Я нахожусь в студии одного из своих друзей, познания которого в области
царства животных и птиц считаются  непревзойденными,  и  каждая  современная
картинная галерея, каждый магазин эстампов, как у нас, так  и  за  границей,
свидетельствуют о его тесном знакомстве с миром зверей.
     Мой друг пригласил меня позировать ему в качестве натуры для крысолова.
Я чувствую себя  чрезвычайно  польщенным  и  восседаю  перед  ним  в  образе
представителя этой избранной профессии, пожалуй в слишком близком  соседстве
с устрашающим бульдогом.
     Мой друг, как это легко догадаться, состоит в самой  тесной  дружбе  со
львами Лондонского зоологического  сада  в  Риджент  Парке.  И,  стоя  перед
мольбертом и водя с присущей ему энергией и легкостью кистью по  холсту,  он
высказывает  в   защиту   дорогого   его   сердцу   царственного   семейства
дружественное порицание Зоологическому обществу.
     "Вы замечательное общество  (говорит  мой  друг,  подрисовывая  то  мою
голову, то голову бульдога), вы совершили настоящие чудеса. Ведь именно ваше
общество создало в Англии превосходнейший национальный зверинец, к  тому  же
вы  сделали  его  открытым  и  доступным  для  широких  народных  масс,  что
заслуживает  наивысшей  похвалы.  Ваше  общество,  постоянно   имея   самого
тактичного  и  учтивого  представителя   в   лице   превосходного   Митчела,
несомненно, служит интересам публики.
     Так почему же при этом (продолжает мой друг) вы так дурно обращаетесь с
вашими львами?"
     Выдвигая столь серьезный упрек, мой друг строже, чем обычно, смотрит на
бульдога. Бульдог немедленно съеживается и проявляет  явное  замешательство.
Все собаки чуют, что моему другу  известны  их  тайны  и  что  пытаться  его
провести - бесполезно. Стоит только моему  другу  пристально  посмотреть  на
бульдога, как совесть немедленно напоминает тому о последней совершенной  им
низости. "И тебе не стыдно?" - говорит мой  друг  бульдогу.  Бульдог  нервно
облизывается, моргает красными глазками  и  начинает  переступать  на  своих
кривых лапках, являя собой самое жалкое зрелище. Сейчас он так же мало похож
на самого себя,  как  и  представители  той  замечательной  породы,  которую
французы именуют bouledogue.
     "Ваши птицы (продолжает мой друг, возвращаясь к своей  работе  и  снова
обращаясь к Зоологическому обществу)  так  же  счастливы,  как  день,  -  он
собирался было сказать "долог", но, взглянув в окно, закончил: - короток. Их
образ жизни хорошо изучен, их потребности всецело  приняты  во  внимание,  -
чего им еще желать? Перейдем от птиц к тем представителям  вашей  коллекции,
которых  мистер  Роджерс   имел   обыкновение   называть   "нашими   бедными
родственниками".  Я,  конечно,  имею  в  виду  обезьян.   Для   них   создан
искусственный климат. Они наслаждаются обществом себе подобных. Их  окружают
сородичи и друзья. В их клетках устроены выступы, чтобы  они  могли  на  них
вскакивать, и углубления, где можно прятаться.  В  их  гостиных  с  потолков
спущены изящные веревки, на  которых  они  раскачиваются  ради  собственного
удовольствия, вызывая восхищение прекрасного пола и  давая  наглядные  уроки
пытливому  подрастающему  поколению.  Теперь  перейдем   от   наших   бедных
родственников к животным - к гиппопотаму. Это еще что такое?"
     Последний  вопрос  обращен  уже  не  к  3оологическому  обществу,  а  к
бульдогу, который покинул свое место и собирается улизнуть. Переложив  кисть
в левую руку, в которой он держит палитру, мой друг подходит  к  бульдогу  и
бьет его по морде. При всей уверенности моей в  могуществе  моего  друга,  я
жду, что бульдог в следующее же мгновение вцепится ему  в  нос.  Но  бульдог
остается заискивающе вежлив и даже готов бы был вильнуть  хвостом,  если  бы
ему не отрубили его в детстве.
     "Итак, перейдем, как я говорил (спокойно  продолжает  мой  друг,  снова
вернувшись к мольберту), от наших бедных родственников к гиппопотаму,  этому
воплощению изысканности. Как вы позаботились о нем?  Мог  ли  он  мечтать  о
такой вилле на нильских берегах, какую ему  выстроили  на  берегу  канала  в
Риджент Парке? Разве в его родном Египте у него могли  быть  столь  роскошно
обставленные гостиная, кабинет, ванна, купальня и  просторная  площадка  для
игр, и все это всегда готовое к его услугам? Уверен, что  нет.  А  теперь  я
попросил бы вашу администрацию и ваших натурфилософов последовать за мной  и
взглянуть на львов".
     Мой друг хватает кусок угля и тут  же  набрасывает  на  чистом  холсте,
натянутом на соседнем мольберте, благородную чету  львов.  Бульдог,  который
после  полученной  оплеухи  снова  почтительно  восседает  на  своем  месте,
выражает явное беспокойство, опасаясь, как бы эта новая затея не  обернулась
против него.
     "Вот, - говорит мой друг,  отбрасывая  в  сторону  уголь,  -  вот  они.
Величественные король и королева четвероногих. Британский лев перестал  быть
символической фигурой в гербе Британии. Теперь эта королевская  чета  каждый
год  приносит  нам  настоящего  британского  льва.  И  как  же,   при   всех
неограниченных  возможностях,   знаниях   и   опыте,   имеющихся   в   вашем
распоряжении, - как же вы обращаетесь с жемчужиной вашей  коллекции?  Я  изо
дня в день наблюдаю, как эти царственные благородные  звери  покорно  влачат
жалкое существование в тесных клетках, где едва можно повернуться  и  где  в
самую бурную  погоду  они  ничем  не  защищены  от  северо-западного  ветра.
Взгляните на изумительную форму их лап, в совершенстве  приспособленных  для
прыжков и скачков. Скажите же, какая почва, по вашему мнению,  меньше  всего
приспособлена безграничной мудростью самой природы для таких  лап?  Пожалуй,
голый, жесткий  дощатый  настил,  нечто  вроде  корабельной  палубы?  Верно.
Совершенно непонятно тогда, почему именно этот материал, а  не  какой-нибудь
другой, вы решили выбрать для устройства пола в их клетках?
     Ради всего святого! (восклицает мой друг, немало переполошив  бульдога)
ведь  есть  же  у  кого-нибудь  из  вас  дома  кошка?  Сделайте   одолжение,
понаблюдайте как-нибудь за кошкой в поле или в саду в ясный солнечный  день,
- посмотрите, как она роется в земле, катается в песке,  нежится  на  траве,
как она  наслаждается,  выбирая  каждый  раз  новое  ложе  и  устраивая  его
поуютнее. Сравните фактуру  и  форму  почвы  с  однообразным,  неестественно
ровным и  лишенным  упругости  топорным  образцом  плотничьего  ремесла,  по
которому эти великолепные звери угрюмо ходят взад и  вперед  и  сталкиваются
друг с другом по двести пятьдесят раз в час. Просто непостижимо  (продолжает
мой друг), как вы при вашем знании животных можете называть  эти  доски  или
это неуклюжее дощатое сооружение, напоминающее выдолбленное корыто, - ложем,
предназначенным для созданий с таким телосложением и с такими привычками,  -
ложем льва и львицы, на котором они,  как  бы  ни  старались,  не  могут  не
набивать себе синяков.
     Понаблюдайте  опять-таки  за  вашей   кошкой.   Посмотрите,   как   она
укладывается спать. Видали ли вы, чтобы кошка или любая живая тварь улеглась
бы спать, не перевернув всю свою подстилку,  пока  она  не  найдет  наиболее
удобного положения? И разве  сами  вы,  члены  Зоологического  общества,  не
поправляете и не взбиваете подушку, устраиваясь поудобнее в постели?  Судите
же сами, какие муки терпят эти величественные животные, которым вы не  даете
возможности выбора, которых вы лишаете свободы и  которым  предоставляете  в
качестве бессменной и неудобной постели нечто, не имеющее никакого подобия в
их жизни  в  природных  условиях.  Если  вы  не  представляете  себе,  какие
страдания они терпят по вашей милости, сходите в  зоологический  музей,  где
хранятся скелеты львов и других представителей  кошачьей  породы,  живших  в
неволе при подобных же обстоятельствах; вы обнаружите, что все они в мозолях
и в наростах в результате длительного лежания на неестественной и  неудобной
поверхности.
     Я не хочу  злоупотреблять  вашим  вниманием  и  говорить  о  пище  моих
царственных друзей (продолжает маэстро), но  и  тут  вы  совершаете  ошибки.
Уверяю вас,  что  даже  самые  педантичные  львиные  семейства  в  природных
условиях не обедают ежедневно точно в одно и то  же  время  и  не  держат  в
кладовой постоянного запаса одного и того же сорта  мяса.  Тем  не  менее  я
охотно сниму этот вопрос, если вы в  свою  очередь  согласитесь  снять  ваши
дощатые настилы".
     Сеанс окончен. Мой друг снимает с пальца палитру, откладывает ее вместе
с  кистью  в  сторону  и,  прекратив  свою  обвинительную  речь  по   адресу
Зоологического общества, отпускает меня и бульдога.
     Подойдя к нам и получив, наконец, возможность поближе  разглядеть  торс
бульдога, мой друг  перевертывает  эту  модель,  как  какую-нибудь  глиняную
фигурку (а ведь дотронься я до собаки хотя бы мизинцем, она тут же  вцепится
мне в глотку), и изучает бульдога, ничуть не заботясь о том,  насколько  это
приятно или удобно бульдогу. И после того, как бульдог смиренно выносит  всю
эту процедуру, ему указывают на дверь.
     "Итак, завтра ровно в одиннадцать, - говорит мой друг.  -  Не  то  тебе
попадет". Бульдог почтительно ретируется.
     Выглянув в окно, я вижу, как он пересекает сад в  сопровождении  своего
хозяина, человека необычайной болезненной внешности, с  черной  повязкой  на
глазу (мой прототип, по-видимому); и вот он снова - тот свирепый  и  дерзкий
бульдог, которому ничего не стоит  по  дороге  домой  загрызть  какую-нибудь
встречную собачонку.