Когда я был жрецом Мемфиса
     Тридцатый год,
Меня пророком Озириса
     Признал народ.
 
Мне дали жезл и колесницу,
     Воздвигли храм;
Мне дали стражу, дали жрицу —
     Причли к богам.
 
Во мне народ искал защиты
     От зол и бед;
Но страсть зажгла мои ланиты
     На старость лет.
 
Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою,—
     Широкий Нил,
Такой красы своей волною
     Ты не поил!..
 
Когда, молясь, она стояла
     У алтаря
И красным светом обливала
     Ее заря;
 
Когда, склонив свои ресницы,
     И вся в огне,
Она по долгу первой жрицы
     Кадила мне...
 
Я долго думал: царь по власти,
     Я господин
Своей тоски и мощной страсти,
     Моих седин;
 
Но я признал, блестя в короне,
     С жезлом в руке,
Свой приговор в ее поклоне,
     В моей тоске.
 
Раз, службу в храме совершая,
     Устав молчать,
Я, перстень свой сронив вставая,
     Велел поднять.
 
Я ей сказал: «К началу ночи
     Взойдет звезда,
Все лягут спать; завесив очи —
     Придешь сюда».
 
Заря, кончаясь, трепетала
     И умерла,
А ночь с востока набегала —
     Пышна, светла.
 
И, купы звезд в себе качая,
     Зажегся Нил;
В своих садах, благоухая,
     Мемфис почил.
 
Я в храм пришел. Я ждал свиданья,
     И долго ждал;
Горела кровь огнем желанья,—
     Я изнывал.
 
Зажглась румяная денница,
     И ночь прошла;
Проснулась шумная столица,—
     Ты не была...
 
Тогда, назавтра, в жертву мщенью,
     Я, как пророк,
Тяжелой пытке и сожженью
     Ее обрек...
 
И я смотрел, как исполнялся
     Мой приговор
И как, обуглясь, рассыпался
     Ее костер!