Леди и джентльмены, одно из моих жизненных правил -  не  верить  людям,
когда они говорят мне,  что  им  безразличны  дети.  Я  придерживаюсь  этого
правила из самых добрых побуждений, ибо  знаю,  как  и  все  мы  знаем,  что
сердце, в котором действительно  не  найдется  любви  к  сочувствия  к  этим
маленьким созданиям, -  такое  сердце  вообще  недоступно  облагораживающему
воздействию  беззащитной  невинности,   а   значит,   являет   собою   нечто
противоестественное и опасное. (Правильно!) Поэтому,  когда  я  слышу  такое
утверждение, - а это случается, хоть и не часто, - я отметаю его как  пустые
слова, подсказанные, возможно, модной  позой  -  великосветской  апатией,  и
придаю им не больше значения, чем другой моде, воспринятой в нашем  обществе
теми, кто устал следовать заветам человеколюбия и всем пресытился. (Возгласы
одобрения.)
     Я думаю, можно не сомневаться в том,  что  мы,  собравшись  здесь  ради
детей и во имя детей, тем самым доказали, что они нам не безразличны;  более
того, когда мы здесь расселись, мне стало ясно, что мы и сами еще  не  вышли
из детского возраста и общество наше еще не  взрослое,  а  только  младенец.
(Смех.) Нам нужно несколько лет, чтобы окрепнуть  и  немного  раздобреть;  и
тогда эти столы, в которых сейчас ушиты вытачки, можно будет  распустить,  а
эта зала, которая сейчас нам свободна, станет нам  в  обтяжку.  (Возгласы  и
смех.) Однако же и мы, возможно, уже знаем кое-что об избалованных детях.  Я
не имею в виду наших собственных избалованных детей, ведь  собственные  дети
никогда не бывают избалованы (смех), я имею в виду надоедливых  детей  наших
добрых знакомых. (Смех.) Мы по опыту знаем,  как  бывает  весело,  когда  их
после обеда приводят в  столовую  и  мы  смутно,  словно  через  закопченное
стекло, видим: вдали, в конце длинной аллеи из разных десертов,  уже  маячит
фигура домашнего доктора. (Смех.) Мы знаем - все мы, безусловно, знаем,  как
весело  выслушивать  рассказы  гордой  матери  и   застольные   развлечения,
состоящие из звукоподражания и диалогов, которые, в духе моего друга мистера
Альберта Смита * можно озаглавить "Трудное восхождение маленькой мисс Мэри и
извержения (желудочные) маленького мистера Александера". (Хохот.) Мы  знаем,
как бывает весело, когда эти милые детки  не  желают  идти  спать;  как  они
пальчиками размыкают себе веки, чтобы  доказать,  что  спать  им  совсем  не
хочется; знаем, как они, раскапризничавшись, во всеуслышание  заявляют,  что
мы им не нравимся, что у нас слишком длинный  нос  и  почему  мы  не  уходим
домой? Отлично знаем, как  их,  ревущих  и  брыкающихся,  уносят  наконец  в
детскую.  (Крики  одобрения,  смех.)   Один   достойный   доверия   очевидец
рассказывал мне, что однажды он вместе с другими  учеными  мужами  пришел  в
гости к видному философу прошлого поколения, чтобы послушать, как тот  будет
излагать свои весьма строгие взгляды на  воспитание  и  умственное  развитие
детей, и пока оный философ столь красноречиво излагал стройную систему своих
взглядов, его сынишка, тоже в назидание ученым  гостям,  залез  по  локти  в
яблочный пирог, припасенный для их угощения, а еще  до  этого  намазал  себе
волосы сиропом, расчесал  их  вилкой  и  пригладил  ложкой.  (Смех.)  Вполне
возможно, что и нам знакомы подобные случаи, когда принципы  кое  в  чем  не
совпадают с практикой, что и нам встречались люди, глубокомысленно  и  мудро
рассуждающие о целых нациях, но беспомощные и слабые, когда нужно сладить  с
отдельно взятым младенцем.
     Однако, леди  и  джентльмены,  не  этих  избалованных  детей  я  должен
представить вам после сегодняшнего нашего обеда. Я позволил себе поболтать о
них лишь для того, чтобы мне легче было перейти  к  другому  разряду  детей,
совсем на них непохожему, куда  более  многочисленному  и  вызывающему  куда
большую тревогу. Дети, которых я должен  вам  показать,  это  дети  бедняков
нашего огромного города, дети, которых десятками тысяч уносит смерть, но чью
жизнь во многих и многих случаях можно  сохранить,  если  все  вы,  действуя
согласно божьему промыслу, а не наперекор ему, поможете их спасти. (Возгласы
одобрения.) Две угрюмые няньки, Болезнь  и  Бедность,  приведшие  сюда  этих
детей, присутствуют при их рождении, качают их убогие колыбели, заколачивают
их гробики, насыпают холмики земли над их могилами. Из ежегодного количества
смертей в этом городе больше трети составляет  смерть  в  противоестественно
раннем, детском возрасте. (Внимание!) Я не стану, как принято делать с теми,
другими детьми, обращать  ваше  внимание  на  то,  какие  они  благонравные,
красивые, умненькие, какие они подают надежды и на  кого  они  больше  всего
похожи; я прошу вас об одном: посмотрите, какие они хилые, как уже видна  на
них печать смерти! И еще я прошу вас, во  имя  всего,  что  пролегает  между
вашим собственным детством и тем временем, о котором столь неудачно говорят,
что человек впадает в детство, когда прелесть ребенка бесследно  исчезла,  а
осталась только его  беспомощность,  -  я  призываю  вас,  священным  именем
Жалости и Сострадания, обратитесь мыслями к  этим  детям.  (Крики  "браво".)
Несколько лет тому назад, будучи в Шотландии,  я  как-то  утром  сопровождал
одного из гуманнейших представителей гуманного  врачебного  сословия  в  его
обходе самых неимущих обитателей старого  Эдинбурга.  В  тупиках  и  улочках
этого живописного города - а я с грустью должен  вам  напомнить,  как  часто
живописность и тиф идут рука об руку, - мы за один час увидели больше нищеты
и болезней, нежели многие люди могут  представить  себе  за  всю  жизнь.  Мы
обходили одно за другим самые жалкие жилища - зловонные, недоступные  свету,
недоступные воздуху, сплошные звериные берлоги и  норы.  В  одной  из  таких
каморок, где в холодном очаге стоял пустой горшок из-под овсяной каши, а  на
голой земле возле очага жались друг к другу женщина в лохмотьях и  несколько
оборванных ребятишек, в каморке, куда, как сейчас помню, даже дневной  свет,
отражаясь от высокой, потемневшей от старости и дождей стены соседнего дома,
проникал весь дрожа, словно и его, как и всех здесь, трясла лихорадка,  -  в
этой каморке, в старом ящике от  яиц,  который  мать  выпросила  в  какой-то
лавке, лежал маленький, изможденный и бледный больной ребенок.  В  памяти  у
меня навсегда запечатлелось его  исхудалое  личико,  его  горячие  исхудалые
ручки, сложенные на груди, его внимательные блестящие глаза, устремленные на
нас. Он лежал в своем ящике, столь же хрупкой  оболочке,  как  и  его  тело,
которое  он  уже  готовился  покинуть,  лежал  молча,  очень  тихий,   очень
терпеливый. Мать сказала, что он почти не плачет, почти не жалуется,  "лежит
и как будто дивится, что, мол, такое с ним делается". Видит бог, подумал  я,
глядя на него, ему есть с чего дивиться: дивиться, как  это  случилось,  что
все у него болит, и он лежит  здесь  один,  без  сил,  -  а  ему  бы  сейчас
веселиться и петь, как те птицы, что никогда и близко от него не  пролетают,
- дивиться, как это его, дряхлого старичка, спокойно бросили здесь  умирать,
точно не резвятся совсем неподалеку на зеленой  траве,  под  лучами  летнего
солнца, стайки здоровых, счастливых детей; точно по ту сторону горной гряды,
нависшей над городом, не волнуется сверкающее море: точно не мчатся над  ним
облака; точно во всем мире нет ни жизни, ни  движения,  ни  деятельности,  а
только застой и распад. Он лежал и смотрел на нас,  говоря  своим  молчанием
более проникновенно, чем любой красноречивый оратор: "Скажи мне, прошу тебя,
чужой человек, что все это значит? И если тебе известно, почему я так  рано,
так быстро ухожу к Тому, кто сказал: "Пустите детей приходить ко  мне  и  не
препятствуйте им" *, - но едва ли считал, что они должны  приходить  к  Нему
такой трудной дорогой, какой иду я, - прошу тебя, открой  мне  эту  причину,
потому что я очень  стараюсь  до  нее  доискаться  и  очень  много  об  этом
раздумываю и по сей день". Немало бедных детей,  больных  и  заброшенных,  я
видел с тех пор здесь в Лондоне;  немало  видел  бедных  больных  детей,  за
которыми ласково и заботливо ходили бедняки - в  нездоровом  помещении  и  в
таких ужасающих условиях, что о  выздоровлении  нечего  было  и  думать;  но
всегда в этих случаях я снова  видел  своего  бедного  маленького  знакомца,
медленно угасающего в ящике из-под яиц, и он снова обращался ко мне со своей
немой речью, снова недоумевал, что все это значит и почему, боже милостивый,
такое случается?
     Так вот, леди и джентльмены, такое не  должно  случаться,  и  не  будет
случаться, если это собрание - эта  капля  крови,  питающей  большое  сердце
общества, - согласится на те меры помощи и предупреждения, какие я  в  силах
предложить. В четверти мили отсюда стоит величавый старинный  дом.  Некогда,
без сомнения, в нем рождались  цветущие  дети,  они  вырастали,  женились  и
выходили замуж, привозили туда уже своих цветущих  детей,  и  те  бегали  по
старинной  дубовой  лестнице,  что  сохранялась  там  до  самого  последнего
времени, и с любопытством разглядывали старинную резьбу на дубовых  панелях.
Спальни  и  парадные  гостиные  этого  старого  дома  превращены  теперь   в
просторные больничные палаты, и в них лежат пациенты, такие  крошечные,  что
рядом с ними сиделки кажутся хлопотливыми  великаншами,  а  добряк-доктор  -
дружелюбным, вполне христианским людоедом. За низкими столиками  в  середине
комнат сидят выздоравливающие - такие маленькие, что  они  словно  играют  в
интересную игру - будто были больны,  а  теперь  поправляются.  В  кукольных
кроватках лежат такие крошки, что каждому полагается подносик  с  игрушками;
и, оглядевшись, вы можете  заметить,  как  усталая,  горящая  от  жара  щека
уткнулась в половину животного царства, направляющегося в Ноев  ковчег,  или
как пухлая ручонка (это я сам  видел)  одним  взмахом  сметает  на  пол  все
оловянные войска Европы. Стены палат украшены  яркими,  веселыми,  приятными
для детского глаза картинками. В изголовье кроваток -  изображения  Того,  в
ком воплощено все милосердие и сострадание мира. Того, кто сам  некогда  был
ребенком, и притом сыном бедняка.
     В этом доме вам расскажут, что, кроме малюток, занимающих койки,  здесь
еще оказывают помощь детям, которых только приносят сюда показать  врачу,  а
таких бывает до десяти тысяч в год. В комнате, где  их  принимают,  стоит  у
стены ящик, и на нем написано, что если каждая мать, побывав здесь со  своим
ребенком, в благодарность опустит в этот  ящик  один  пенс,  то,  по  точным
подсчетам, средства больницы могут за год пополниться на целых сорок  фунтов
стерлингов. И в отчетах больницы вы можете с радостным  волнением  прочесть,
что эти бедные женщины в признательности своей даже в  трудные  годы  и  при
возросших ценах набирали-таки и по сорок и по  пятьдесят  фунтов.  (Возгласы
одобрения.)   В   документах   этой   же   больницы   вы   можете   прочесть
прочувствованные заявления  самых  высоких  и  уважаемых  членов  врачебного
сословия о том, как эта больница нужна; как невероятно трудно лечить детей в
одних больницах со взрослыми,  поскольку  и  болезни  и  потребности  у  них
совершенно  особенные;  сколько  благодаря  этой  больнице  можно  облегчить
страданий и сколько предотвратить смертей - и притом,  заметьте,  не  только
среди  бедняков,  но  и  среди  людей   обеспеченных,   потому   что   более
систематическое изучение детских болезней не может не привести к лучшему  их
распознаванию и лечению.  И  наконец  -  самое  печальное  (я  не  могу  вас
обманывать, рисуя это заведение в слишком розовом свете): если вы придете  в
эту больницу и захотите сосчитать, сколько там  кроватей,  вам  не  придется
считать многим  больше,  чем  до  тридцати,  и  вы  с  горестным  изумлением
услышите, что даже это количество, такое безнадежно ничтожное  и  жалкое  по
сравнению  с  необъятностью  Лондона,  не  удастся  сохранить,  если  только
больница не получит более широкой известности. Я ограничусь  этим  словом  -
известности, ибо я не допускаю мысли, что в христианском обществе, состоящем
из отцов и матерей, сестер и братьев, она  может,  получив  известность,  не
получить щедрой поддержки.
     Вот так обстоит дело, леди и джентльмены. Я изложил вам это прискорбное
дело  просто,  без  прикрас  -  от  них  я  с  самого  начала  твердо  решил
воздержаться; изложил его, памятуя  не  только  о  тысячах  детей,  ежегодно
умирающих в нашем  огромном  городе,  но  и  о  тысячах  детей,  что  живут,
малорослые и чахлые, терзаемые  болью,  которую  можно  было  бы  облегчить,
лишенные столь естественных в их годы здоровья и радости. Если эти ни в  чем
не повинные создания сами не могут вас разжалобить, то могу ли  я  надеяться
сделать это их именем?
     В самом восхитительном, самом прелестном из очерков, порожденных нежным
воображением Чарльза Лэма, он пишет  о  том,  как  зимним  вечером  сидит  у
камелька,  рассказывая  всякие  семейные  истории  своим   милым   детям   и
наслаждаясь   общением   с   ними,   а   потом   внезапно   возвращается   к
действительности: сам он - одинокий старый холостяк, а  дети  -  всего  лишь
призраки, они могли бы быть, но их никогда не было.  "Мы  ничто,  -  говорят
они, - мы меньше, чем ничто: призраки, грезы. Мы только могли  бы  быть,  но
еще долго, еще миллионы веков, мы должны ждать на унылом берегу  Леты,  пока
нам дана будет жизнь и имя". - "Я тотчас проснулся, - добавляет автор,  -  и
увидел, что сижу в своем старом кресле". Мне хочется, чтобы каждому из  вас,
в соответствии с обстоятельствами вашей жизни, явились сейчас  дети-призраки
- пусть это будет  ребенок,  которого  вы  любите,  или  еще  более  любимый
ребенок, которого вы потеряли, или ребенок, который мог бы у вас  быть,  или
ребенок,  которым  вы  сами  были  когда-то.  И   пусть   каждый   из   этих
детей-призраков крепко держит за руку одного из тех  малюток,  что  лежат  в
Детской больнице или погибают, потому что там  не  нашлось  для  них  места.
Пусть каждый из них говорит вам:  "Ради  меня,  во  имя  мое,  помоги  этому
маленькому страдальцу!" (Возгласы, крики.) Ну, так, а теперь  проснитесь,  и
вы увидите, что находитесь в Зале масонов, что вы благополучно  досидели  до
конца немного затянувшейся речи и поднимаете бокалы за Больницу  для  детей,
твердо решив добиться ее процветания. (Громкие возгласы одобрения.)
    
     [Тост за Диккенса. Казначей огласил список пожертвований -  свыше  3000
фунтов стерлингов, из которых 900 - от женщин. Одна из них пожертвовала  500
фунтов, подписавшись просто "Мэри-Джейн". Диккенс предложил последний тост -
за дам:]
    
     Поднимая этот бокал, мне хочется отдельно воздать должное  "Мэри-Джейн"
и от души  пожелать  всем  спокойной  ночи.  Мало  хорошего  можно  было  бы
осуществить, не будь на свете женщин. В свое  время  мне  указывали  на  то,
сколько  сумел  сделать  Робинзон  Крузо,  будучи  холостяком.   Однако   я,
основательно изучив авторитетные источники, обнаружил, что на самом  деле  у
этого достойного человека было целых две жены.