Может быть, не всякий знает, что такое  коммерш.  Это  особенного  рода
торжественный пир, на который сходятся студенты  одной  земли  или  братства
(Landsmannschaft).  Почти   все   участники   в   коммерше   носят   издавна
установленный  костюм  немецких  студентов:  венгерки,  большие   сапоги   и
маленькие  шапочки  с  околышами  известных  цветов.   Собираются   студенты
обыкновенно к обеду под председательством сениора, то  есть  старшины,  -  и
пируют до утра, пьют, поют  песни,  Landesvater,  Gaudeamus,  курят,  бранят
филистеров; иногда они нанимают оркестр.
     Такой точно коммерш происходил в г.Л. перед  небольшой  гостиницей  под
вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу. Над  самой  гостиницей  и  над
садом веяли флаги; студенты сидели за  столами  под  обстриженными  липками;
огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в беседке  из  плюща,
помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя  пивом.  На
улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно  много  народа:  добрые
граждане Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Я  тоже
вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на  лица  студентов;  их
объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех
без причины - лучший смех на свете - все это радостное кипение  жизни  юной,
свежей, этот порыв вперед - куда бы то  ни  было,  лишь  бы  вперед,  -  это
добродушное раздолье меня трогало и поджигало. "Уж не пойти  ли  к  ним?"  -
спрашивал я себя...
     - Ася, довольно тебе? - вдруг произнес за мной мужской голос по-русски
     - Подождем еще, - ответил другой, женский голос на том же языке.
     Я быстро обернулся... Взор мой упал на красивого  молодого  человека  в
фуражке и широкой куртке; он держал под руку  девушку  невысокого  роста,  в
соломенной шляпе, закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.
     - Вы русские? - сорвалось у меня невольно с языка.
     Молодой человек улыбнулся и промолвил:
     - Да, русские.
     - Я никак не ожидал... в таком захолустье, - начал было я.
     - И мы не ожидали, - перебил он меня, - что  ж?  тем  лучше.  Позвольте
рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот  это  моя...  -  он  запнулся  на
мгновение, - моя сестра. А ваше имя позвольте узнать?
     Я назвал себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин, путешествуя, так
же как и я, для своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок  Л.,
да и застрял в нем. Правду сказать, я  неохотно  знакомился  с  русскими  за
границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а  главное,
по выраженью их лица. Самодовольное и  презрительное,  часто  повелительное,
оно вдруг сменялось выражением осторожности и  робости...  Человек  внезапно
настораживался весь, глаз беспокойно бегал... "Батюшки мои! не соврал ли  я,
не смеются ли надо мною", - казалось, говорил  этот  уторопленный  взгляд...
Проходило мгновенье -- и снова восстановлялось величие  физиономии,  изредка
чередуясь  с  тупым  недоуменьем.  Да,  я  избегал  русских,  но  Гагин  мне
понравился тотчас. Есть на свете  такие  счастливые  лица:  глядеть  на  них
всякому любо, точно они греют вас или гладят. У  Гагина  было  именно  такое
лицо, милое, ласковое,  с  большими  мягкими  глазами  и  мягкими  курчавыми
волосами. Говорил он так, что даже не видя его лица, вы по одному звуку  его
голоса чувствовали, что он улыбается.
     Девушка, которую он назвал своей сестрой, с первого взгляда  показалась
мне очень миловидной. Было что-то свое, особенное, в складе ее смугловатого,
круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками  и  черными,
светлыми глазами. Она была грациозно сложена, но как  будто  не  вполне  еще
развита. Она нисколько не походила на своего брата.
     - Хотите вы зайти к нам? - сказал мне Гагин,  -  кажется,  довольно  мы
насмотрелись на немцев. Ася, пойдем домой?
     Девушка утвердительно кивнула головой.
     - Мы живем за городом, - продолжал Гагин, - в винограднике, в  одиноком
домишке, высоко. У нас славно, посмотрите. Хозяйка обещала  приготовить  нам
кислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать  Рейн
при луне.
     Мы  отправились.  Через  низкие  ворота  города  (старинная  стена   из
булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы не все  еще  обрушились)
мы вышли в поле и, пройдя шагов  сто  вдоль  каменной  ограды,  остановились
перед узенькой калиткой. Гагин отворил ее и  повел  нас  в  гору  по  крутой
тропинке. С обеих сторон, на уступах, рос виноград; солнце только что  село,
и алый тонкий свет лежал на зеленых лозах, на  высоких  тычинках,  на  сухой
земле, усыпанной сплошь  крупным  и  мелким  плитняком,  и  на  белой  стене
небольшого домика,  с  косыми  черными  перекладинами  и  четырьмя  светлыми
окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы взбирались.
     -  Вот  и  наше  жилище!  -  воскликнул  Гагин,  как  только  мы  стали
приближаться к домику,  -  а  вот  и  хозяйка  несет  молоко.  Guten  Abend,
Madame!..  Мы  сейчас  примемся  за  еду;  но  прежде,  -  прибавил  он,   -
оглянитесь... каков вид?
     Вид был, точно, чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный,  между
зелеными  берегами;  в  одном  месте  он  горел  багряным  золотом   заката.
Приютившийся к берегу городок  показывал  все  свои  дома  и  улицы;  широко
разбегались холмы и поля. Внизу было хорошо,  но  наверху  еще  лучше:  меня
особенно поразил чистота  и  глубина  неба,  сияющая  прозрачность  воздуха.
Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался  волнами,  словно  и  ему
было раздольнее на высоте.
     - Отличную вы выбрали квартиру, - промолвил я.
     - Это Ася ее нашла, - отвечал Гагин. - Ну-ка, Ася, -  продолжал  он,  -
распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе. Тут музыка
слышнее. Заметили ли вы, - прибавил он, обратясь ко мне, - вблизи иной вальс
никуда не годится - пошлые, грубые звуки, - а в отдаленье,  -  чудо!  так  и
шевелит в вас все романтические струны.
     Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей,  и  уж  вы
позвольте мне ее так называть) - Ася отправилась в  дом  и  скоро  вернулась
вместе с хозяйкой.  Они  вдвоем  несли  большой  поднос  с  горшком  молока,
тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом.  Мы  уселись  и  принялись  за
ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и  причесанные,  как  у
мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня;
но Гагин сказал ей:
     - Ася, полно ежиться! он не кусается.
     Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала  со  мной.  Я  не
видел существа более подвижного. Ни одно мгновение  она  не  сидела  смирно;
вставала, убегала в  дом  и  прибегала  снова,  напевала  вполголоса,  часто
смеялась, и  престранным  образом:  казалось,  она  смеялась  не  тому,  что
слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза  глядели
прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились,  и  тогда  взор  ее
внезапно становился глубок и нежен.
     Мы проболтали  часа  два.  День  давно  погас,  и  вечер,  сперва  весь
огнистый, потом  ясный  и  алый,  потом  бледный  и  смутный,  тихо  таял  и
переливался в ночь, а беседа наша все продолжалась, мирная  и  кроткая,  как
воздух, окружавший нас.  Гагин  велел  принести  бутылку  рейнвейна;  мы  ее
роспили не спеша. Музыка по-прежнему долетала  до  нас,  звуки  ее  казались
слаще и нежнее; огни зажглись в городе  и  над  рекою.  Ася  вдруг  опустила
голову, так что кудри ей на глаза  упали,  замолкла  и  вздохнула,  а  потом
сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом; однако  я  видел,  как  она,  не
зажигая свечи, долго стояла за нераскрытым окном.  Наконец,  луна  встала  и
заиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в  наших
граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер упал, точно  крылья
сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло от земли.
     - Пора! - воскликнул я, - а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь.
     - Пора, - повторил Гагин.
     Мы пошли вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за нами: это Ася  нас
догоняла.
     - Ты разве не спишь? - спросил ее брат,  но  она,  не  ответив  ему  ни
слова, пробежала мимо.
     Последние умирающие плошки,  зажженные  студентами  в  саду  гостиницы,
освещали  снизу  листья   деревьев,   что   придавало   им   праздничный   и
фантастический вид. Мы нашли Асю у берега: она разговаривала с перевозчиком.
Я прыгнул в  лодку  и  простился  с  новыми  моими  друзьями.  Гагин  обещал
навестить меня следующий день; я пожал его руку и протянул свою Асе; но  она
только посмотрела на меня и покачала головой. Лодка отчалила и понеслась  по
быстрой реке. Перевозчик, бодрый старик,  с  напряжением  погружал  весла  в
темную воду.
     - Вы в лунный столб въехали, вы его разбили, - закричала мне Ася.
     Я опустил глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны.
     - Прощайте! - раздался опять ее голос.
     - До завтра, - проговорил за нею Гагин.
     Лодка причалила. Я вышел и  оглянулся.  Никого  уж  не  было  видно  на
противоположном берегу. Лунный столб опять тянулся золотым мостом через  всю
реку. Словно на прощание примчались звуки старинного  лансеровского  вальса.
Гагин был прав: я почувствовал, что все  струны  моего  сердца  задрожали  в
ответ на те заискивающие напевы. Я отправился домой через потемневшие  поля,
медлено вдыхая пахучий воздух, и пришел  в  свою  комнату  весь  разнеженный
сладостным томлением беспредметных и бесконечных ожиданий.
     Я чувствовал себя счастливым... Но отчего я был счастлив? Я  ничего  не
желал, я ни о чем не думал... Я был счастлив.
     Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель
и уже закрыл было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера  я
ни разу не вспомнил о моей жестокой  красавице...  "Что  же  это  значит?  -
спросил я самого себя. - Разве я не влюблен?" Но, задав себе этот вопрос, я,
кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.