Посвящается памяти Гюстава Флобера 
 
                                 "Waqe Du zu irren und zu traiimeni" 
                                                                  Sthiller 
                                 ["Дерзай заблуждаться и мечтать!" Шиллер] 
 
 
     Вот что я вычитал в одной старинной итальянской рукописи:
 
 
1
 
     Около половины XVI столетия проживало в Ферраре (она  процветала  тогда
под скипетром своих великолепных герцогов, покровителей искусств и поэзии) -
проживало два молодых человека, по имени: Фабий и Муций.  Ровесники  годами,
близкие родственники, они почти никогда  не  разлучались;  сердечная  дружба
связала их с раннего детства... одинаковость судьбы скрепила эту связь.  Оба
принадлежали к старинным фамилиям; оба были богаты, независимы и бессемейны;
вкусы, наклонности были схожие у обоих. Муций  занимался  музыкой,  Фабий  -
живописью. Вся Феррара гордилась ими, как лучшим украшением двора,  общества
и города. Наружностью они, однако, не  походили  друг  на  друга,  хотя  оба
отличались стройной юношеской красотою: Фабий был выше ростом, бел  лицом  и
волосом рус - а глаза имел голубые;  Муций,  напротив,  имел  лицо  смуглое,
волосы черные, и в темно-карих его глазах не было того веселого  блеска,  на
губах той приветливой улыбки, как у Фабия; его густые брови  надвигались  на
узкие веки - тогда как золотистые брови Фабия уходили тонкими полукругами на
чистый и ровный лоб. Муций и в разговоре был менее  жив;  со  всем  тем  оба
друга одинаково нравились дамам  -  ибо  недаром  были  образцами  рыцарской
угодливости и щедрости.
     В одно и то же время  с  ними  проживала  в  Ферраре  девица  по  имени
Валерия. Ее считали одной из первых красавиц города, хотя  видеть  ее  можно
было очень редко, так как она вела  жизнь  уединенную  и  выходила  из  дому
только в церковь - да в большие праздники  на  гулянье.  Она  жила  с  своей
матерью, благородной, но небогатой вдовою, у которой не было  других  детей.
Всякому,  кому  только  ни  встречалась  Валерия,  -  она  внушала   чувство
невольного удивления и столь же невольного, нежного  уважения:  так  скромна
была ее осанка, так мало,  казалось,  сознавала  она  сама  всю  силу  своих
прелестей. Иные, правда, находили ее  несколько  бледной;  взгляд  ее  глаз,
почти всегда опущенных, выражал некоторую застенчивость и даже  боязливость;
ее губы улыбались редко - и то слегка: голос  ее  едва  ли  кто  слышал.  Но
ходила молва, что он был у нее прекрасен и что, запершись у себя в  комнате,
ранним утром, когда все в городе еще дремало, она любила напевать  старинные
песни, под звуки лютни, на которой сама играла. Несмотря на бледность  лица,
Валерия цвела здоровьем; и даже старые люди,  глядя  на  нее,  не  могли  не
подумать: "О, как счастлив будет тот юноша, для кого  распустится,  наконец,
этот еще свернутый в лепестках своих, еще нетронутый и девственный цветок!"
 
 
 
2
 
     Фабий  и  Муций  увидали  Валерию  в  первый  раз  на  пышном  народном
празднике,  устроенном  по  повелению  герцога  Феррарского,  Эркола,   сына
знаменитой Лукреции Борджиа, в честь знатных вельмож, прибывших из Парижа по
приглашению герцогини, дочери французского  короля  Людовика  XII.  Рядом  с
своей матерью сидела Валерия посреди изящной трибуны, возведенной по рисунку
Палладия на главной феррарской площади для почетнейших дам города. Оба  -  и
Фабий и Муций - страстно в нее влюбились в тот же день; и так как они ничего
не скрывали друг от друга - то каждый из них скоро узнал, что происходило  в
сердце товарища. Они положили между собою: постараться  обоим  сблизиться  с
Валерией - и если она удостоит  избрать  кого-нибудь  из  них  -  то  другой
безропотно покорится ее решению. Несколько недель  спустя  благодаря  доброй
славе, которой они пользовались по праву, им  удалось  проникнуть  в  трудно
доступный дом вдовы; она позволила им посещать  ее.  С  тех  пор  они  почти
каждый день могли видеть Валерию и беседовать с нею - и с каждым днем огонь,
зажженный в сердцах обоих  юношей,  разгорался  сильнее  и  сильнее;  однако
Валерия ни одному из них не оказывала предпочтения, хотя присутствие их  ей,
видимо, нравилось. С Муцием она занималась музыкой; но разговаривала  больше
с Фабием: с ним она меньше робела. Наконец, они решились узнать окончательно
свою участь - и послали к Валерии письмо, в котором просили ее объясниться и
сказать, кому она готова отдать  свою  руку.  Валерия  показала  это  письмо
матери - и объявила ей,  что  готова  остаться  в  девицах;  но,  если  мать
находит, что ей пора вступить в брак, то она выйдет за того, на кого  укажет
ее выбор. Почтенная вдова пролила несколько  слез  при  мысли  о  разлуке  с
любимым детищем; однако отказать женихам не было  причины:  она  считала  их
обоих равно достойными руки  ее  дочери.  Но,  втайне  предпочитая  Фабия  и
подозревая, что и Валерии он приходится более по нраву, она указала на него.
На другой же день Фабий узнал о своем счастье;  а  Муцию  осталось  сдержать
свое слово - и покориться.
     Он так и сделал; но быть  свидетелем  торжества  своего  друга,  своего
соперника - он не мог. Немедленно продал он большую часть своего имущества -
и, собрав несколько тысяч  дукатов,  отправился  в  дальнее  путешествие  на
Восток. Прощаясь с Фабием, он  сказал  ему,  что  вернется  не  прежде,  чем
почувствует, что последние следы страсти в нем исчезли.  Тяжело  было  Фабию
расстаться с другом детства  и  юности...  но  радостное  ожидание  близкого
блаженства вскоре поглотило всякие другие  ощущения  -  и  он  отдался  весь
восторгам увенчанной любви.
     Вскоре он вступил в брак с Валерией - и только  тогда  узнал  всю  цену
сокровища, которым ему довелось обладать.  У  него  была  прекрасная  вилла,
окруженная тенистым садом, в недальнем расстоянии от  Феррары;  он  переехал
туда вместе с женою и ее матерью. Светлое время  наступило  для  них  тогда.
Супружеская жизнь выказала  в  новом  пленительном  свете  все  совершенства
Валерии;  Фабий  становился  замечательным  живописцем  -  уже  не   простым
любителем, а мастером. Мать Валерии радовалась и благодарила бога, глядя  на
счастливую чету. Четыре года промчались незаметно, как блаженный сон. Одного
недоставало молодым супругам; одно завелось у  них  горе:  детей  у  них  не
было... но надежда не покидала их.  К  концу  четвертого  года  их  посетило
великое, на этот  раз  настоящее  горе:  мать  Валерии  скончалась,  поболев
несколько дней.
     Много слез пролила Валерия; долго не могла привыкнуть к  своей  утрате.
Но прошел еще год, жизнь  опять  вступила  в  свои  права,  потекла  прежним
руслом. И вот в один прекрасный  летний  вечер,  никого  не  предупредив,  в
Феррару вернулся Муций.
 
 
 
3
 
     Во все пять лет, прошедших с его отъезда, никто о нем ничего не  ведал;
всякие слухи о нем замерли,  точно  он  исчез  с  лица  земли.  Когда  Фабий
встретил своего друга на одной из улиц Феррары, он чуть не закричал,  сперва
от испуга, потом от радости - и тотчас пригласил его в  свою  виллу.  Там  у
него в саду  находился  отдельный,  поместительный  павильон;  он  предложил
своему другу поселиться в этом павильоне. Муций охотно согласился и в тот же
день переехал туда вместе со своим слугою, немым малайцем  -  немым,  но  не
глухим, и даже, судя по живости его взгляда, очень  понятливым  человеком...
Язык у него был вырезан. Муций привез с собою десятки сундуков,  наполненных
разнообразными драгоценностями, собранными им во время своих продолжительных
странствований.  Валерия   обрадовалась   возвращению   Муция;   и   он   ее
приветствовал дружески-весело, но спокойно: по  всему  видно  было,  что  он
сдержал слово, данное Фабию. В течение  дня  он  успел  устроиться  в  своем
павильоне; выложил, с помощью малайца, привезенные редкости: ковры, шелковые
ткани, бархатные и парчовые одежды, оружия, чаши, блюда и кубки,  украшенные
финифтью, золотые, серебряные вещи, обделанные в  жемчуг  и  бирюзу,  резные
ящики из  янтаря  и  слоновой  кости,  граненые  бутыли,  пряности,  курева,
звериные шкуры, перья неведомых птиц и  множество  других  предметов,  самое
употребление которых казалось таинственным и непонятным. В числе  всех  этих
драгоценностей находилось богатое жемчужное ожерелье, полученное  Муцием  от
персидского  шаха  за  некоторую  великую  и  тайную  услугу;  он   попросил
позволения у Валерии собственноручно возложить ей это ожерелье на  шею:  оно
показалось ей тяжелым и одаренным какой-то странной теплотой  -  оно  так  и
прильнуло к коже. К вечеру, после обеда,  сидя  на  террасе  виллы,  в  тени
олеандров и лавров, Муций принялся рассказывать свои похождения. Он  говорил
о виденных им далеких  странах,  заоблачных  горах,  безводных  пустынях,  о
реках, подобных морям; говорил о громадных зданиях и храмах, о тысячелетних,
деревьях, о радужных  цветах  и  птицах;  называл  посещенные  им  города  и
народы... чем-то сказочным веяло от одних из имен. Весь  Восток  был  знаком
Муцию: он проехал Персию, Аравию,  где  кони  благороднее  и  красивее  всех
других живых существ, проник в самую глубь Индии, где  род  людской  подобен
величественным растениям, достиг границ Китая и Тибета,  где  живой  бог  по
имени Далай-Лама, обитает на земле во образе безмолвного человека  с  узкими
глазами. Чудны были его рассказы!  Как  очарованные,  слушали  его  Фабий  и
Валерия. Собственно, черты Муциева лица мало изменились: с детства  смуглое,
оно еще потемнело, загорело под лучами более яркого солнца,  глаза  казались
углубленнее прежнего - и только;  но  выражение  этого  лица  стало  другое:
сосредоточенное, важное, оно не оживлялось даже тогда, когда он упоминал  об
опасностях, которым подвергался, ночью, в лесах, оглашаемых воем тигров, или
днем, на пустых дорогах,  где  путешественников  караулят  изуверы,  которые
удавливают их в честь железной богини, требующей человеческих жертв. И голос
Муция стал глуше и ровнее; движения рук, всего  тела  утратили  развязность,
свойственную    итальянскому    племени.    С    помощью    слуги    своего,
раболепно-проворного малайца, он показал хозяевам своим  несколько  фокусов,
которым научили его индийские брамины.  Так,  например,  он,  предварительно
скрыв себя занавесом, явился вдруг сидящим на воздухе  с  поджатыми  ногами,
слегка опираясь концами пальцев на отвесно поставленную  бамбуковую  трость,
что не мало удивило Фабия, а Валерию даже испугало... "Уж не чернокнижник ли
он?" -  подумалось  ей.  Когда  же  он  принялся  вызывать,  насвистывая  на
маленькой флейте, из закрытой корзины ручных  змей,  когда,  шевеля  жалами,
показались из-под пестрой ткани их темные, плоские головки, Валерия пришла в
ужас и попросила Муция спрятать поскорей этих ненавистных гадов.  За  ужином
Муций попотчевал своих друзей ширазским вином из круглой  бутыли  с  длинным
горлышком; чрезвычайно пахучее и густое,  золотистого  цвета  с  зеленоватым
отливом, оно загадочно блестело, налитое в крошечные яшмовые чашечки. Вкусом
оно не походило на европейские вина; оно  было  очень  сладко  и  пряно,  и,
выпитое медленно, небольшими глотками, возбуждало во  всех  членах  ощущение
приятной дремоты. Муций заставил и Фабия и Валерию  откушать  по  чашечке  и
выпил сам. Над ее чашечкой он, наклонясь, что-то прошептал, потряс пальцами.
Валерия это заметила; но так как вообще в приемах Муция, во всей его повадке
проявлялось нечто чуждое и небывалое, то она только подумала: "Не принял  ли
он в Индии новой какой веры или у них там  обычаи  такие?"  Потом,  помолчав
немного, она спросила его: продолжал ли он,  во  время  своего  путешествия,
заниматься  музыкой?  В  ответ  ей  Муций  приказал  малайцу  принести  свою
индийскую скрипку. Она походила на нынешние, только вместо четырех  струн  у
ней было  три,  верх  ее  обтягивала  голубоватая  змеиная  кожа,  и  тонкий
тростниковый смычок имел вид полукруглый,  а  на  самом  его  конце  блистал
заостренный алмаз.
     Муций сыграл сперва несколько заунывных, по его словам, народных песен,
странных и даже диких для итальянского уха;  звук  металлических  струн  был
жалобен и слаб. Но когда Муций начал  последнюю  песнь  -  этот  самый  звук
внезапно окреп, затрепетал  звонко  и  сильно;  страстная  мелодия  полилась
из-под широко проводимого смычка, полилась, красиво изгибаясь, как та  змея,
что  покрывала  своей  кожей  скрипичный  верх;   и   таким   огнем,   такой
торжествующей радостью сияла и горела эта мелодия, что  и  Фабию  и  Валерии
стало жутко на сердце, и слезы выступили на глаза... а Муций, с наклоненной,
прижатой к скрипке головою, с побледневшими щеками, с бровями, сдвинутыми  в
одну черту, казался еще сосредоточенней и важней - и алмаз на  конце  смычка
бросал на ходу лучистые искры, как бы тоже зажженный огнем той дивной песни.
Когда же Муций кончил - и все еще крепко стискивая скрипку между подбородком
и плечом, уронил руку, державшую смычок. "Что это такое? Что ты нам сыграл?"
- воскликнул Фабий. Валерия не промолвила ни слова - но,  казалось,  все  ее
существо повторило вопрос ее мужа. Муций положил скрипку на стол - и, слегка
встряхнув волосами, с вежливой улыбкой промолвил: "Это? Эту  мелодию...  эту
песнь я услышал раз на острове Цейлоне. Эта песнь слывет там, между народом,
песнью счастливой, удовлетворенной любви". -  "Повтори",  -  прошептал  было
Фабий. "Нет; этого повторить нельзя, - ответил Муций, -  теперь  же  поздно.
Синьоре Валерии следует отдохнуть; и мне пора... я устал". В течение  целого
дня Муций обращался с Валерией почтительно-просто, как  давнишний  друг;  но
уходя, он пожал ей руку крепко-накрепко, надавив пальцами на ее ладонь  -  и
так настойчиво заглядывая ей в лицо, что  она,  хоть  и  не  поднимала  век,
однако почувствовала этот взгляд на внезапно вспыхнувших  своих  щеках.  Она
ничего не сказала Муцию, но отдернула руку, а когда он удалился,  посмотрела
на дверь, через которую он вышел. Она вспомнила, как и в  прежние  годы  она
его побаивалась... и теперь нашло на  нее  недоумение.  Муций  ушел  в  свой
павильон; супруги отправились в спальню.