Перечитываю Мандельштама,
     А глаза отведу, не солгу --
     Вижу: черная мерзлая яма
     С двумя зэками на снегу.

     Кто такие? Да им поручили
     Совершить тот нехитрый обряд.
     Далеко ж ты улегся в могиле
     От собратьев, несчастный собрат,

     От огней и камней петроградских,
     От Москвы, где не скучно отнюдь:
     Можно с Блюмкиным было задраться,
     Маяковскому сухо кивнуть.

     Можно было... Да только на свете
     Нет уже ни того, ни того.
     Стала пуля, наперсница смерти,
     Штукой чуть ли не бытовой.

     Можно было, с твоей-то сноровкой,
     Переводы тачать и тачать.
     И рукой, поначалу лишь робкой,
     Их толкать, наводняя печать.
     Черепной поработать коробкой
     И возвышенных прав не качать.

     Можно было и славить легонько,
     Кто ж дознается, что там в груди?
     Но поэзия -- не велогонка,
     Где одно лишь: держись и крути.

     Ты не принял ведущий наш метод,
     Впалой грудью рванулся на дот,
     Не свихнулся со страху, как этот,
     И не скурвился сдуру, как тот.

     Заметался горящею тенью,
     Но спокойно сработало зло.
     И шепчу я в смятенном прозренье:
     -- Как же горько тебе повезло --

     На тоску, и на боль, и на силу,
     На таежную тишину,
     И, хоть страшно сказать, на Россию,
     А еще повезло -- на жену.