ГЛАВА II. ВОЖАТЫЙ


     Сторона ль моя, сторонушка,
     Сторона незнакомая!
     Что не сам ли я на тебя зашел,
     Что не добрый ли да меня конь завез:
     Завезла меня, доброго молодца,
     Прытость, бодрость молодецкая,
     И хмелинушка кабацкая.
     Старинная песня
     Дорожные  размышления мои  были не  очень  приятны.  Проигрыш  мой,  по
тогдашним ценам,  был  немаловажен.  Я  не  мог  не  признаться  в душе, что
поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и  чувствовал себя виноватым
перед  Савельичем. ВсЈ  это меня  мучило.  Старик  угрюмо  сидел на облучке,
отворотясь от меня, и молчал,  изредка только покрякивая. Я непременно хотел
с ним помириться,  и  не знал  с чего начать. Наконец я сказал ему: "Ну, ну,
Савельич!  полно,  помиримся,  виноват;  вижу  сам,  что  виноват.  Я  вчера
напроказил, а  тебя  напрасно  обидел.  Обещаюсь вперед  вести себя  умнее и
слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся".
     -  Эх,  батюшка  Петр  Андреич!  - отвечал  он с  глубоким  вздохом.  -
Сержусь-то  я на  самого себя; сам я  кругом виноват. Как мне было оставлять
тебя  одного  в  трактире!  Что  делать? Грех  попутал:  вздумал забрести  к
дьячихе,  повидаться  с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда
да и только! Как покажусь я на глаза господам?  что скажут они, как  узнают,
что дитя пьет и играет.
     Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия
не располагать  ни одною копейкою. Он мало-по-малу  успокоился, хотя всЈ еще
изредка ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко ли дело!"
     Я  приближался  к  месту  моего  назначения. Вокруг  меня  простирались
печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. ВсЈ покрыто было снегом.
Солнце  садилось.  Кибитка  ехала  по  узкой дороге,  или  точнее по  следу,
проложенному крестьянскими санями.  Вдруг ямщик стал посматривать в сторону,
и  наконец, сняв  шапку, оборотился ко мне и сказал: "Барин, не прикажешь ли
воротиться?"
     - Это зачем?
     "Время  ненадежно:  ветер слегка подымается; -  вишь,  как  он  сметает
порошу".
     - Что ж за беда!
     "А видишь там что?" (Ямщик указал кнутом на восток.)
     - Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
     "А вон - вон: это облачко".
     Я увидел  в самом деле на краю неба белое облачко, которое  принял было
сперва  за  отдаленный холмик. Ямщик изъяснил  мне,  что облачко  предвещало
буран.
     Я  слыхал  о  тамошних  мятелях,  и знал,  что  целые  обозы бывали ими
занесены.  Савельич,  согласно со мнением ямщика, советовал  воротиться.  Но
ветер  показался мне  не  силен;  я  понадеялся добраться заблаговременно до
следующей станции, и велел ехать скорее.
     Ямщик  поскакал; но всЈ  поглядывал на  восток.  Лошади бежали  дружно.
Ветер между  тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в  белую
тучу, которая  тяжело  подымалась, росла, и постепенно  облегала небо. Пошел
мелкий снег -  и вдруг повалил  хлопьями. Ветер завыл; сделалась  мятель.  В
одно мгновение  темное  небо смешалось со снежным  морем. ВсЈ  исчезло.  "Ну
барин", - закричал ямщик - "беда: буран!"...
     Я выглянул  из  кибитки:  всЈ было  мрак и  вихорь.  Ветер выл с  такой
свирепой  выразительностию, что  казался  одушевленным; снег засыпал  меня и
Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали.
     -  "Что же  ты не едешь?" - спросил я  ямщика с  нетерпением. - "Да что
ехать?  - отвечал  он,  слезая с облучка; невесть и так куда заехали: дороги
нет, и мгла кругом. - Я стал было его бранить. Савельич за  него заступился:
"И  охота было не  слушаться"  - говорил  он  сердито  -  "воротился  бы  на
постоялый двор, накушался бы  чаю,  почивал бы себе до утра,  буря б утихла,
отправились бы  далее. И куда  спешим? Добро бы на  свадьбу!" - Савельич был
прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки  подымался сугроб.
Лошади стояли, понуря голову  и изредка  вздрагивая. Ямщик ходил  кругом, от
нечего делать улаживая  упряжь.  Савельич ворчал; я глядел во  все  стороны,
надеясь увидеть хоть признак  жила или  дороги, но ничего не мог  различить,
кроме мутного кружения мятели... Вдруг увидел я что-то  черное. "Эй, ямщик!"
- закричал я - "смотри: что там такое чернеется?" Ямщик стал  всматриваться.
-  А  бог  знает, барин, - сказал он,  садясь на свое  место:  - воз не воз,
дерево  не дерево, а  кажется,  что  шевелится.  Должно быть,  или волк  или
человек.
     Я  приказал  ехать  на  незнакомый  предмет,   который  тотчас  и  стал
подвигаться  нам  навстречу. Через  две  минуты мы поравнялись  с человеком.
"Гей,  добрый человек!"  - закричал  ему ямщик. - "Скажи, не знаешь  ли  где
дорога?"
     - Дорога-то здесь; я стою  на  твердой полосе, - отвечал дорожный, - да
что толку?
     - Послушай, мужичок,  -  сказал  я ему  -  знаешь  ли ты  эту  сторону?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
     -  "Сторона  мне  знакомая" - отвечал дорожный - "слава богу,  исхожена
изъезжена вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги.
Лучше  здесь  остановиться,  да  переждать,  авось  буран  утихнет  да  небо
прояснится: тогда найдем дорогу по звездам".
     Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился,  предав себя божией воле,
ночевать  посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал
ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да поезжай".  - А
почему ехать мне в право? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где ты видишь
дорогу?  Небось:  лошади чужие, хомут не  свой, погоняй  не  стой.  -  Ямщик
казался мне прав. "В самом деле" - сказал я: - "почему думаешь ты, что  жило
не далече?" - А потому, что  ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и я
слышу,  дымом пахнуло;  знать, деревня близко. - Сметливость его  и тонкость
чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому
снегу. Кибитка тихо подвигалась, то  въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг
и переваливаясь  то  на  одну, то  на другую  сторону. Это  похоже  было  на
плавание  судна  по бурному  морю.  Савельич  охал, поминутно толкаясь о мои
бока. Я опустил цыновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури
и качкою тихой езды.
     Мне  приснился сон,  которого никогда не мог я позабыть, и в котором до
сих   пор  вижу   нечто  пророческое,  когда   соображаю  с   ним   странные
обстоятельства  моей жизни. Читатель  извинит меня:  ибо вероятно  знает  по
опыту, как сродно человеку  предаваться суеверию,  не смотря на всевозможное
презрение к предрассудкам.
     Я  находился в  том  состоянии  чувств  и души,  когда  существенность,
уступая  мечтаниям, сливается  с ними  в  неясных  видениях  первосония. Мне
казалось,  буран  еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне...
Вдруг увидел я вороты, и въехал на барской двор нашей усадьбы. Первою мыслию
моею  было  опасение, чтобы  батюшка  не прогневался  на  меня за  невольное
возвращение   под   кровлю  родительскую,  и  не  почел  бы  его  умышленным
ослушанием.  С  беспокойством  я  выпрыгнул  из  кибитки,  и  вижу:  матушка
встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. "Тише", - говорит она
мне - "отец  болен при смерти и желает  с  тобою проститься".  -  Пораженный
страхом, я иду за нею в  спальню.  Вижу, комната слабо  освещена; у  постели
стоят  люди  с  печальными  лицами.  Я  тихонько подхожу к постеле;  матушка
приподымает  полог  и   говорит:   "Андрей  Петрович,  Петруша  приехал;  он
воротился,  узнав  о  твоей  болезни; благослови его". Я  стал  на колени, и
устремил глаза мои на больного. Что ж?... Вместо отца моего,  вижу в постеле
лежит  мужик с черной  бородою,  весело на меня поглядывая. Я  в  недоумении
оборотился к матушке, говоря ей: - Что это значит? Это не батюшка. И к какой
мне стати просить благословения у мужика? - "ВсЈ равно, Петруша", - отвечала
мне  матушка  - "это твой  посаженый отец; поцалуй у него ручку,  и пусть он
тебя  благословит..."  Я не  соглашался.  Тогда  мужик  вскочил  с  постели,
выхватил топор из-за спины, и стал махать  во все стороны. Я хотел бежать...
и не  мог;  комната наполнилась  мертвыми телами;  я  спотыкался  о  тела  и
скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не
бойсь, подойди под мое  благословение..." Ужас и недоумение овладели мною...
И в эту минуту  я  проснулся;  лошади стояли; Савельич дергал меня  за руку,
говоря: "Выходи сударь: приехали".
     - Куда приехали? - спросил я, протирая глаза.
     "На постоялый  двор. Господь помог, наткнулись прямо  на забор. Выходи,
сударь, скорее, да обогрейся".
     Я  вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею  силою. Было
так  темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот,  держа фонарь
под  полою,  и  ввел  меня  в  горницу, тесную,  но довольно  чистую; лучина
освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
     Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и
бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить  чай,
который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
     - Где же вожатый? спросил я у Савельича.
     "Здесь,  ваше благородие",  - отвечал мне  голос сверху.  Я взглянул на
полати, и увидел черную  бороду и два сверкающие глаза. - Что, брат, прозяб?
- "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп, да что греха таить?
заложил вечор у цаловальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин
вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез
с полатей. Наружность его  показалась мне замечательна:  он был  лет сорока,
росту среднего, худощав  и широкоплеч.  В  черной  бороде  его  показывалась
проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно
приятное,  но  плутовское. Волоса  были  обстрижены  в кружок;  на  нем  был
оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес  ему чашку чаю; он отведал и
поморщился. "Ваше  благородие,  сделайте  мне  такую  милость,  -  прикажите
поднести стакан  вина; чай  не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его
желание.  Хозяин вынул из  ставца  штоф и стакан, подошел к нему, и взглянув
ему в лицо: "Эхе" - сказал он  - "опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?"
- Вожатый  мой  мигнул значительно  и  отвечал поговоркою: "В  огород  летал
конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
     - Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая  иносказательный разговор. -
Стали было к  вечерни звонить, да попадья не  велит: поп в гостях, черти  на
погосте.  - "Молчи  дядя", -  возразил мой бродяга - "будет  дождик, будут и
грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни
топор за спину: лесничий  ходит. Ваше благородие!  за ваше  здоровье!" - При
сих словах  он  взял  стакан,  перекрестился  и  выпил  одним  духом.  Потом
поклонился мне, и воротился на полати.
     Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж
догадался,  что дело  шло о  делах  Яицкого  войска, в то  время только  что
усмиренного  после  бунта  1772  года.  Савельич  слушал  с  видом  большого
неудовольствия. Он посматривал  с подозрением то на хозяина, то на вожатого.
Постоялый  двор, или, по  тамошнему, умет,  находился  в  стороне, в  степи,
далече от всякого селения,  и  очень походил на разбойническую  пристань. Но
делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении  пути. Беспокойство
Савельича очень  меня забавляло. Между тем  я расположился ночевать и лег на
лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба
захрапела, и я заснул, как убитый.
     Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел,  что буря утихла.  Солнце
сияло. Снег лежал ослепительной пеленою  на необозримой  степи. Лошади  были
запряжены. Я  расплатился с  хозяином,  который взял  с нас  такую умеренную
плату, что  даже Савельич  с ним не заспорил и не стал торговаться по своему
обыкновению,  и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я
позвал  вожатого, благодарил за оказанную помочь, и велел Савельичу дать ему
полтину  на водку. Савельич нахмурился. "Полтину на водку!"  - сказал  он, -
"за что это? За то,  что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля
твоя, сударь: нет  у нас лишних полтин. Всякому давать  на водку, так самому
скоро  придется голодать".  Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по  моему
обещанию, находились в полном  его распоряжении. Мне было досадно однако  ж,
что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если  не из беды, то по
крайней мере из очень неприятного положения. Хорошо - сказал я хладнокровно;
-  если  не хочешь дать полтину, то вынь ему  что-нибудь из моего платья. Он
одет слишком легко. Дай ему мой зайчий тулуп.
     "Помилуй, батюшка Петр Андреич!" - сказал  Савельич. - "Зачем ему  твой
зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке".
     - Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли
я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская
воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
     "Бога  ты  не  боишься, разбойник!" -  отвечал  ему  Савельич  сердитым
голосом. - "Ты  видишь, что дитя еще не смыслит, а ты  и рад  его  обобрать,
простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои
окаянные плечища".
     -  Прошу  не умничать, - сказал  я своему дядьке;  - сейчас  неси  сюда
тулуп.
     "Господи  владыко!"  -  простонал  мой Савельич.-  "Зайчий тулуп  почти
новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!"
     Однако  зайчий тулуп явился. Мужичок  тут  же стал его  примеривать.  В
самом деле тулуп, из которого успел и я вырости, был немножко для него узок.
Однако он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не
завыл, услышав, как  нитки затрещали.  Бродяга был чрезвычайно доволен  моим
подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с  низким поклоном: "Спасибо,
ваше  благородие! Награди  вас господь за вашу добродетель.  Век  не  забуду
ваших милостей". - Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая
внимания на досаду  Савельича,  и скоро позабыл о  вчерашней  вьюге, о своем
вожатом и о зайчьем тулупе.
     Приехав в Оренбург, я  прямо явился к генералу. Я увидел  мужчину росту
высокого,  но  уже сгорбленного  старостию. Длинные  волосы  его были совсем
белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его
речи сильно  отзывался немецкий выговор.  Я подал ему письмо от батюшки. При
имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой!"  - сказал он. - "Тавно ли,
кажется, Андрей Петрович был еше  твоих лет, а  теперь  вот  уш какой у него
молотец! Ах,  фремя,  фремя!"  -  Он распечатал  письмо и  стал  читать  его
вполголоса,  делая  свои замечания.  "Милостивый  государь Андрей  Карлович,
надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что  за серемонии? Фуй, как ему
не  софестно!  Конечно:  дисциплина перво  дело,  но так  ли пишут к старому
камрад?..   "ваше  превосходительство  не  забыло"...  гм...  и...  когда...
покойным  фельдмаршалом  Мин...  походе...  также  и...  Каролинку"...  Эхе,
брудер! так он еше помнит стары наши проказ? "Теперь  о  деле... К вам моего
повесу"...  гм... "держать в ежовых  рукавицах"...  Что такое ешевы рукавиц?
Это должно быть русска поговорк... Что  такое  "дершать в ешевых рукавицах?"
повторил он, обращаясь ко мне.
     -  Это значит,  - отвечал  я ему  с видом как  можно  более  невинным,-
обходиться  ласково,  не слишком  строго, давать  побольше  воли, держать  в
ежевых рукавицах.
     "Гм, понимаю... "и  не  давать  ему  воли"... нет, видно ешевы рукавицы
значит не то... "При сем... его паспорт"... Где ж  он? А, вот... "отписать в
Семеновский"... Хорошо, хорошо: всЈ  будет  сделано... "Позволишь  без чинов
обнять себя и... старым товарищем  и  другом" - а!  наконец  догадался...  и
прочая и прочая... Ну,  батюшка, -  сказал он, прочитав письмо  и  отложив в
сторону  мой паспорт  - всЈ будет  сделано: ты будешь  офицером  переведен в
***полк, и  чтоб тебе времени не терять,  то завтра же поезжай в Белогорскую
крепость,  где  ты будешь  в  команде капитана  Миронова, доброго и честного
человека.  Там  ты  будешь  на  службе  настоящей,  научишься дисциплине.  В
Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно  молодому человеку. А сегодня
милости просим: отобедать у меня".
     Час от часу не  легче! подумал я про себя; к чему послужило мне то, что
еще в  утробе матери я был уже гвардии  сержантом!  Куда  это меня завело? В
полк и в глухую крепость на  границу Киргиз-кайсацких степей!.. Я отобедал у
Андрея Карловича, втроем  с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия
царствовала за его столом, и я  думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя
за своею холостою трапезою был отчасти причиною  поспешного удаления моего в
гарнизон. На другой  день я простился с генералом и отправился к месту моего
назначения.