(К пятидесятилетию со дня рождения) 
     
     Есть  поэты,  обращенные лицом назад, в прошлое. Это, по большей части,
элегические  мечтатели,  утомленные и брезгливые к жизни люди, стилизаторы и
эстеты  по  преимуществу.  Они  нас уводят в музей, в архив, на кладбище, на
развалины городов, идей и культур. 
     Есть  другие,  живущие  настоящим.  Впрочем,  оно  слишком  эфемерно  и
текуче.  Время  уходит  у  них  из-под  ног, как подвижной тротуар. Чтобы не
упасть,  им  приходится  все  время  поглядывать  в  сторону будущего. Можно
сказать,  что  лица  их  повернуты  к этому будущему вполоборота. Это - люди
живые,  ищущие,  меняющие  положение.  Они  помнят  о  прошлом,  но им не до
прошлого.  Бывают  и  третьи.  Они  пытаются  отвернуться и от прошлого и от
настоящего:  жить  грядущим. В сущности, это такие же выброшенные из жизни и
нелюбящие  жизнь  мечтатели,  как  поэты прошлого. Они точно так же не хотят
знать  реальной  жизни  и  так  же  боятся  ее, как заядлые пассеисты. Это -
жесткие,  холодные  экспериментаторы.  Если пессимисты дышат пылью архивов и
прахом   кладбищ,   то  эти  вдыхают  столь  же  противоестественный  воздух
лабораторий.  Если  те  нас  уводят  в  музеи  прошлого,  то  эти с такой же
нарочитостью  строят  проблематические музеи будущего: утопий. Друг от Друга
они  отличаются  не более, чем правая перчатка - от левой; материал и покрой
одинаковы. 
     Таковы,  мне  сдается,  три  основных типа современных поэтов, ежели их
рассматривать  с  точки зрения их отношения ко времени. К одной из этих трех
групп,  с  большею  или  меньшею  точностью, можно отнести каждого. И мы так
привыкли  к  этим  поворотам лиц - в прошедшее, в настоящее, в будущее - что
они  нас  не  удивляют.  Нам  не  кажется  странным, что эти люди, как их ни
верти,  упорно  все  оборачиваются  в  излюбленную  сторону, точно магнитные
стрелки.  Каждый,  точно  в  гипнозе,  уставился в одну точку. Мы привыкли к
дроблению  времени  у  поэтов.  Больше: нас удивил бы поэт, о котором нельзя
сказать, к каким временам обратилось его лицо. 
     Однако  именно  таков  Бялик. Перечтите-ка «Мертвецов пустыни». Разве о
прошлом  эта  поэма,  выросшая  из  талмудической легенды? Разве эти древние
предки,   гиганты,   побежденные,  но  не  покоренные  самим  Богом,  только
призраки,  укором  вставшие  пред  современным еврейством? Или это - мечта о
прошедшем?  Ни  то,  ни  другое.  Эти  мертвецы  вечно  живы.  Это поэма - о
настоящем  и  будущем,  величайшее  прославление  вечно  живого еврейства, в
каждый  миг  повергаемого  и  восстающего, умирающего и воскрешающего внутри
монолитно-цельного национального бытия своего. 
     Перечтите  «Сказание  о  погроме».  Мы  знаем  частичный  повод  к  его
созданию:  кишиневский  погром  1903  года.  Мы  знаем ту историческую роль,
которую  сыграла  эта  поэма  в  сознании  тогдашнего еврейства. Но - где та
«современность»,  выразителем  которой явился тут Бялик? 1903 год? Нет - это
и  70-й  год, и 1920-й, все годы еврейских погромов и разгромов. Может быть,
Жаботинский  не  все  сказал,  говоря, что «Сказание о погроме» есть «полное
выражение,  полное воплощение всего приниженного и пассивного, что скопилось
веками  в  еврейской  душе». Кажется, пророчески-неистовый гнев Бялика здесь
обрушился  не  только  на то, что «скопилось» в еврействе, как результат его
исторических  судеб, но и на все то малое, мелкое живое, рабское, что, рядом
с   высоким   и   героическим,   -   сверхисторическим  -  уживается  в  том
изумительном,  противоречивом,  чудесном  и  мерзком,  что зовется еврейской
душой. 
     Перечтите   стихотворение   «И  будет,  когда  продлятся  дни...».  Оно
написано  в  будущем  времени.  В  нем сказано о моменте, которому как будто
предстоит еще наступить: о моменте, когда настанет Голод: 
     
     Великий, дивный Голод - мир о нем 
     Еще не слышал: Голод не о хлебе 
     И зрелищах, - но Голод - о Мессии. 
     
     Но  чем последовательней описывает Бялик приближение этого Голода, чем,
казалось  бы,  дальше  отодвигает  его  за  период Скуки, потом Тоски, - тем
отчетливей  проступает  радостное  сознание:  нет,  это  не  о  будущем. Это
столько  же  и о прошлом и настоящем, это о вечной тоске, и о вечном голоде,
и не о еврейском только: о нашем. 
     Многие  поэты  могли  бы  по  праву сказать о себе, что они «смотрят из
времени  в  вечность».  Бялик  исключителен, ни на кого не похож тем, что он
смотрит  скорее  из  вечности  во  времена. И узнает прошедшее в настоящем и
будущем. И будущее для него не новое: оно уже было и есть. 
     Мы  празднуем  пятидесятилетие  Бялика,  - и вчитываясь в его стихи, не
можем  сказать  по  совести:  в  какие времена жил этот человек? И как бы ни
относился  к  попыткам воскрешения древрееврейского языка, - думая о Бялике,
никогда   не   подумаешь,   что  язык  его  поэзии  есть  какая-то  натяжка,
нарочитость.   Бялик   ничего   не   воскрешает,   не   реконструирует,   не
реставрирует.  Он  пишет  на  языке,  свойственном ему столько же, сколько и
пророкам.  И  мудрость  Бялика  - не вчерашняя, не завтрашняя. Она - вечная,
потому  что  почерпнута  в самой толще его народа. Если необыкновенна судьба
этого  народа,  для  которого  как  бы  замерла  личная  история, но который
переживает  истории  всех  народов,  то  так  же  необычаен  и  этот глубоко
национальный  поэт.  Как таинственно единство этого распыленного народа, так
таинственна  и  судьба  его  поэта:  о  древнем  и будущем он говорит, как о
нынешнем,  о вечном - как о вечном, - ив каждой стране есть люди, которым он
- весть о родине, хотя ни у кого из них нет родины.