Леди и джентльмены! Когда после званого обеда в столовую приносят
младенца, дабы показать его восхищенным друзьям и родне, обычно бывает так,
что гости - быть может, бессознательно руководствуясь мыслью о непрочности
младенческой жизни, - направляют разговор на прошедшие события. Говорят о
том, как ребенок вырос с последнего званого обеда; какой это замечательный
ребенок, а ведь и родился-то всего два или три года назад; какой у него
здоровый вид, - это, наверно, корь пошла ему на пользу, и тому подобное.
Когда после торжественного обеда на обсуждение выносят не младенца, а
учреждение в младенческом возрасте, тут уж нет места колебаниям и деликатным
недомолвкам, и можно с уверенностью предсказать, что если оно достойно жить,
то и будет жить, если же оно достойно умереть, то и умрет. А решать, чего
оно достойно, следует, мне кажется, судя, во-первых, по тому, как это
учреждение предполагает распоряжаться своими средствами; во-вторых,
насколько его поддерживают те круги общества, которые создали его и для чьей
пользы оно предназначено: и наконец - сколь сильно его влияние на публику.
(Правильно!) Это последнее соображение я добавил потому, что ни одно
общество такого рода никогда и не мечтало о том, чтобы существовать
независимо от публики, и никогда не считало поддержку публики чем-то для
себя зазорным. (Возгласы одобрения.)
Так вот, свои средства Газетный фонд намерен употреблять для помощи
своим членам в бедности или в несчастье, а также вдовам, детям, родителям и
прочим близким родственникам скончавшихся членов, при условии уплаты
умеренных ежегодных взносов - их, как я вижу, можно заменить умеренным
единовременным взносом вперед на всю жизнь, - а членами Фонда могут быть все
платные литературные сотрудники прессы Соединенного Королевства и все без
исключения репортеры. Год назад число его членов было немногим меньше ста. В
настоящее время оно немногим больше ста семидесяти, не считая еще тридцати
человек, которые уже платят взносы, но еще не стали действительными членами.
Число это неуклонно пополняется, причем не только работниками столичной
прессы, но и провинциальных газет по всей стране. На днях я узнал, что
недавно многие газетные работники в Манчестере на своем собрании выразили
горячий братский интерес к этому учреждению и серьезное желание расширить
его функции и укрепить его положение, при условии, что в устав его можно
будет внести статьи о страховании жизни и о выкупе просроченных полисов, а
также при условии, что в его рамках столица и провинция будут пользоваться
совершенно равными правами. (Крики "браво".) Это требование представляется
мне столь умеренным, что я не сомневаюсь ни в благоприятном отклике на него
со стороны правления, ни в благотворных последствиях такого отклика. (Крики
"браво".) Остается лишь с удовлетворением добавить по этому пункту, что
больше трети всех денег, собранных в помощь обществу за последний год,
поступило от самих работников прессы. (Крики "браво", возгласы.)
Что же касается последнего пункта, леди и джентльмены, последнего
мерила, а именно - влияния на публику, то я позволю себе сказать так: среди
членов этого многолюдного собрания нет, вероятно, никого, кто, читая сегодня
газету или слушая рассказ, почерпнутый из газеты, не узнал бы чего-нибудь
такого, о чем еще ничего не знал вчера. (Правильно!) То же, за самыми
незначительными исключениями, можно сказать и о любом из тех, кто шумной
толпой наводняет сегодня улицы этого огромного города. (Правильно!) То же
относится почти в равной мере к самым оживленным и самым глухим, самым
большим и самым маленьким городам империи, и притом не только к деятельной,
прилежной и здоровой части их населения, но также к праздным, больным,
слепым и глухонемым. (Крики "браво".) И если люди, которые для этого
всепроникающего явления, этой поразительной вездесущей газеты, собирают
всевозможные сведения о всевозможных предметах, интересующих публику, -
собирают пеною неимоверного труда и упорства, нередко сочетая природные
способности с усердно приобретаемым умением, причем большая часть работы
делается по ночам, за счет отдыха и сна, и связана с напряжением двух самых
тонких наших чувств - зрения и слуха (не говоря уже об умственном
напряжении), - повторяю, если даже эти люди, которые через посредство газет
изо дня в день, из ночи в ночь, из недели в неделю так щедро снабжают
публику духовной пищей, не имеют права на то, чтобы публика в свою очередь
проявила к ним щедрость, - тогда, как перед богом говорю, я уж не знаю,
какие труженики в нашем обществе имеют на это право. (Громкие крики
одобрения.)
С моей стороны было бы неуместно, более того - было бы невежливо
распространяться перед вами о том, сколько разнообразнейших качеств
необходимо, чтобы делать любую газету. Но, поскольку большую часть этого
сложного организма составляют репортеры, потому что именно репортеры
составляют большинство в штате почти каждой газеты (если она не состоит из
одних перепечаток), я осмелюсь напомнить вам - да не сочтут это нескромным в
августейшем присутствии нескольких членов парламента, - сколь многим мы,
публика, обязаны репортерам хотя бы за их успехи в двух великих искусствах -
сжимать и сокращать. (Смех и громкие реплики.) Вообразите, какие муки выпали
бы нам на долю из-за парламента - пусть даже самого представительного
состава, избранного по самому прекрасному закону, - если бы репортеры не
умели делать купюры. (Громкий смех.) Доктор Джонсон заявил однажды со
свойственной ему резкостью, что "человек, который чего-либо боится, это
наверняка негодяй, сэр". Никоим образом не присоединяясь к этому взгляду -
хотя и признавая, что человек, боящийся газеты, как правило, более или менее
подходит под это определение, - я все же должен сказать, что, если бы мне
подавали к завтраку парламентские прения в столь неискусно приготовленном
виде, я приступал бы к поглощению их с великим страхом и трепетом. (Смех.)
Еще с тех пор, как отец с сыном вели осла домой, то есть, сколько помнится,
с времен древнегреческих, а может, и с тех пор, как осел не желал входить в
ковчег (вероятно, помещение показалось ему недостаточно удобным), ослы
отказываются идти в ту сторону, куда их гонят (смех), - и с тех же
незапамятных времен стало невозможным угодить всем без изъятья. (Крики
"браво".)
Против Газетного фонда тоже выдвигают возражения, и я не намерен
скрывать, что знаю об этом. Мне кажется, что, поскольку общество это
существует открыто, не уклоняется от широкого обсуждения и не ищет зашиты и
поддержки, кроме той, какая будет оказана ему добровольно, единственным
доводом против таких возражений является самое его существование. Ни одно
учреждение, основанное на честных и добровольных началах, не вправе
уклоняться от любых вопросов и споров, и всякое такое учреждение в конечном
счете только выигрывает от этого. (Крики "браво".) А то, что в данном случае
сомнения и вопросы исходят из кругов, заслуживающих почтительного внимания,
это, я полагаю, бесспорно. Я, например, отнесся к ним с самым почтительным
вниманием, и это привело к тому, что я нахожусь здесь, где вы меня видите.
(Приветственные крики.) Все искусства располагают у нас учреждениями,
которые, на мой взгляд, ничем не отличаются от этого. У живописи таких
учреждений четыре или пять. У музыки, которая так щедро и так прелестно
здесь представлена, их тоже несколько. У искусства, которому служу я, такое
учреждение одно, то самое, где мы с моим благородным другом, его
председателем, вырвали друг у друга не один клок волос и которое я хотел бы
видеть более похожим на это. (Смех.) У театрального искусства их четыре, и я
не припомню случая, чтобы они вызвали возражения по существу, - разве что
какой-нибудь знаменитый и процветающий актер, в долгую пору своих успехов
решительно отказывавшийся поддержать свое общество, на старости лет,
обедневший и всеми забытый, покаянно взывал к нему о помощи. (Правильно!)
Может быть, наш Фонд вызывает некоторые опасения - к примеру, а ну как
парламентский репортер станет уделять члену парламента, который платит нам
взносы, много строк, а такому, который не платит, - поменьше? (Смех.) Не
говоря уже о том, что такое обвинение огульно и, позволю себе заметить,
бросает тень не только на злосчастного репортера, но и на злосчастного члена
парламента, - не говоря уже об этом, я могу ответить так: во всех газетных
редакциях знают, что каждому парламентскому оратору отводится на страницах
газеты место в соответствии с его весом в глазах публики и с тем, насколько
интересно и убедительно то, что он сказал. (Возгласы одобрения.) А уж если
бы среди членов этого общества сыскался человек, достаточно неразумный по
отношению к своим собратьям и бесчестный по отношению к самому себе, чтобы
обмануть оказанное ему доверие в корыстных целях, то скажите, вы, здесь
собравшиеся, уж вам ли не знать этого, - неужели газета, в которой дело
поставлено настолько плохо, что там не распознают такого человека с первого
взгляда, может надеяться благополучно просуществовать хотя бы год? (Громкие
возгласы.) Нет, леди и джентльмены, такой глупый и неуклюжий проступок не
укроется от проницательности газетных редакторов. Но я пойду дальше и скажу,
что если такого проступка и можно опасаться, то скорее со стороны мелкого
ренегата, прихвостня какой-нибудь разрозненной, разъединенной и
полупризнанной профессии, нежели в среде, где, путем объединения всех ее
членов от мала до велика для общего блага, создано общественное мнение; а
целью такого объединения должно быть - поднимать мелких работников прессы до
уровня крупных, а отнюдь не низводить крупных на уровень мелких. (Возгласы
одобрения.)
В заключение мне хотелось бы сказать несколько слов в память не совсем
обычных обстоятельств, позволивших мне сегодня занять здесь председательское
кресло, и вы, надеюсь, не посетуете, если слова эти будут носить в некотором
роде личный оттенок. Я здесь держу речь не в защиту обычного клиента,
которого, в сущности, почти не знаю. Сегодня я ратую за своих собратьев.
(Громкие, долго не смолкающие приветственные крики.) Я пришел на галерею
палаты общин в качестве парламентского репортера, когда мне не было еще и
восемнадцати лет, а ушел оттуда - трудно поверить в эту печальную истину, -
около тридцати лет тому назад. Я выполнял репортерскую работу в таких
условиях, какие многие из моих собратьев здесь в Англии, многие из моих
нынешних преемников, не могут себе и представить. Мне часто приходилось
переписывать для типографии, по своим стенографическим записям, важные речи
государственных деятелей, - а это требовало строжайшей точности,
одна-единственная ошибка могла серьезно скомпрометировать столь юного
репортера, - держа бумагу на ладони, при свете тусклого фонаря, в почтовой
карете четверкой, которая неслась по диким, пустынным местам с поразительной
по тому времени скоростью - пятнадцать миль в час. Последний раз, что я был
в Эксетере, я забрел во двор замка, чтобы позабавить моего спутника,
показать ему место, где я некогда записывал предвыборную речь моего
благородного друга лорда Рассела - посреди отчаянной драки, в которой
участвовал сброд со всего графства, и под таким проливным дождем, что двое
моих добросердечных коллег, случайно оказавшихся без дела, держали над моим
блокнотом носовой платок, наподобие того как держат балдахин во время
церковного шествия. (Смех.) Я протер себе колени, столько я писал, держа на
них бумагу, сидя в заднем ряду старой галереи старой палаты общин; я протер
себе подошвы, столько я писал, стоя в каком-то нелепом закуте в старой
палате лордов, куда нас загоняли, как овец (смех), и заставляли ждать...
наверно, того времени, когда нужно будет заново набить мешок с шерстью.
(Смех.) Случалось мне и застревать в грязи на проселочных дорогах, посреди
ночи, в карете без колес, с измученными лошадьми и пьяными форейторами, и
все же я успевал вовремя сдать свои записи в машину, да еще удостаивался
памятных похвал покойного мистера Блека * с его незабываемым шотландским
акцентом и столь же незабываемым золотым сердцем. (Крики "браво".)
Леди и джентльмены, я для того упоминаю об этих пустяках, чтобы вы
видели: я не забыл, как увлекательна была эта моя старая работа. (Крики
одобрения.) Быстрота и проворство, которых она требовала, доставляли мне
удовольствие, до сих пор не иссякшее в моей груди. Всю сноровку и
сметливость, с какой я пришел на эту работу и какую приобрел, выполняя ее, я
сохранил до сих пор. Мне кажется, что я хоть завтра мог бы приступить к ней
снова и дело пошло бы у меня, в общем, не хуже, несмотря на долгую отвычку.
(Крики одобрения.) Еще и теперь, когда я сижу в этой зале или еще где-нибудь
и слушаю скучную речь, - такие бывают, - я иногда, чтобы скоротать время,
мысленно следую за оратором так, как делал это в те далекие дни; а порой -
хотите верьте, хотите нет - даже ловлю себя на том, что вожу рукой по
скатерти, точно в воображении делаю стенографическую запись. (Смех.) Примите
эти пустячные факты в подтверждение того, что я говорю по собственному опыту
и что интерес мой к этой давнишней моей работе не угас. Примите их как
доказательство того, что моя симпатия к профессии моей юности - это не
настроение, которое овладело мною сегодня, а завтра будет забыто (крики
"браво"), но непреходящая любовь, часть меня самого. (Возгласы одобрения.) Я
думаю - я убежден, - что, если бы я не сменил мою старую профессию, я первый
горячо отстаивал бы сейчас интересы этого учреждения, полагая, что оно
зиждется на здоровой и прочной основе. Леди и джентльмены, я предлагаю
выпить за процветание Газетного фонда, включив в этот тост, в связи с
официальным признанием Фонда, имя, которое придало новый блеск даже самым
выдающимся газетам мира, - славное имя мистера Рассела. (Громкие возгласы
одобрения.) |
