Я понимаю гнев и страстность укоризны, 
   Когда, ленива и тупа, 
   Заснувшей совестью на скорбный зов отчизны 
   Не отзывается толпа. 
   
   Я понимаю смех, тот горький смех сквозь слезы, 
   Тот иногда нещадный смех, 
   Что в юморе стиха иль в желчной шутке прозы 
   Клеймит порок, смущает грех. 
   
   Я понимаю вопль отчаянья и страха, 
   Когда, под долгой властью тьмы, 
   Черствеют все сердца и, словно гады праха, 
   Все пресмыкаются умы. 
   
   Но есть душевный строй, который непонятен... 
   Возник он в наши времена, 
   И я не нахожу, меж современных пятен, 
   Позорней этого пятна. 
   
   Чем объясняются восторги публициста, 
   Лишь только весть услышит он, 
   Что вновь на родине нечестно и нечисто, 
   Что попирается закон? 
   
   Меж тем как наша мысль все никнет понемногу 
   И погружается во тьму, - 
   Он в умилении твердит: «И слава богу! 
   Ум русским людям ни к чему. 
   
   На воле собственной мы немощны и жалки; 
   Нам сил почина не дано; 
   А станем нехотя работать из-под палки - 
   И дело ладится умно». 
   
   Встречал я нищего на людном перекрестке. 
   Чтоб убедить, что он не лжив, 
   И зная, что сердца людей счастливых жестки, 
   Он плакал, язвы обнажив. 
   
   Но русский публицист ликует, выставляя 
   Болезни родины своей... 
   Что ж это? Тупость ли? Политика ли злая, 
   Плод крепостнических затей? 
   
   Недаром, доблестью хвалясь пред нами всуе, 
   Властям он лестию кадит 
   И лжет, в пленительных чертах живописуя 
   Былых времен порочный быт.