Нас хоронила артиллерия.
     Сначала нас она убила.
     Но, не гнушаясь лицемерия,
     Теперь клялась, что нас любила.

     Она выламывалась жерлами,
     Но мы не верили ей дружно
     Всеми обрубленными нервами
     В натруженных руках медслужбы.

     Мы доверяли только морфию,
     По самой крайней мере -- брому.
     А те из нас, что были мертвыми,--
     Земле, и никому другому.

     Тут все еще ползут, минируют
     И принимают контрудары.
     А там -- уже иллюминируют,
     Набрасывают мемуары...

     И там, вдали от зоны гибельной,
     Циклюют и вощат паркеты.
     Большой театр квадригой вздыбленной
     Следит салютную ракету.

     И там, по мановенью Файеров,
     Взлетают стаи Лепешинских,
     И фары плавят плечи фраеров
     И шубки женские в пушинках.

     Бойцы лежат. Им льет регалии
     Монетный двор порой ночною.
     Но пулеметы обрыгали их
     Блевотиною разрывною!

     Но тех, кто получил полсажени,
     Кого отпели суховеи,
     Не надо путать с персонажами
     Ремарка и Хемингуэя.

     Один из них, случайно выживший,
     В Москву осеннюю приехал.
     Он по бульвару брел как выпивший
     И средь живых прошел как эхо.

     Кому-то он мешал в троллейбусе
     Искусственной ногой своею.
     Сквозь эти мелкие нелепости
     Он приближался к Мавзолею.

     Он вспомнил холмики размытые,
     Куски фанеры по дорогам,
     Глаза солдат, навек открытые,
     Спокойным светятся упреком.

     На них пилоты с неба рушатся,
     Костями в тучах застревают...
     Но не оскудевает мужество,
     Как небо не устаревает.

     И знал солдат, равны для Родины
     Те, что заглотаны войною,
     И те, что тут лежат, схоронены
     В самой стене и под стеною.