскивают ее через
полицию.  Хорошо-с.  Она попадает  из  одного места  в другое, из  пятого  в
десятое...  Наконец  след находится у вас, и главное, - подумайте!  - в моем
околотке! Что я могу поделать?
     - Господин Кербеш, но ведь она же совершеннолетняя, - говорит хозяйка.
     - Оне совершеннолетние, - подтверждает Исай Саввич.-Оне дали  расписку,
что по доброй воле...
     Эмма Эдуардовна произносит басом, с холодной уверенностью:
     - Ей-богу, она здесь как за родную дочь.
     - Да ведь я не об этом  говорю, - досадливо морщится  околоточный. - Вы
вникните  в  мое   положение...  Ведь  это  служба.  Господи,  и   без  того
неприятностей не оберешься!
     Хозяйка  вдруг  встает,  шаркает  туфлями  к  дверям  и говорит,  мигая
околоточному ленивым, невыразительным блекло-голубым глазом:
     -  Господин Кербеш, я попрошу вас поглядеть на наши переделки. Мы хотим
немножко расширить помещение.
     - А-а! С удовольствием...
     Через десять минут  оба  возвращаются, не глядя  друг  на  друга.  Рука
Кербеша  хрустит  в  кармане новенькой  сторублевой.  Разговор о совращенной
девушке более не возобновляется. Околоточный, поспешно  допивая  бенедиктин,
жалуется на нынешнее падение нравов:
     -  Вот у  меня сын гимназист  -  Павел. Приходит, подлец,  и  заявляет:
"Папа, меня ученики ругают, что  ты полицейский, и что служишь на  Ямской, и
что берешь взятки с публичных домов". Ну, скажите, ради бога, мадам  Шойбес,
это же не нахальство?
     - Ай-ай-ай!.. И какие тут взятки?.. Вот и у меня тоже...
     - Я ему говорю: "Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края". Что же вы думаете?
Приходит и говорит:  "Я  тебе  больше не  сын,  -  ищи себе  другого  сына".
Аргумент! Ну, и всыпал  же я ему по  первое число!  Ого-го!  Теперь со  мной
разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
     - Ах, и не рассказывайте, - вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю
малиновую губу и  затуманив свои  блеклые глаза. - Мы нашу Берточку, - она в
гимназии Флейшера, - мы  нарочно  держим ее в городе, в почтенном семействе.
Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова
и выражения, что я прямо аж вся покраснела.
     - Ей-богу, Анночка вся покраснела, - подтверждает Исай Саввич.
     - Покраснеешь!  -  горячо соглашается  околоточный.  -Да, да, да, я вас
понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда  мы только идем? Я вас  спрашиваю,
чего хотят добиться  эти революционеры и разные там студенты, или... как  их
там? И  пусть  пеняют  на  самих  себя.  Повсеместно разврат, нравственность
падает, нет уважения к родителям. Расстреливать их надо.
     - А вот у  нас был третьего дня случай, - вмешивается  суетливо Зося. -
Пришел один гость, толстый человек...
     -  Не  канцай,  -  строго обрывает ее  на  жаргоне публичных домов Эмма
Эдуардовна,  которая  слушала  околоточного, набожно  кивая склоненной набок
головой. - Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.
     -  И ни  на  одного  человека нельзя положиться,  - продолжает ворчливо
хозяйка. - Что ни  прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают,
что  о своих любовниках. Чтобы только  им свое удовольствие иметь. А о своих
обязанностях и не думают.
     Неловкое молчание.  В дверь стучат. Тонкий женский голос  говорит по ту
сторону дверей:
     - Экономочка! Примите деньги и пожалуйте мне марочки. Петя ушел.
     Околоточный встает и оправляет шашку.
     - Однако  пора  .и  на службу.  Всего  лучшего,  Анна  Марковна.  Всего
хорошего, Исай Саввич.
     - Может, еще рюмочку,  на  дорожку? - тычется  над столом подслеповатый
Исай Саввич.
     - Благодарю-с. Не могу. Укомплектован. Имею честь!..
     - Спасибо вам за компанию. Заходите.
     - Ваши гости-с. До свиданья. Но в дверях он останавливается на минуту и
говорит многозначительно:
     - А  все-таки мой совет вам:  вы  эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь
заблаговременно.  Конечно,   ваше  дело,   но   как   хороший   знакомый   -
предупреждаю-с.
     Он  уходит.  Когда его  шаги  затихают  на лестнице и  хлопает  за  ним
парадная дверь, Эмма Эдуардовна фыркает носом и говорит презрительно:
     -  Фараон!  Хочет  и   здесь   и  там  взять  деньги...  Понемногу  все
расползаются  из  комнаты. В доме  темно.  Сладко пахнет полуувядшей осокой.
Тишина.