В нашем девятом томе нам по ходу дела пришлось наводить справки * о
местожительстве Публики, этого весьма неопределенного имени собирательного,
каковое имя обозначает великое множество людей. Мы напомнили нашим
читателям, что это слово никогда не употребляют, когда Публика становится
объектом шутки в театре, ибо считается, что это шутка по адресу какой-то
другой, вполне заслужившей ее Публики, но никак не этой. Приняв в
соображение нынешние обстоятельства, нам кажется, что будет лучше всего,
если мы начнем наш одиннадцатый том с того, что слегка оживим память той,
другой Публики, которая частенько преступно забывает о своих обязанностях,
правах и интересах; и к которой, безусловно, ни мы, ни наши читатели не
имеют ни малейшего отношения. _Мы_ - благоразумная, мыслящая, отзывчивая
Публика, мы всегда на высоте положения, тогда как та, другая Публика упорно
плетется в хвосте и ведет себя весьма неосмотрительно.
Начнем с небольшого примера, который недавно привела дружески
расположенная к нам газета "Экзэминер" *. Что думает та, другая Публика,
позволяющая ответственным лицам, которых она считает своими слугами, каждый
вечер обдирать себя как липку? Дело обстоит следующим образом. В то время,
когда возникли большие железно-дорожные компании, взятки и подачки мелким
чиновникам стали совершенно нетерпимым явлением. Эти компании немедленно и
весьма к своей чести исключили из своей системы все подобные
злоупотребления; владельцам гостиниц вскоре пришлось последовать этому
разумному примеру. Публика (разумеется, мы все время имеем в виду ту, другую
Публику) была избавлена от весьма неприятных и раздражающих добавлений к
дорожным хлопотам и заботам; и реформа, как это свойственно всякой
необходимой и разумной реформе, распространилась по многим менее
значительным направлениям и благоприятно сказалась во многих менее
значительных отношениях. В настоящий момент один только театр упорно и
бессовестно противится этой реформе, - он настаивает на своей давно
устаревшей политике, отказываясь выполнять свое соглашение с той, другой
Публикой, если та, другая Публика, уплатив за свои места в ложах или в
партере, не желает, кроме того, платить мзду театральным служителям, которые
покупают свои должности, чтобы грабить ту, другую Публику. Это все равно,
как если бы мы продали свой издательский пост тому, кто даст больше всех,
предоставив ему право брать лишний пенс или два, или сколько он сумеет
получить за каждый номер "Домашнего чтения", которым он любезно
облагодетельствует ту, другую Публику! Всего лишь неделю или две назад мы в
девять часов вечера заплатили 5 шиллингов за один билет на пантомиму, причем
после того, как мы с легким сердцем удовлетворили это требование, голодный
грабитель приставил к нашей груди свернутую в трубку театральную афишу,
словно дуло пистолета, и решительно встал в дверях, которые охранял, чтобы
помешать нам (без потери еще одного шиллинга в его пользу) занять место, за
которое мы уплатили. Надо сказать, что та, другая Публика до сих пор мирится
с этим наглым грабежом, хотя ее наиболее популярный увеселитель отказался от
всей прибыли, которую можно извлечь, и ясно указал на ее очевидную
абсурдность и вымогательский характер. И хотя всем без сомнения известно,
что театр, как общественное учреждение, растет и процветает, и хотя стоит
нам только посмотреть любую первую попавшуюся пьесу, чтобы убедиться, что
большинство исполнителей, мужчин и женщин, не жалея сил и средств, изучали
все, что необходимо для их профессии, и действительно подготовились к своей
деятельности в истинном духе служителей искусств, - несмотря на все это, мы
берем на себя смелость намекнуть той, другой Публике, с которой ни наши
читатели, ни мы не имеем ничего общего, что это еще не основание для того,
чтобы ее столь нагло обманывали.
Мы только что упомянули о железнодорожных компаниях. Та, другая Публика
весьма ревниво относится к железнодорожным компаниям. В этом нет ничего
удивительного, ибо она целиком находится в их власти; мы лишь хотим сказать,
что она обычно не скупится на жалобы, если только находит на то причины. В
свое время она возражала против цен на билеты и приводила примеры того, что
они, безусловно, слишком высоки. Но приходилось ли когда-нибудь той, другой
Публике слышать о предварительной системе, которую железнодорожные компании
не могут обойти, и которая расточает неслыханные сокровища, прежде чем они
смогут вырыть хоть один фут земли или уложить хотя бы одну шпалу? Почему та,
другая Публика ни разу не начнет с начала и не поднимет свой голос против
чудовищной стоимости ходатайств о внесении частных биллей в парламент и
запросов в комиссии палаты общин (которые повсеместно считаются наихудшим из
всех трибуналов, когда-либо порожденных человеческим умом)? Имеет ли та,
другая Публика достаточное представление о коррупции, расточительстве и
потерях, порождаемых этим порочным процессом управления? Предположим, ей
стало бы известно, что десять лет назад парламентские и судебные издержки
всех существовавших в то время железнодорожных компаний составляли в среднем
семьсот фунтов на каждую милю железных дорог, построенных в Соединенном
Королевстве. Интересно, была бы она потрясена? Но предположим, ей тут же
сообщили бы, что в действительности эти издержки составляют не семьсот, а
тысячу семьсот фунтов на милю. Интересно, что та, другая Публика, которая,
разумеется, оплачивает все это до последнего фартинга, сказала бы тогда?
Между тем это изложено черным по белому и подкреплено цифрами в документе,
изданном министерством торговли, - документ этот теперь встречается довольно
редко, что вполне понятно, ибо он представляет собой опасную диковинку. Та,
другая Публика может прочитать на тех же страницах, что парламентские и
судебные издержки некоей линии Стоун - Рэгби (билль о ней был отклонен, и
следовательно, она в конце концов не была построена) достигли весьма
скромной предварительной суммы в 146 тысяч фунтов! Это происходило в те
веселые дни, когда адвокаты, понаторелые на парламентской процедуре,
отказывались принимать дела с пометкой: "Гонорар - сто гиней", - и принимали
те же дела с пометкой: "Гонорар - тысяча гиней"; причем адвокат тут же на
месте вставлял третий нуль с решимостью, наводящей на мысль об его
собственном маленьком законопроекте против той, другой Публики (как
говорилось выше, не имеющей с нами ничего общего), по адресу которой наши
читатели и мы теперь горько усмехаемся. Это было также в те благословенные
времена, когда еще не был принят Акт об охране общественного здоровья * и
Уайтчепл * заплатил обоим охраняющим нас божествам - Суду и Парламенту -
6500 фунтов за милостивое разрешение снести ради блага общества десяток
пользующихся дурной славой улиц, населенных болезнями и пороком.
_Наша_ Публика осведомлена обо всем этом, и _наша_ Публика ясно видит,
как это гнусно. Это та, другая Публика, где-то там - где, собственно, она
может находиться? - постоянно позволяет надувать себя и заговаривать себе
зубы. За последние три или четыре года она совершенно запуталась в
злополучном вопросе о свободе печати. Благородные лорды сказали, что
вышеозначенная свобода чрезвычайно неудобна. Нет сомнения, что это так. Нет
сомнения, что всякая свобода неудобна - для некоторых людей. Свет крайне
неудобен для тех, кто имеет достаточно причин предпочитать тьму; было также
замечено, что вода и мыло представляют особенное неудобство для тех, кто
чистоте предпочитает грязь. Однако та, другая Публика, убедившись, что
благородные лорды время от времени хитрым и нудным способом заводят волынку
на этот счет, забеспокоилась и пожелала узнать, куда эти волынщики гнут, -
например, она пожелала узнать, как они намереваются руководить этой опасной
печатью. Ну так вот, теперь она может это узнать. Если та, другая Публика
когда-либо захочет учиться, ее учебник, недавно опубликованный, лежит
открытый перед ее глазами. Глава первая трактует о верховном суде; глава
вторая представляет собою историю авантюры, о которой, быть может, она в
ближайшие дни еще кое-что услышит. Представитель королевы в весьма
значительной части Соединенного Королевства - джентльмен до мозга костей и,
без всякого сомнения, человек чести - знает об этой печати так мало, что
можно увидеть, как он ведет тайные переговоры с порочными и низкими
людишками, которых она отвергает, как он за счет общества оплачивает их
похвалы, смотрит сквозь пальцы на их грязные дела и ставит перед ними их
мерзкие задачи. Одно из крупных государственных учреждений на Даунинг-стрит
не без оснований подозревают в темных и позорных сделках подобного рода, а
именно в том, что оно покупает дутую рекламу, дабы воздействовать на умы
наиболее падких на рекламу людей, какие когда-либо существовали на земле.
_Наша_ Публика отлично об этом знает и, разумеется, принимает близко к
сердцу это обстоятельство во всех его многочисленных неприличных аспектах;
но когда же та, другая Публика, - которая вечно плетется в хвосте и торчит в
каком-нибудь захолустье, - когда она узнает об этом, обдумает это и примет
против этого меры? Невозможно преувеличить тщательность, с которой наша
Публика добралась до самой сути проблемы, вытекающей из положения британской
армии под Севастополем. Наша Публика отлично знает, что при всех скидках на
спешку, препятствия и естественную силу чувства, вызванного тяжелыми
переживаниями, корреспонденция "Таймса" пролила свет на монбланы
злоупотреблений *, слабоумия и беспорядка, под тяжестью которых было
совершенно подавлено и смято мужество народа. _Наша_ Публика глубоко
прониклась мыслью о том, что подобное разоблачение не ново, а напротив, что
подобное нарушение долга и несостоятельность были и прежде отличительным
свойством подобных исторических периодов до тех пор, пока эпоха не рождала
человека достаточно сильного для того, чтобы, вступив в единоборство с
дурным управлением Англией, положить его на обе лопатки. Это сделали
Веллингтон и Нельсон, и следующие великие генерал и адмирал - появления
которых мы теперь с нетерпением ожидаем, но которых, возможно, придется
ждать довольно долго, ибо нам известно, что у наших вооруженных сил (и
морских и сухопутных) не в обычае способствовать возвышению достойнейших, -
должны сделать то же самое и, без сомнения, это сделают, благодаря чему вы
их и узнаете. _Наша_ Публика, основательно поразмыслив над этими фактами,
отныне будет придерживаться той истины, что система ведения ее дел порочна в
корне; что интересы классов, семей и отдельных лиц довели общественные дела
до весьма жалкого состояния; что ум, настойчивость, предусмотрительность и
необыкновенная изобретательность, которые в области частного
предпринимательства отличают Англию от всех других стран, не прививаются в
ее общественной жизни: что, в то время как каждый промышленник и коммерсант
расширял сферу своей деятельности и развивал свои способности, общественные
учреждения, словно выставленные для прощания покойники, печально лежали в
своих пышных гробах, освещенные мерцающим светом свечей; и что пора уже
широко раскрыть окна, погасить свечи, похоронить умерших, дать свободный
доступ дневному свету, выбросить всю рухлядь и вымести прочь пыль и грязь.
Этот урок _наша_ Публика усвоила твердо, и мы все знаем, что никакими
уловками ее больше не проведешь. Ну, а та, другая Публика? Что будет делать
она? Это гуманная, великодушная и пылкая Публика, но будет ли она, с
упорством беспощадной смерти, цепляться за цветок предостережения, который
мы нашли и сорвали среди крапивы войны? * Будет ли она твердо отвечать всем
льстецам, что, хотя все фланелевые жилеты цивилизованного и все медвежьи и
буйволовые шкуры нецивилизованного мира были в последнее время посланы нашим
голым и босым соотечественникам (до которых они так и не дошли), они ни с
коем мере не решат извечного вопроса и что эта Публика не откажется ни от
единого преобразования, которое было признано необходимым для оздоровления
всего государственного организма Британии? Когда война кончится и та, другая
Публика, всегда готовая устроить демонстрацию, станет кидать вверх шляпы,
освещать плошками свои дома, бить в барабаны, трубить в трубы и произносить
речи длиною в сотни миль газетных колонок, - будет ли она польщена и
выкачают ли из нее окончательно один-единственный оставшийся вопрос, или она
его запомнит? О, та, другая Публика! Если бы только мы - вы и я и все
остальные, - если бы только мы могли быть уверены в той, другой Публике!
Разве со стороны той, другой Публики не было бы непростительной
слабостью, если бы она в тяжелую минуту удовольствовалась тем, что
посмеялась над министерством, у которого нет главы, а затем оставила его в
покое? Разве не было бы удивительным примером недостатков той, другой
Публики, если бы мы ни разу не увидели, как она потрясена сверхъестественным
слабоумием той власти, которой она в час опасности доверила тело и душу
страны? Мы-то знаем, что за зрелище представлял бы собой этот жалкий
больной, кабинет министров, который специально созвал на рождество своих
родных и знакомых и, ковыляя на своих слабых ножках, пораженных последней
стадией паралича, тихонько пищит, что, если ему немедленно не предоставят
такие-то и такие-то полномочия, он, без сомнения, сойдет с ума от
ущемленного патриотизма и в отчаянии выколет себе свои несчастные старые
глаза; мы-то знаем, удовлетворенный какими низменными чувствами, он
потащится прочь и уляжется спать; он не воспользуется тем, что у него есть,
и мы больше не услышим о нем до тех пор, пока одна из его нянек, более
раздражительная, чем прочие, не дернет его за сморщенный нос и не заставит
его хныкать, - мы-то знаем, как мы к этому отнесемся и - благослови нас бог!
- мы примем по этому поводу серьезные меры; но где та, другая Публика, чье
равнодушие питает подобные чучела, и на которую, очевидно, не подействует ни
моровая язва, ни голод, ни война, ни внезапная смерть?
Остается только одно утешение. Мы, англичане, не единственная жертва
той, другой Публики. О ней можно услышать и в других местах. Вслед за
отцами-пилигримами она пересекла Атлантический океан и частенько творит
чудеса в Америке. Лет десять или двенадцать назад некто Чеззлвит говорил,
что нашел ее за океаном, где она вела себя в высшей степени странно. Это
утверждение рассердило Публику всех видов, и вся она, трогательно
объединившись, выражала свое возмущение и доказывала, что это неправда.
Однако, говорят, недавно появился небольшой томик мемуаров, из которого
видно, что Чеззлвит тоже был прав. Разве "ловкий" содержатель цирка, который
сделал такую русалку, такую няню Вашингтона, такого карлика, такого поющего
ангела на земле; который сделал себе такое состояние и, сверх всего, такую
книжку *, - разве он обращается к свободной и просвещенной Публике
Соединенных Штатов - к Публике государственных школ, свободных избирательных
списков, первосортного ума и всеобщего обучения? Нет, нет. Та, другая
Публика - жертва мошенников. Это ее, ту, другую Публику, находящуюся
неизвестно где, так нагло обманывают и так дерзко высмеивают. Ради той,
другой Публики нью-йоркский шляпник побил мировой рекорд на аукционе, где
продавались места на концерты Женни Линд *. Ради той, другой Публики в честь
Женни Линд произносили речи, проливали слезы и пели серенады. Это ту, другую
Публику, которая вечно кипятится и бурлит по любому поводу или без всякого
повода, ее импрессарио дарил сияющими улыбками с балконов гостиниц. Это та,
другая Публика будет читать и даже покупать остроумную книжку, к которой она
имеет прямое отношение и тем весьма гордится, и будет захлебываться от
восторга по поводу того, что книжка эта разошлась по всей стране - от
океанских утесов старого гранитного штата * до Скалистых гор. Без сомнения,
именно к той, другой Публике относится отрывок, который мы находим 15 книге
под названием "Американские заметки":
"Другая примечательная черта американцев: у них в почете умение ловко
обделывать дела; этим умением поволочены для них и мошенничество, и грубое
злоупотребление доверием, и растрата, произведенная как общественным
деятелем, так и частным лицом; и оно позволяет многим плутам, которых стоило
бы вздернуть на виселицу, держать высоко голову наравне с лучшими людьми: но
эта слабость к ловкачам не прошла даром для американцев, ибо за несколько
лет "ловкачество" нанесло такой урон общественному доверию и так истощило
общественные фонды, что никакая "скучная" честность, даже самая
неосмотрительная, не натворила бы столько вреда за целое столетие. Нарушение
условий сделки, банкротство иди удачное мошенничество расцениваются не
исходя из золотого правила "поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступили с
тобой", а в зависимости от того, насколько ловко это было проделано.
Помнится, оба раза, когда мы проезжали мимо злополучного Каира на Миссисипи,
я высказывался в том смысле, что такие грандиозные обманы должны иметь
дурные последствия, так как, будучи разоблачены, они порождают недоверие за
границей и отбивают у иностранцев охоту вкладывать в Америке свои капиталы;
но в ответ мне объяснили, что это была очень ловкая затея, которая принесла
кучу денег; а самое пикантное в ней то, что за границей быстро забывают
подобные трюки, и люди как ни в чем не бывало пускаются в новые спекуляции.
Мне сто раз пришлось вести следующий диалог:
- Ну разве не постыдно, что такой человек, как имярек, наживает
состояние самым бесчестным и гнусным путем, а его сограждане терпят и
поощряют его, несмотря на все совершенные им преступления? Ведь он же
нарушает общественную благопристойность!
- Да, сэр.
- Ведь он же общепризнанный лжец!
- Да, сэр.
- Ведь его секли, пороли, гнали в шею!
- Да, сэр.
- И это совершенно бесчестный, низкий, распутный человек!
- Да, сэр.
- Ради всего святого, в чем же тогда его заслуга?
- Видите ли, сэр, он ловкий человек.
Та, другая Публика в нашей собственной стране более чем достаточно
преклонялась перед вышеозначенным карликом, хотя он еще слишком мал, чтобы
говорить ясно и отчетливо, а _мы_, Публика, которую никогда не обманывали,
не простим ей ее глупости. И потому, если Джон на этом берегу и Джонатан за
океаном могли бы добраться до той, другой, докучливой Публики и немножко ее
подбодрить, - тем лучше было бы для обоих братьев. |
