Я  снова  вступил  во  владение  часами,  но  удовольствия оно  мне  не
доставило никакого. Носить я их не решался: нужно было  пуще всего скрыть от
Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне, о моей бесхарактерности?
Даже запереть в ящик эти злополучные часы я не мог: у нас все ящики
     были общие. Приходилось прятать их  то на верху шкафа, то под матрацем,
то за печкой... И все-таки мне не удалось обмануть Давыда!
     Однажды  я, достав из-под половицы нашей комнаты часы, вздумал потереть
их серебряную спинку старой замшевой перчаткой. Давыд ушел  куда-то в город;
я никак не ожидал, что он скоро вернется... вдруг он - шасть в дверь!
     Я  до  того смутился, что чуть не  выронил часов,  и весь потерянный, с
зардевшимся до боли лицом, принялся ерзать ими по жилету, никак не попадая в
карман.
     Давыд посмотрел на меня и, по своему обыкновению, улыбнулся молча.
     -  Чего ты? -  промолвил он  наконец.- Ты думаешь,  я не знал, что часы
опять у тебя? Я в первый же день, как ты их принес, увидел их.
     - Уверяю тебя,- начал я чуть не со слезами. Давыд пожал плечом.
     - Часы твои; ты волен с ними делать, что хочешь.
     Сказав эти жестокие слова, он вышел.
     На  меня нашло  отчаяние.  На этот  раз уже не было  никакого сомнения:
Давыд действительно презирал меня!.
     Этого нельзя было так оставить!
     "Докажу ж  я ему",- подумал я, стиснув зубы, и тотчас же, твердым шагом
отправившись в переднюю, отыскал нашего казачка Юшку и подарил ему часы!
     Юшка стал было отказываться, но я ему объявил, что если он не возьмет у
меня этих часов, я сию же минуту  раздавлю, растопчу  их ногами, расшибу  их
вдребезги, брошу в помойную  яму!  Он  подумал,  хихикнул  и взял часы. А  я
возвратился в нашу  комнату и, увидав Давыда, читавшего книгу, рассказал ему
свой поступок.
     Давыд не отвел глаз от страницы и опять, пожав плечом и улыбнувшись про
себя, промолвил, что часы, мол, твои, и ты в них волен.
     Но мне показалось, что он уже немножко меньше презирал меня.
     Я был вполне убежден, что  никогда более не подвергнусь новому упреку в
бесхарактерности, ибо эти часы, этот гадкий подарок моего гадкого крестного,
мне вдруг до такой степени  опротивели, что  я даже никак не в состоянии был
понять,  как мог я  сожалеть о них,  как  мог выканючивать  их  у  какого-то
Трофимыча,  который  к тому  же  еще вправе  думать,  что  обошелся со  мною
великодушно!
     Прошло несколько дней...  Помнится, в один из них достигла и до  нашего
города  великая весть: император  Павел скончался, и сын его, Александр, про
благодушие и человеколюбие которого носилась такая хорошая молва, вступил на
престол. Весть эта страшно взволновала Давыда: возможность
     свидания,  близкого  свидания  с  отцом тотчас  представилась ему.  Мой
батюшка тоже обрадовался.
     -  Всех ссыльных теперь  возвратят  из  Сибири  и брата Егора, чай,  не
забудут,- повторял он, потирая руки, кашляя и в то же время словно робея.
     Мы с  Давидом тотчас бросили работать  и  ходить в гимназию; мы даже не
гуляли, а все сидели где-нибудь в уголку да рассчитывали и соображали, через
сколько месяцев,  сколько недель,  сколько  дней должен был вернуться  "брат
Егор", и куда было ему писать, и как пойти ему навстречу, и каким образом мы
начнем  жить потом?  "Брат Егор" был  архитектором; мы с Давыдом решили, что
ему следовало переселиться в Москву и строить там большие училища для бедных
людей, а  мы  бы  пошли  ему  в  помощники.  О часах мы,  разумеется, забыли
совершенно, к тому ж у Давыда  завелись новЫе  заботы... о них речь впереди;
но часам было еще суждено напомнить о себе.



     В одно утро, мы только что успели позавтракать - я сидел один под окном
и  размышлял о  возвращении  дяди - апрельская оттепель парила и сверкала на
дворе,- вдруг в комнату вбежала Пульхерия Петровна. Она во всякое время была
очень проворна  и  егозлива,-говорила  пискливым голоском и  все размахивала
руками, а тут она просто так и накинулась на меня.
     - Ступай!  ступай  сейчас  к  отцу, судырь!-затрещала  она.- Что это за
шашни ты тут затеял,  бесстыдник этакой!  Вот будет ужо вам  обоим! Настасей
Настасеич  все  ваши проказы  на  чистую  воду  вывел!.. Ступай!  Отец  тебя
зовет... Сею минутою ступай!
     Ничего  еще не  понимая, последовал я за  теткой -  и, перешагнув порог
гостиной, увидал отца,  ходившего большими шагами взад и вперед и ерошившего
хохол, Юшку в слезах у двери, а в углу, на стуле, моего крестного,  Настасея
Наста-сеича  -  с  выражением  какого-то особенного  злорадства  в  раздутых
ноздрях и загоревшихся, перекосившихся глазах.
     Отец, как только я вошел, налетел на меня.
     - Ты. подарил часы Юшке? сказывай! Я взглянул на Юшку...
     - Сказывай же!-повторил отец и затопал ногами.
     - Да,- отвечал я и немедленно получил размашистую пощечину, доставившую
большое удовольствие моей тетке. Я слышал,  как она крякнула, словно  глоток
горячего чаю отхлебнула.- Отец от меня перебежал к Юшке.
     -  А ты,  подлец, не должен  был  сметь  принять часы  в  по-.  дарок,-
приговаривал он, таская его за волосы,- а ты их еще продал, бездельник!
     Юшка  действительно,  как я  узнал впоследствии, в простоте сердца снес
мои  часы к соседнему часовщику. Часовщик вывесил  их перед  окном; Настасей
Настасеич, проходя мимо, увидал их, выкупил и принес к нам в дом.
     Впрочем,  расправа  со  мной  и  с  Юшкой  продолжалась  недолго:  отец
запыхался, закашлялся, да и не в нраве его было сердиться.
     - Братец, Порфирий Петрович,- промолвила тетка, как только заметила, не
без некоторого, конечно,  сожаления,  что  сердце  с  отца,  как  говорится,
соскочило,-вы больше не  извольте беспокоиться: не стоит ручек ваших марать.
А  я вот  что  предлагаю:  с  согласия  почтенного Настасея Настасеича и  по
причине  такой большой неблагодарности  вашего сынка  - я часы  эти возьму к
себе; а так как он поступком своим доказал,  что  недостоин носить их и даже
цены им не понимает, то я их от вашего имени подарю одному человеку, который
очень будет чувствовать вашу ласку.
     - Кому это? - спросил отец.
     - А Хрисанфу Лукичу,- промолвила тетка с небольшой запинкой.
     -  Хрисашке?-переспросил  отец  и,  махнув  рукой, прибавил:  - Мне все
едино. Хоть в печку их бросайте.
     Он застегнул распахнувшийся камзол и вышел, корчась от кашля.
     - А вы, родной, согласны?-обратилась тетка к Наста-сею Настасеичу.
     -  С  истинной моей  готовностью,-  отвечал  тот.  В  продолжение  всей
"расправы"  он не шевелился на своем стуле, а только, тихонько пофыркивая  и
тихонько  потирая кончики пальцев, поочередно направлял свои лисьи  глаза на
меня, на отца, на Юшку. Истинное мы ему доставляли удовольствие!
     Предложение моей тетки возмутило  меня  до глубины  души. Мне не  часов
было жаль; но  очень уже был мне ненавистен человек, которому она собиралась
подарить их.- Этот  Хрисанф  Лукич, по фамилии Транквиллитатин, здоровенный,
дюжий, долговязый семинарист, повадился ходить к нам в дом-черт знает зачем!
"Заниматься  с детьми*,-уверяла тетка; но заниматься  с нами он ужепотому не
мог, что сам  ничему не научился и глуп был, как  лошадь. Он вообще смахивал
на лошадь:  стучал ногами,  словно  копытами, не  смеялся,  а  ржал,  причем
обнаруживал всю свою пасть, до самой  гортани - и лицо  имел длинное,  нос с
горбиной и плоские большие скулы; носил мохнатый фризовый кафтан, и пахло от
него сырым мясом. Тетка в нем души  не чаяла и величала его видным мужчиной,
кавалером и даже гренадером. У него была  привычка щелкать  детей (он и меня
щелкал, когда я был моложе) по  лбу -  твердыми, как  камень,  ногтями своих
длинных пальцев-и, щелкая, гоготать и удивляться: "Как
     это  у тебя, мол, голова  звенит! Значит: пустая!" И этот-то олух будет
владеть моими часами! Ни за что!-решил я  в уме своем, выбежав из гостиной и
взобравшись с  ногами на кро-i  ватку, между тем как щека моя  разгоралась и
рдела  от  полученной пощечины-а  на  сердце тоже разгоралась горечь обиды и
жажда мести... Ни за что! Не допущу, чтобы проклятый семинар надругался надо
мною...  Наденет   часы,  цепочку  выпустит  по  животу,  станет  ржать   от
удовольствия... Ни за что!
     Все так; но как это сделать? как помешать?..
     Я решился украсть часы у тетки!



     К  счастью, Транквиллитатин на  ту пору отлучился куда-то из города; он
не мог прийти к нам раньше завтрашнегв дня:
     нужно было воспользоваться ночью! Тетка не запиралась у себя в комнате,
да и у нас в целом доме ключи не действовали  в замках; но куда она  положит
часы, где спрячет? До вечера она их носила  в кармане и даже не раз вынимала
и  рассматривала их;  но  ночью-где  они  ночью будут? Ну уж  это  мое  дело
отыскать, думал я, потрясая кулаками.
     Я  весь  пылал   отвагой  и   ужасом  и  радостью  близкого,  желанного
преступленья;  я  постоянно поводил головою  сверху вниз, я хмурил брови,  я
шептал: "Погодите!" Я грозил кому-то, я был зол, я был опасен... и я избегал
Давыда! Никто, ни даже  он, не должен  был иметь малейшее  подозрение о том,
что я собирался совершить...
     Буду действовать один - и один отвечать буду!
     Медленно  проволокся день...  потом вечер...  наконец, настала  ночь. Я
ничего не делал, даже старался не шевелиться:
     Как гвоздь, засела мне в голову одна мысль. За обедом отец, у которого
сердце было, как я  сказал, отходчивое,  да  и совестно ему  немножко  стало
своей горячности-шестнадцатилетних  мальчиков  уже  не бьют по щекам,-  отец
попытался приласкать меня; но  я отклонил  его ласку не из злопамятства, как
он вообразил тогда, а просто я боялся расчувствоваться:
     мне  нужно  было  в  целости  сохранить  весь  пыл  мести,  весь  закал
безвозвратного решения! Я лег очень  рано; но, разумеется,  не заснул и даже
глаз не закрыл,  а, напротив,  таращил  их - хоть и  натянул себе  на голову
одеяло.  Я не  обдумывал заранее -  как поступить;  у меня не  было никакого
плана;  я ждал только, когда это наконец все затихнет в доме? Я принял  одну
лишь  меру:  не снял  чулков. Комната моей тетки находилась во втором этаже.
Надо было пройти столовую, переднюю, подняться по лестнице, пройти небольшой
коридорчик - а там... направо дверь!.. Не для чего было брать с собою огарок
или фонарик: в углу теткиной  комнаты, пе-ред  киотом, теплилась  неугасимая
лампадка:  я  это  знал.  Стало  быть,  видно  будет!  Я  продолжал лежать с
вытаращенными глазами, с раскрытым  и засохшим ртом;  кровь стучала у меня в
висках, в ушах,  в горле, в спине, во  всем теле!  Я  ждал...  но словно бес
какой потешался надо мною: время шло... шло... а тишина не водворялась.



     Никогда, казалось мне, Давыд так поздно не засыпал... Давыд, молчаливый
Давыд  даже заговаривал со  мною!  Никогда  так долго в  доме не стучали, не
ходили,  не  беседовали!  "И  о  чем  это  они  толкуют?-думалось  мне,-  не
наболтались с утра!"  Наружные звуки тоже долго  не  прекращались: то собака
лаяла тонким упорным лаем; то  пьяный мужик где-то все бурлил и не унимался;
то какие-то ворота все скрипели;
     то  тележонка  на дряблых  колесах ехала,  ехала  и  никак проехать  не
хотела! Впрочем, эти звуки не раздражали  меня: напротив, я был им почему-то
рад!  Они  как  будто  отвлекали  внимание. Но  вот,  кажется,  наконец, все
угомонилось. Один  лишь  маятник наших старых часов сипло и важно щелкает  в
столовой,  да  слышится  мерное  и  протяжное, словно трудное дыхание спящих
людей.  Я собираюсь приподняться... но вот опять  что-то прошипело...  потом
вдруг охнуло... что-то  мягкое упало - и шепот разносится, шепот скользит по
стенам...
     Или ничего этого нет-и только одно воображение меня дразнит?
     Заглохло наконец все: стала самая сердцевина и темь и глушь ночи. Пора!
Заранее весь похолоделый, я сбрасываю одеяло, опускаю ноги на  пол, встаю...
Шаг;  другой...  Я крадусь. Плюсны  ног, словно  чужие, тяжелые, переступают
слабо и неверно.  Стой!  что это за звук? Пилит кто где,  или скребет... или
вздыхает? Я прислушиваюсь... по щекам перебегают мурашки, на глаза выступают
водянистые холодные  слезы... Ничего!..  Я крадусь опять.  Темно; но  я знаю
дорогу.  Вдруг я натыкаюсь на стул... Какой стук и как больно! Удар пришелся
прямо по голени... Замираю яа  месте... Ну проснутся? А! была не была! Вдруг
является смелость  и  даже  злость.  Вперед!  вперед!  Вот  уже  и  столовая
пройдена;   вот  уже   и  дверь  ощупана,  раскрыта   разом,   с  размаху...
Визгнула-таки петля проклятая... ну ее! Вот уже я по  лестнице поднимаюсь...
Раз! два!  раз, два!  Хрустнула  под ногой  ступенька;  я взглядываю на  нее
злобно - словно я видеть ее могу. Вот уже  другую дверья потянул за ручку...
Эта хоть  бы чукнула! Так легохонько  и распахнулась: милости просим, мол...
Вот уже я в коридоре!
     В коридоре наверху, под потолком небольшое окошечко. Слабый ночной свет
чуть сеется сквозь темные стекла.
     И  видится мне, при том брезжущем свете,  на  полу, на  войлоке, лежит,
закинув обе  руки за растрепанную  голову, наша  девоч-ка-побегушка;  крепко
спит она, дышит проворно, а за самой ее головою роковая дверь. Я шагаю через
войлок, через девочку... Кто мне отворил ту дверь... не знаю; но вот уже я в
теткиной комнате; вот и лампадка  в одном углу и кровать в другом, и тетка в
чепце и  кофте на кровати лицом ко мне. Спит, не  шевелится; даже дыхания не
слыхать.  Пламя лампадки  тихонько колеблется, возмущенное притоком  свежего
воздуха; и по  всей  комнате,  и  по  неподвижному,  как  воск желтому  лицу
тетки-заколебались тени...
     А вот  и часы! За кроватью, на  стене  висят они на вышитой  подушечке.
Экое счастье! подумаешь... Нечего мешкать! Но  чьи это шаги мягкие и быстрые
за моей спиною? Ах нет!  это сердце стучит!.. Я заношу ногу  вперед... Боже!
что-то круглое, довольно большое толкает меня ниже колена... раз! и еще раз!
Я готов вскрикнуть, я готов упасть от ужаса. Полосатый кот, наш домашний кот
стоит передо мною, сгорбив спину, задрав хвост. Вот он вскакивает на кровать
- тяжело и мягко - оборачивается  и сидит  не  мурлыча,  словно судья какой;
сидит  и  глядит на меня своими золотыми  зрачками. "Кись! кись!"  - шепчу я
чуть  слышно. Я перегибаюсь через  тетку, я уже  схватил  часы...  Она вдруг
приподнимается, широко раскрывает веки... Создатель! что будет?.. Но веки ее
вздрагивают и закрываются, и с слабым лепетом падает голова на подушку.
     Минута - и я уже опять в своей комнате, на своей постели, и часы у меня
в руках...
     Легче пуха примчался я назад! Я молодец, я вор, я герой, я задыхаюсь от
радости,  мне  жарко,  мне  весело  - я  хочу тотчас  разбудить  Давыда, все
рассказать ему - и, невероятное дело! засыпаю как убитый! Я открываю наконец
глаза...  В  комнате светло;  солнце  уже встало.  К  счастью, еще  никто не
проснулся. Я  вскакиваю  как ошпаренный,  бужу Давыда, сообщаю  ему все.  Он
выслушивает, ухмыляется. "Знаешь  ли что? - говорит он мне  наконец.- Зароем
мы эти дурацкие часы в землю, чтобы и духу их больше не было!" Я  нахожу его
мысль  бесподобной.  В  несколько мгновений мы  оба одеты, бежим в фруктовый
сад, расположенный  позади нашего дома,- и под старой  яблонью,  в  глубокой
яме, торопливо  вырытой в  рыхлой  весенней  земле  большим Давыдовым ножом,
скрывается  навсегда  ненавистный  подарок   крестного   отца,  так-таки  не
доставшийся  в  руки  противному   Транквиллита-тину!  Мы  утаптываем   яму,
набрасываем  на  нее  щебню и,  гордые,  счастливые,  никем  не  замеченные,
возвращаемся  домой, ложимся в наши постели и спим  еще часок-другой-и каким
легким и блаженным сном!