Почти  во  всем  мире  можно  наблюдать  стремление,  вполне,  впрочем,
похвальное, считать свою страну превыше всякой другой страны, свои обычаи  -
выше обычаев, принятых в других странах, и  тщеславиться  своим  отечеством.
Патриотизм и гражданская доблесть в большой мере обязаны этому  пристрастию.
С другой стороны, чрезвычайно важно для всякой страны, чтобы гордость эта не
сделалась источником всевозможных предубеждений и предрассудков, ибо  в  них
ничего  нет  достойного  уважения,  а  напротив,   они   или   нелепы,   или
несправедливы.
     Мы, англичане, - в силу нашего географического положения островитян,  а
отчасти, может быть, и  вследствие  легкости,  с  какой  предоставили  нашим
баллотирующимся лордам и джентльменам думать за  нас  и  выдавать  нам  наши
недостатки  за  достоинства,  -  особенно  подвержены  опасности  впадать  в
привычки, которые мы для удобства назовем "островизмами". В этой  статье  мы
намерены привести несколько примеров этих островизмов.
     На европейском континенте люди, как правило, одеваются в соответствии с
личными склонностями и соображениями удобства. А в столице, которую  принято
считать законодательницей  мод,  в  этом  смысле  наблюдается  даже  большая
свобода, нежели где бы то ни было.  В  Париже  человек  может  удовлетворить
любую свою причуду по части гардероба - от башмаков до  шляпы,  -  и  ему  в
голову не придет, что кому-либо, кроме него, может быть  до  этого  дело;  и
действительно, никому до этого нет дела. И  если  нововведение  продиктовано
соображениями истинного удобства и хорошего вкуса, оно  вскоре  теряет  свой
исключительный характер и перенимается другими. А  если  нет,  им  перестают
интересоваться. При этом даже самый грубый и неотесанный француз не  считает
своим  долгом  непременно  как-нибудь  оскорбить   автора   нововведения   -
разглядывать его в упор,  улюлюкать,  отпускать  остроты,  хохотать  во  всю
глотку. Для француза давно уже, с тех пор как сам он  перестал  быть  рабом,
новизна перестала быть  жупелом,  и  всякое  нововведение  он  рассматривает
только с точки зрения его разумности.
     Могучее английское предубеждение против всякого новшества,  поражающего
глаз, можно смело причислить к островизмам. Правда, по мере  более  широкого
знакомства с  нравами  других  стран,  -  последовавшего  после  изобретения
электричества и пара, - этот островизм начинает исчезать,  однако  полностью
он еще не исчез. По всеобщему признанию, герметически  закупоренная,  черная
несгибаемая труба в  полтора  фута  высотой,  именуемая  у  нас  шляпой,  не
отличается ни удобством, ни изяществом; и, однако,  редкий  отец  семейства,
проживающий, скажем, в двух часах езды от Биржи, согласится выдать свою дочь
за человека, который носит мягкую шляпу, каким бы достойным  он  ни  был  во
всех других отношениях. Смит, Пейн и Смит, или  Рейсом  и  Ко,  если  бы  их
клерки вздумали вдруг явиться на работу в кепках либо  недорогих  и  удобных
фетровых шляпах, от которых не болит голова, решили бы, что фирме грозит  по
меньшей мере банкротство. В сезон дождей и слякоти, а в Лондоне  этот  сезон
длится по крайней мере половину года, насколько удобнее было бы для  большей
части населения, насколько это было бы дешевле, если бы  они  могли  ходить,
заправив штаны в гетры, на манер зуавов! Придя с улицы, они могли бы  тотчас
привести себя в порядок - ибо грязь оставалась бы на гетрах, которые сменить
не стоит никакого труда.  В  тех  же  целях  -  сбережения  одежды  -  можно
рекомендовать и другой, несколько более дорогой способ - ботфорты; они очень
пригодились бы тем же клеркам, да и вообще всем, кто много ходит по улицам -
если только такая роскошь им по карману. Но  что  скажут  Григгс  и  Боджер,
увидев ботфорты? А вот что: "Наша фирма, сударь, не привыкла к  такого  рода
штукам. Вы что же, хотите погубить нашу фирму? Нет, сударь, извольте  каждый
день погружать концы ваших панталон на четыре дюйма  в  грязь,  иначе  -  мы
будем вынуждены с вами расстаться".
     Несколько лет назад мы сами,  поскольку  мы  не  состоим  на  службе  у
Григгса и Боджера, имели дерзость купить себе в  Лондоне,  в  Берлингтонской
Аркаде, пальто,  затем  что  его  крой  показался  нам  разумнее  и  удобнее
общепринятого. Когда же, возымев еще большую дерзость, мы в  купленном  нами
пальто  стали  ходить  но  улицам,  мы  почувствовали  себя   чем-то   вроде
привидения, которое нагоняет  страх  и  ужас  на  прохожих.  Это  же  пальто
путешествовало  с  нами  в  течение  шести  месяцев  по  Швейцарии,   и   то
обстоятельство,  что  покрой  его   был   необычен,   никому   не   казалось
знаменательным. Затем в продолжение следующих шести месяцев  мы  щеголяли  в
нем в Париже, и хотя там оно тоже было  внове,  никто  не  обращал  на  него
никакого внимания.  Пальто  это,  столь  неприемлемое  для  британцев,  было
всего-навсего просторным плащом  с  широкими  рукавами,  который  так  легко
снимается и надевается и не мнет одежды - словом,  это  было  пальто,  какое
теперь у нас носят все.
     Несколько столетий в Англии носили бороду. Затем,  со  временем,  брить
лицо сделалось одним из наших островизмов. Тогда как почти  во  всех  прочих
европейских странах были приняты усы и  бородки  всевозможных  размеров,  на
нашем крошечном островке установился островизм, от  которого  нет  спасения.
Отныне англичанин, хочет он этого или  нет,  вынужден  каждый  день  нещадно
резать и терзать свой подбородок и верхнюю губу. Неудобства, которые  влечет
за собой соблюдение этого непременного условия британской респектабельности,
столь общепризнаны, что промышленники  наживают  целые  состояния,  выпуская
бритвы, ремни и оселки для правки этих бритв, пасты, различные мыла и кремы,
успокаивающие  истерзанную  кожу,  -  словом,  всевозможные  ухищрения   для
смягчения мук, сопутствующих процессу бритья, и всевозможные приспособления,
которые сокращают время, затрачиваемое на этот процесс. Из всех  островизмов
этот, пожалуй, ушел на несколько миль вперед по дороге к Абсурду. Всем людям
гражданского  состояния   предписывалось,   видите   ли,   сбривать   всякую
растительность на лице, и исключительное право сохранять ее на верхней  губе
было даровано небольшой кучке, составляющей военное сословие. Как-то раз  на
страницах этого журнала мы решились указать на нелепость подобного запрета и
привести причины, по которым мы  находим  его  нелепым.  И  так  как  данный
островизм в самом деле не имеет никакого  смысла,  он  с  тех  пор  начинает
понемножку терять почву под ногами.
     Еще  одним  примечательным   островизмом   является   наша   склонность
объявлять, с полной искренностью, что только английское - естественно, а все
остальное - противоестественно. Так, в отделе изящных  искусств  только  что
закрывшейся французской выставки нам довелось неоднократно слышать  странное
суждение (причем его высказывали подчас наиболее образованные и вдумчивые из
наших соотечественников) о картинах, обладающих значительными достоинствами,
картинах, в которых выражена сильная,  смелая  мысль.  Говорили,  будто  эти
картины хоть и вполне хороши, однако отдают "театральностью".  Мы  полагаем,
что разница между подлинным драматизмом и театральностью заключается в  том.
что первый поражает воображение зрителя, причем действующие лица  в  картине
как бы не осознают присутствие этого зрителя, тогда как  персонажи  картины,
грешащей  театральностью,  явно  рассчитаны  на  зрителя;  это   -   актеры,
вырядившиеся соответственно роли, которые делают свое  дело,  а  вернее,  не
делают никакого  дела,  поглядывая  одним  глазком  на  зрителя,  нимало  не
заботясь о существе сюжета. Исходя из такого определения  театральности,  мы
тщетно искали этот  порок  среди  представленных  картин.  Затем,  когда  мы
попытались вникнуть наконец в смысл обвинений, уяснить себе, что же за  ними
кроется, обнаружилось,  что  движения  и  жесты  изображенных  фигур  -  _не
английские!_ Иначе  говоря,  фигуры,  наделенные  живостью,  свойственной  в
большей или меньшей степени всем обитателям европейского материка,  казались
преувеличенными и неправдоподобными потому лишь, что их  манеры  отличны  от
манер, принятых на  нашем  островке,  -  манер,  кстати  сказать,  настолько
исключительных,  что  англичанин  за  пределами  своего   отечества   всегда
производит невыгодное впечатление, и только  со  временем,  сквозь  всю  эту
завесу чопорности и сдержанности, начинают вырисовываться все те  прекрасные
достоинства, которыми он действительно обладает. Нет, в самом деле,  разумно
ли требовать от француза Эпохи Робеспьера, чтобы он шествовал из  тюрьмы  на
гильотину  со  спокойствием  Клепхэма  или  степенностью   Ричмонда   Хилла,
покидающих здание Центрального уголовного  суда  после  приговора  в  тысяча
восемьсот пятьдесят шестом году? А между тем этого-то и  требует  островизм,
который мы только что предложили вниманию читателя.
     Когда  избавимся  мы  еще  от  одного  островизма  -   боязни   получше
использовать тот небольшой  достаток,  который  выпал  нам  на  долю,  когда
научимся извлекать как можно больше радостей из скромных удовольствий, какие
нам доступны? В Париже (как, впрочем, во многих других  городах  и  странах)
человек, обладающий клочком земли в шесть квадратных ярдов  или  пусть  даже
просто крышей тех же размеров, украшает ее на свой скромный лад и сидит  там
в хорошую погоду, потому что ему так нравится, что он так хочет, что лучшего
у него нет и потому что, наслаждаясь тем, что у  него  есть,  он  нимало  не
боится показаться смешным. И точно так  же  он  будет  сидеть  возле  своего
парадного, или на своем балкончике, или просто на стуле на тротуаре - оттого
что это весело и приятно и оттого  что  он  любит  наблюдать  жизнь  города,
бьющую ключом вокруг него. Вот уже семьдесят лет,  как  француза  не  мучает
более вопрос, как отнесутся к его способу  развлекаться  те,  кто  живет  на
одной с ним улице - выше, ниже, правее, левее, на той стороне или за  углом.
Ему безразлично, сочтут ли они его развлечения достаточно  благородными  или
нет, снизойдут ли сами до них, или воздержатся. Он  не  водил  знакомства  с
этой деспотической старухой, миссис  Грэнди.  Поэтому,  при  самых  скромных
доходах, проживая в городе, где все чрезвычайно дорого, он  получает  больше
невинных удовольствий, нежели пятьдесят англичан такого же достатка, как он,
вместе взятые; и при этом француз, вопреки распространенному  у  нас  мнению
(еще один островизм!) - безусловно, лучший семьянин, нежели англичанин,  ибо
в гораздо  большей  мере,  нежели  последний,  разделяет  свои  незатейливые
удовольствия  с  детьми  и  женой:  естественное  следствие  того,  что  эти
удовольствия доступны и дешевы и не находятся  ни  в  какой  зависимости  от
миссис Грэнди. Впрочем - и это  не  к  чести  англичан  -  источник  данного
островизма  легче  проследить,  чем  в   иных   случаях.   Писатели   старой
аристократической школы столь успешно покрыли  презрением  и  насмешкой  все
доступные развлечения и способы внести разнообразие в будничную  жизнь,  что
до последнего времени, из  боязни  навлечь  эти  насмешки  на  себя,  многие
англичане предпочитали терпеть скуку и только теперь начинают избавляться от
этого страха. Цель, которую преследовали  своими  насмешками  эти  писатели,
если можно тут говорить о цели, а не просто о высокомерном презрении к  тем,
кто составляет плоть и кровь нашей нации, - цель их была превратить слабую и
неустойчивую часть среднего сословия в жалкую  бахрому  на  подоле  высшего,
помешать ему занять то честное, почтенное и независимое  положение,  которое
принадлежит ему по праву. К несчастью, писатели здесь слишком преуспели, и в
этом - печальный источник многих политических зол нашего времени. Нигде,  ни
в одной стране  не  издевались  и  не  глумились  столь  систематически  над
зрелищами и развлечениями, которые доступны миллионам. Правда, этот позорный
островизм уже выветрился. И все  же  слабые  проявления  такого  высокомерия
можно еще встретить и сейчас - и  там,  где  этого  меньше  всего  ожидаешь.
Даровитый мистер  Маколей  в  третьем  томе  своей  блистательной  "Истории"
пренебрежительно  упоминает  "тысячи  клерков  и  белошвеек,  которые   ныне
восторгаются Лох Ломондом и Лох Кэтрин" *. Во Франции или в Германии ни один
солидный человек, пишущий книги исторического содержания -  пусть  бы  и  не
исторического, все равно, - не нашел бы  ничего  остроумного  в  том,  чтобы
насмехаться   над   вполне   безобидной   и   почтенной   категорией   своих
соотечественников. Все эти многочисленные  клерки  и  белошвейки,  парочками
вышагивающие к Лох Кэтрин и Лох Ломонд и,  быть  может,  предпринявшие  этот
поход в ознаменование нового-закона, о сокращении рабочего дня и понятия  не
имеют о том, что своим присутствием отравляют наслаждение красотами природы,
которое маститый историк, прохаживающийся по берегу озера, мечтал  делить  с
одними лишь членами парламента из партии вигов.  Эта  нелепейшая  мысль  так
развеселила бы их,  что  они,  пожалуй,  почувствовали  бы  себя  отмщенными
сполна.
     Среди  прочих   островизмов   умного   иностранца   особенно   поражает
"Придворная хроника" - одно  из  досадных  препятствий  к  тому,  чтобы  наш
национальный  характер  мог  быть  правильно  истолкован  другими  народами.
Спокойное  величие  и  достоинство,  свойственные  нашему  народу,   кажутся
несовместимыми с нудной болтовней о боскетах и парках, о принце Консорте  *,
который отправился на охоту и возвратился к завтраку,  о  мистере  Гиббсе  и
лошадках, о королевском высочестве верхом и августейших младенцах в коляске,
и затем опять о боскетах и парках, опять о принце Консорте, опять о  мистере
Гиббсе и его  лошадках,  опять  о  его  королевском  высочестве  на  коне  и
августейших младенцах в коляске, и  так  далее,  день  за  днем,  неделю  за
неделей... Из-за таких-то пустяков и получается,  что  английский  народ  не
удостаивается справедливой оценки и в серьезных вещах. Столь  же  тщательным
образом публикуется всевозможный вздор о делах и днях членов знатных фамилий
в их родовых имениях. Напрасно разъясняем мы, что  англичанам  нет  дела  до
этих пустых и неинтересных подробностей, что они  им  совершенно  не  нужны.
Недоумение чужестранца только возрастает от подобных разъяснений.  Если  эти
сведения никому не нужны, тогда для чего они? Если англичане  чувствуют  всю
их смехотворность, зачем они выставляют себя на посмешище?  А  если  с  этим
ничего нельзя сделать?.. Окончательно  запутавшийся  чужестранец  заключает,
что он был прав вначале и что власть - не английский народ, а лорд  Эбердин,
или лорд Пальмерстон *, или лорд Олдборо, или лорд Кто-Его-Знает.
     Недостаток чувства самоуважения в  английском  народе  -  островизм,  о
котором  следовало  бы  задуматься  всерьез  и  от  которого  следовало   бы
избавиться. О высоких достоинствах английской аристократии можно судить хотя
бы потому, что  она  гораздо  менее  надменна  и  заносчива,  чем  следовало
ожидать,  принимая  во  внимание   всегдашнюю   готовность   нашей   публики
распластываться перед знатным титулом. Готовность эта проявляется при каждом
удобном случае,  и  в  частной  и  в  общественной  жизни.  И  покуда  такое
повсеместное угодничество не будет  изжито,  те,  кто  принимают  наибольшее
участие в  управлении  нами,  не  научатся  ценить  нас  так,  как  мы  того
заслуживаем на самом деле. Поэтому-то и получается,  что  в  столице  Англии
премьер-министр позволяет отмахиваться от  нас  с  шутливым  пренебрежением,
между тем как представители английской науки и  искусства  встречают  то  же
оскорбительное пренебрежение со стороны своего посла во французской столице.
А мы еще удивляемся, что по сравнению с другими народами оказались  в  столь
странном и невыгодном положении! Пусть эти народы, в силу различных  причин,
менее счастливы, менее свободны, чем мы, но зато чувство самоуважения у  них
развито больше, и при  всех  превратностях  политики  правителям  приходится
считаться с этим чувством, оно дает о себе  знать.  Аристократия  пользуется
уважением и на континенте. Вряд ли кто-нибудь станет с этим спорить.  Однако
существует огромная разница между уважением, которое оказывают знати там,  и
почестями, которыми ее окружают у нас,  на  острове.  Присутствие  горсточки
герцогов и лордов на публичном балу, банкете  или  на  каком  угодно  другом
более или менее  смешанном  сборище  производит  обычно  самое  тягостное  и
неприятное впечатление - и не потому, чтобы сами  наши  аристократы  держали
себя  как-нибудь  высокомерно  -  напротив,  это  народ  вежливый  и  вполне
воспитанный, - а потому лишь, что среди нас имеется слишком много  охотников
извиваться и пресмыкаться перед ними. В других странах этому мешает  чувство
собственного достоинства, и там гораздо меньше  раболепства  и  угодничества
перед знатью. Общение вследствие этого между сословиями бесконечно  приятнее
для обеих сторон, и каждая имеет возможность узнать гораздо больше о другой.
Еще один островизм: всякий раз, когда среди нас  является  лицо  королевской
крови либо титулованный гость,  в  официальных  обращениях  к  нему  принято
употреблять приторно-раболепные выражения,  которые  ни  в  одной  груди  не
находят отзвука; мы всячески поощряем распространение подробнейших сообщений
о благочестивом поведении гостя в  церкви,  вежливом  поведении  во  дворце,
пристойном  поведении  за  столом,  иначе  говоря,  умении  высокого   гостя
обращаться с ножом, вилкой  и  рюмкой  -  можно  подумать,  что  мы  ожидали
встретить в его  лице  по  меньшей  мере  Орсона!  *  Подобные  сомнительные
комплименты делаются только у нас, в нашей стране, и они были бы невозможны,
если бы у нас было развито чувство самоуважения. Следует побольше общаться с
другими народами, чтобы позаимствовать у них это качество как можно  скорее.
И когда мы перестанем по пятьдесят раз на дню уверять короля  Брентфордского
* и Главного Портного с Тули-стрит *, что мы не можем  существовать  без  их
улыбок, эти два маститых мужа и  сами  наконец  усомнятся  во  всемогуществе
своих улыбок, а мы понемножку избавимся еще от одного островизма.