II
     
     За  две  недели  до  назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском
Селе  на  даче  у  своей  невесты. Был жаркий майский день. Жених с невестой
походили  по  саду  и  сели  на  лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была
особенно  хороша  в  белом  кисейном  платье.  Она  казалась  олицетворением
невинности  и  любви.  Она  сидела,  то  опустив  голову,  то  взглядывая на
огромного  красавца, который с особенной нежностью и осторожностью говорил с
ней,  каждым  своим  жестом,  словом  боясь оскорбить, осквернить ангельскую
чистоту  невесты. Касатский принадлежал к тем людям сороковых годов, которых
уже  нет  нынче, к людям, которые, сознательно допуская для себя и внутренне
не  осуждая  нечистоту  в  половом  отношении,  требовали от жены идеальной,
небесной  чистоты,  и эту самую небесную чистоту признавали в каждой девушке
своего  круга и так относились к ним. В таком взгляде было много неверного и
вредного  в  той  распущенности,  которую  позволяли  себе  мужчины,  но  по
отношению  женщин  такой  взгляд,  резко  отличающийся от взгляда теперешних
молодых  людей,  видящих  в каждой девушке ищущую себе дружку самку, - такой
взгляд  был, я думаю, полезен. Девушки, видя такое боготворение, старались и
быть  более  или  менее  богинями.  Такого  взгляда  на  женщин  держался  и
Касатский  и  так  смотрел  на  свою невесту. Он был особенно влюблен в этот
день  и  не  испытывал  ни  малейшей  чувственности  к  невесте, напротив, с
умилением смотрел на нее, как на нечто недосягаемое. 
     Он  встал  во весь свой большой, рост и стал перед нею, опершись обеими
руками на саблю. 
     -  Я  только  теперь  узнал  все  то  счастье,  которое  может испытать
человек. И это вы, это ты, - сказал он, робко улыбаясь, - дала мне это! 
     Он  был  в  том  периоде,  когда "ты" еще не сделалось привычно, и ему,
смотря  нравственно  снизу  вверх  на  нее, страшно было говорить "ты" этому
ангелу. 
     - Я себя узнал: благодаря... тебе, узнал, что я лучше, чем я думал. 
     - Я давно это знаю. Я за то-то и полюбила вас... 
     Соловей  защелкал  вблизи,  свежая  листва  зашевелилась от набежавшего
ветерка. 
     Он  взял  ее  руку  и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она
поняла,  что  он  благодарит ее за то, что она сказала, что полюбила его. Он
прошелся, помолчал, потом подошел, сел. 
     -  Вы  знаете,  ты  знаешь,  ну,  все  равно.  Я  сблизился  с тобой не
бескорыстно,  я  хотел  установить  связи с светом, но потом... Как ничтожно
стало  это  в сравнении с тобой, когда я узнал тебя. Ты не сердишься на меня
за это? 
     Она не отвечала и только тронула рукой его руку. 
     Он понял, что это значило: "Нет, не сержусь". 
     -  Да,  ты  вот  сказала...  -  он  замялся, ему показалось это слишком
дерзко,  -  ты  сказала,  что  полюбила  меня,  но,  прости меня, я верю, но
что-то, кроме этого, есть, что тебя тревожит и мешает. Что это? 
     "Да,  теперь  или  никогда,  -  подумала она. - Все равно он узнает. Но
теперь он не уйдет. Ах, если бы он ушел, это было бы ужасно!" 
     И  она  любовным взглядом окинула всю его большую, благородную, могучую
фигуру.  Она  любила  его теперь больше Николая и, если бы не императорство,
не променяла бы этого на того. 
     -  Послушайте.  Я  не  могу  быть  неправдива. Я должна сказать все. Вы
спрашиваете, что? То, что я любила. 
     Она положила свою руку на его умоляющим жестом. 
     Он молчал. 
     - Вы хотите знать кого? Да, его, государя. 
     - Мы все любим его, я воображаю, вы в институте... 
     -  Нет,  после.  Это  было  увлеченье,  но  потом  прошло.  Но я должна
сказать... 
     - Ну, так что же? 
     - Нет, я не просто. 
     Она закрыла лицо руками. 
     - Как? Вы отдались ему? 
     Она молчала. 
     - Любовницей? 
     Она молчала. 
     Он  вскочил  и  бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед
нею.  Он  вспомнил  теперь,  как  Николай Павлович, встретив его на Невском,
ласково поздравлял его. 
     - Боже мой, что я сделала, Стива! 
     - Не трогайте, не трогайте меня. О, как больно! 
     Он повернулся и пошел к дому. В доме он встретил мать. 
     -  Вы  что,  князь?  Я... - Она замолчала, увидав его лицо. Кровь вдруг
ударила ему в лицо. 
     -  Вы  знали это и мной хотели прикрыть их. Если бы вы не были женщины,
- вскрикнул он, подняв огромный кулак над нею, и, повернувшись, убежал. 
     Если  б тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он
убил бы его, но это был обожаемый царь. 
     На  другой  же  день  он  подал в отпуск и отставку и сказался больным,
чтобы никого не видеть, и поехал в деревню. 
     Лето  он  провел  в  своей  деревне,  устраивая  свои  дела.  Когда  же
кончилось  лето, он не вернулся в Петербург, а поехал в монастырь и поступил
в него монахом. 
     Мать  писала  ему,  отговаривая от такого решительного шага. Он отвечал
ей,  что  призвание  Бога  выше всех других соображений, а он чувствует его.
Одна сестра, такая же гордая и честолюбивая, как и брат, понимала его. 
     Она  понимала,  что  он  стал  монахом,  чтобы  стать выше тех, которые
хотели  показать  ему,  что  они  стоят  выше его. И она понимала его верно.
Поступая  в  монахи,  он показывал, что презирает все то, что казалось столь
важным  другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на новую
такую  высоту,  с  которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым
он  прежде  завидовал.  Но  не  одно  это  чувство,  как  думала  сестра его
Варенька,  руководило  им. В нем было и другое, истинно религиозное чувство,
которого  не  знала  Варенька,  которое,  переплетаясь с чувством гордости и
желанием  первенства, руководило им. Разочарование в Мэри (невесте), которую
он  представлял  себе  таким  ангелом,  и  оскорбление  было так сильно, что
привело  его  к отчаянию, а отчаяние куда? - к Богу, к вере детской, которая
никогда не нарушалась в нем.