Система одиночного заключения, в Англии впервые испытываемая в
Образцовой лондонской тюрьме Пентонвиль *, требует от общества, как нам
кажется, некоторого размышления и обсуждения. В этой статье мы намерены
выдвинуть ряд, как нам кажется, серьезных возражений против такой системы.
Мы сделаем это с возможной сдержанностью и не будем полагать
необходимым каждого, с кем мы расходимся во мнениях, считать подлецом,
движимым низкими намерениями, которому под горячую руку может быть приписано
самое беспринципное поведение. Чаще всего мы почти не верим случаям, когда в
хороших людях все находят хорошим, а в плохих все плохим. В наш век
процветает обширная категория лихих наездников, скачущих во весь опор по
полю своей деятельности на любимых коньках и почитающих своим долгом во
время этой скачки с препятствиями забрасывать своих противников комьями
грязи и затаптывать конскими копытами самые скромные возражения и разумные
доводы. Такая скачка происходит и вокруг нашего вопроса. Здесь есть свои
лихие наездники, берущие препятствия, придерживаясь опасного принципа, что
цель оправдывает любые средства, и не брезгующие никакими средствами, кроме
разве правды и справедливости. Рассматривая здесь только английскую систему
одиночного заключения, мы оставляем в стороне возражение против крайнем
суровости этой меры, которое незамедлительно возникло бы, если бы дело хоть
в какой-то степени касалось американского штата Пенсильвания. Ибо в то
время, как в указанном штате такой приговор может быть вынесен на двенадцать
лет, а Англии нельзя даже и думать больше, чем о годе; во всяком случае,
никак не более чем о полутора годах. Кроме того, ученье и молитвы вносят
относительное облегчение в судьбу заключенных, недоступное в Америке.
Несмотря на то, что "лихим наездникам" величайшей ересью кажется
предположение о том, что под действием продолжительного одиночного
заключения узник может сойти с ума или обратиться в идиота: несмотря на то,
что всякий, кто осмелился бы высказать такое предположение в Пенсильвании,
рисковал бы прослыть охульником св. Стефана; * несмотря на все это, лорд
Грей, обратившись к данному вопросу в своем недавнем выступлении в палате
лордов на текущей сессии парламента и восхваляя систему одиночного
заключения, сказал: "Где бы ни проводились добросовестные испытания этой
системы, всюду обнаруживалось, что одним из самых больших ее недостатков
является тот факт, что применение ее в течение продолжительного времени
чревато опасностью для заключенного и что человеческая природа не может
переносить одиночное заключение дольше определенного срока. По единодушному
утверждению авторитетных врачей, если этот срок превышает двенадцать
месяцев, состояние здоровья заключенного, как умственное, так и физическое,
требует пристального и неослабного внимания. Установлено, что восемнадцать
месяцев являются предельным сроком подобного наказания, но не рекомендуется,
как правило, выносить приговор на срок больший, чем двенадцать месяцев".
Принимая это во внимание и учитывая, кроме того, что предстоящий больший или
меньший срок одиночного заключения и все возникающие в связи с этим
опасения, несомненно, оказывают влияние на психику узника с самого первого
часа его пребывания в тюрьме, мы согласны считать обвинения в излишней
суровости американской системы не имеющими силы для Англии.
Прежде всего мы предполагаем рассмотреть эту систему с точки зрения
того колоссального противоречия, которое она порождает в таких условиях, как
английские.
Мы имеем в виду физическое состояние заключенного в тюрьме по сравнению
с состоянием трудящегося человека или неимущего вне ее стен. Затем мы
попытаемся выяснить обстоятельства и предоставим нашему читателю возможность
решить самому, настолько ли эффективно добиваются при этой системе
подлинного, действительного раскаяния, чтобы это могло оправдать упомянутое
колоссальное противоречие. Если, в конце концов, мы решим, что имеется
меньше возражений против системы совместного заключения, при которой
запрещены разговоры, - то не потому, что теоретически считаем его достаточно
эффективным наказанием, но потому, что это наказание весьма строгое,
поддающееся разумному административному надзору, более дешевое, не создающее
такого разительного и нежелательного контраста и не рассчитанное на то,
чтобы баловать заключенного, льстить его самолюбию и раздувать в нем
сознание важности собственной персоны. Мы не знакомы ни с одной системой
наказания подобной суровости, которую могли бы считать исправительной, за
исключением примечательной системы капитана Макконохи *, бывшего губернатора
острова Норфолк, которая обязывает заключенного самостоятельно принимать
решения и вносить самоотречение в свое каждодневное тюремное поведение;
причем приговор выносится не на определенный срок, а на выполнение
определенной работы при соблюдении известных норм поведения. Некоторые
подробности системы капитана Макконохи вызывают у нас сомнения (так,
абсолютное молчание нам не представляется необходимым); но в основном мы
считаем, что она зиждется на здравых и разумных принципах. Из работ
архиепископа Уотли * мы видим, что его глубокий и острый ум признает эти же
принципы.
Сопоставим прежде всего недельный рацион узников Образцовой тюрьмы в
Пентонвиле с питанием обитателей того работного дома, который как будто бы
является ближайшим к ней - а именно, работного дома прихода св. Панкраса. В
тюрьме каждый мужчина получает еженедельно двадцать восемь унций мяса. В
работном доме каждый работоспособный взрослый получает восемнадцать. В
тюрьме каждый мужчина получает еженедельно сто сорок унций хлеба. В работном
доме каждый работоспособный взрослый получает девяносто шесть. В тюрьме
каждый мужчина получает сто двенадцать унций картофеля. В работном доме
каждый работоспособный взрослый получает тридцать шесть. В тюрьме каждый
мужчина получает пять с четвертью пинт жидкого какао (приготовленного из
хлопьев или из молотых бобов какао), четырнадцать унций молока и сорок две
драхмы черной патоки. И, кроме того, семь пинт каши, подслащенной сорока
двумя драхмами черной патоки. В работном доме каждый работоспособный
взрослый получает четырнадцать с половиной пинт овсяной каши на молоке.
Никакой другой каши он не получает, и какао тоже. В тюрьме каждый мужчина
получает три с половиной пинты супу. В работном доме каждый работоспособный
взрослый мужчина получает четыре с половиной и сверх того пинту тушеной
баранины с луком и картофелем. Если прибавить к этому семь пинт пива и шесть
унций сыру, получим все, что может противопоставить человек, проживающий в
работном доме, питанию заключенного в тюрьме, который пользуется неизмеримо
большими преимуществами во всех других указанных нами отношениях. Жилье в
работном доме куда хуже, чем у заключенного, о дороговизне содержания
которого мы предполагаем говорить ниже.
Попробуем осветить другую сторону этого противоречия. Попросим читателя
еще раз вернуться к рациону Образцовой тюрьмы и подумать, какое ужасное
несоответствие существует между ним и питанием свободного труженика в любой
сельской местности Англии. Сколько может зарабатывать сельский труженик?
Верно ли будет указать сумму двенадцать шиллингов в неделю? Во всяком
случае, это не назовешь низким заработком. Двенадцать шиллингов в неделю
составят тридцать один фунт четыре шиллинга в год. В 1848 году на питание и
содержание каждого заключенного Образцовой тюрьмы отпускалось без малого
тридцать шесть фунтов. Следовательно, наш свободный труженик, на обязанности
которого лежит содержание малолетних детей, арендная плата за жилье, покупка
одежды и который лишен возможности приобретать продукты питания по оптовым
ценам, содержит себя и всю свою семью, имея сумму, на четыре или пять фунтов
меньшую, нежели та, которая расходуется на питание и охрану одного человека
в Образцовой тюрьме. Безусловно, при его просвещенном уме, а порой и низком
моральном уровне, это замечательно убедительный довод для того, чтобы он
старался туда не попасть.
Но не станем ограничиваться противопоставлением судного питания
сельского труженика и хлопьев или бобов какао в ежедневной трапезе
заключенного, состоящей из супа, мяса и картофеля. Поднимемся немного выше
по общественной лестнице и поинтересуемся объявлениями в газете "Таймс".
Посмотрим, какое жилье и какую пищу предлагают людям среднего класса хозяева
пансионов, не забывающие при этом о собственной выгоде.
"_Леди_, проживающая в коттедже с большим садом в приятной и здоровой
местности, была бы счастлива разделить свое жилище и стол с одной или двумя
особами женского пола. Для двух леди, занимающих одну комнату, плата - 12
шиллингов в неделю с каждой. Коттедж находится на расстоянии четверти часа
ходьбы от хорошего рынка, в 10 минутах от станции Юго-Западной железной
дороги и на расстоянии часа от города".
Содержание этих двух леди в Образцовой тюрьме не могло бы обойтись так
дешево!"
"_Питание и жилье_ за 70 фунтов в год для супружеской пары или - за
соответственно меньшую плату - для одинокого джентльмена или леди. В
респектабельной семье. Комнаты большие и просторные, в хорошем доме в
Излингтоне. Около 20 минут ходьбы до Английского банка. Обед - в шесть
часов. В небольшом и приятном обществе есть всего одна или две вакансии".
Снова дешевле, чем в Образцовой тюрьме!
"_Жилье и питание_, - Леди, стоящая во главе привилегированной школы в
городе, расположенном примерно в 30 милях от Лондона, была бы счастлива
делить с другой леди кров и питание. В распоряжении леди были бы отдельная
спальня и гостиная. Может заинтересовать каждую леди, ищущую комфорт.
Условия - 30 фунтов в год. Обе стороны представляют рекомендации".
И снова почти на шесть фунтов в год меньше, чем в Образцовой тюрьме!
Если бы мы (опять-таки для иллюстрации нашего противоречия) перелистали
подшивку газет за месяц или просмотрели бы страницы объявлений двух-трех
выпусков железнодорожного путеводителя Брэдшоу, мы смогли бы, вероятно,
заполнить весь этот номер журнала подобными примерами. Причем в ряде из них
фигурировал бы еще "хороший тон".
В конце 1847 года только на "строительство и ремонт" Образцовой тюрьмы
была израсходована малая толика в девяносто три тысячи фунтов - и это в то
время, когда на все нужды народного просвещения правительство ассигновало
всего семь тысяч фунтов. Этих девяноста трех тысяч хватило бы на отправку в
Австралию четырех тысяч шестисот пятидесяти бедняков (из расчета двадцать
фунтов на человека). Что касается работы, проделанной пятьюстами
Заключенными Образцовой тюрьмы в 1848 году (эти цифры взяты из отчетов, а
также из весьма ценной работы мистера Хепворта Диксона о лондонских
тюрьмах), она не только не принесла никакой прибыли, но дала фактический
убыток более чем на восемьсот фунтов. Этот поразительный результат может
быть объяснен дороговизной обучения и большими затратами времени на обучение
квалифицированных рабочих-заключенных, труд которых мало производителен. Мы
готовы принять эти соображения, но пусть сам читатель решит, правильна или
порочна вся система. И не будет ли более целесообразным использовать эти
средства на обучение неквалифицированных рабочих вне тюремных стен, рабочих,
о которых никто не заботится. Нам возразят, что средства эти используются
для подготовки осужденного к изгнанию, на которое он обречен. Нам думается,
- а читатель пусть будет нашим судьей, - что прежде всего всем этим следует
заниматься вне стен тюрьмы; что в первую голову к эмиграции надо готовить
злосчастных детей, которые либо предоставлены нежным заботам очередного Друэ
*, либо составляют позор наших городов: и то, что у нас начинают не с того
конца, являет собой пример чудовищной непоследовательности, возмущающей
рассудок. Где наш Образцовый дом производственного обучения молодежи? Где
наша Образцовая школа для нищих, "строительство и ремонт" которой стоили бы
девяносто - сто тысяч фунтов, а ежегодное содержание выражалось бы в сумме
свыше двадцати тысяч? Не будет ли более христианским делом прежде всего
создать эти учреждения, чтобы готовить в них квалифицированных рабочих?
Направлять в чужие страны лесорубов и водоносов, отбирая их из среды
заключенных; добиваться того, чтобы они вернулись к честной жизни и доказали
это своим серьезным отношением к труду, усердием и упорством? Перед вами -
две группы людей, проживающих в густонаселенной стране и постоянно
находящихся у всех на глазах на двух чашах весов. Неужели Преступление
всегда будет перетягивать Нищету и ему всегда будут отдавать предпочтение?
Весы эти - перед взором всякого. Вихри ослепляющей пыли, - а ее кругом
носится невероятно много, - не смогут скрыть от людей истинное соотношение
вещей.
Перейдем теперь к выяснению того, как влияет одиночное заключение на
психику (предполагая при этом, что срок заключения ограничен максимумом
лорда Грея). Выясним, что достигается такой дорогой ценой - затратой
огромных средств и, что еще дороже, вопиющей несправедливостью. Мы охотно
согласились бы с тем, что уважаемый человек, совершивший преступление,
должен искупить свою вину, не опасаясь возможности быть узнанным
впоследствии закоренелыми преступниками, бывшими товарищами по заключению.
Но мы ни на секунду не можем согласиться с тем, что этот довод, пусть
благожелательный и гуманный, сам по себе достаточно весок, чтобы парировать
выдвинутые нами возражения. Кроме того, у нас нет достаточных оснований
считать, что достигается хотя бы эта единственная цель. Со школьных лет из
всякого рода источников большинство из нас знает о тайных тюрьмах и секретно
содержащихся заключенных, о том, как в условиях, казалось бы, непреодолимых
трудностей люди, замурованные в одиночных камерах, каким-то образом
умудряются узнавать о том, что в соседних одиночных камерах томятся другие
люди. В завораживающем желании узнать что-нибудь о тайне, сокрытой за глухой
стеной камеры; в стремлении, прильнув ухом к стене, жадно прислушиваться ко
всему, что делается за ней; в непреодолимом соблазне откликнуться на
приглушенный стук или любой иной сигнал, какой только может изобрести
обостренный ум, день за днем работающий в одном и том же направлении, - во
всем этом видна природа человека, заставляющая его искать общения с себе
подобными и воспринимающая одиночество как нечто враждебное ей, как
противоестественное состояние, с которым она не может мириться. Мы без
колебаний утверждаем, что в стенах Образцовой тюрьмы это общение не только
вероятно, но безусловно возможно. Как раз недавно это стало установленным
фактом. Были приняты некоторые меры, чтобы прекратить разговоры об этом; в
действительности произошло следующее: когда заключенные в Пентонвиле
перестали быть привилегированными узниками, специально отобранными для
проводимого опыта, было обнаружено, что у них в ходу большая конспирация,
которая, само собой разумеется, была бы невозможна без широкого общения.
Записки на клочках бумаги скатывались в шарики, и заключенные, проходя по
коридорам, просовывали их в окошечки камер. Во время богослужения в часовне
заключенные вместо откликов на призывы священника обращались друг к другу.
По приказанию начальника по всему зданию тюрьмы были расставлены секретные
вооруженные караулы, чтобы предотвратить восстание, подготовляемое
заговорщиками. Мы предполагаем, что при данной системе необнаруженные случаи
такого рода общения не являются редкостью.
Психическое состояние, до которого доведен человек, замкнутый в четырех
стенах своей камеры, регулярно посещаемый только определенными лицами,
которые общаются с ним поодиночке и обращаются только к нему лично, как если
бы он был объектом их особого попечения, - в большинстве случаев
представляется нам мало обнадеживающим и лишенным здоровой основы. Странный
всепоглощающий эгоизм - эгоцентризм и тщеславие, настоящее или притворное, -
вот первый результат одиночного заключения. Чрезвычайно интересно бывает
наблюдать за убийцами, которые становятся любопытными объектами такого рода,
когда их наконец переводят в отведенные им камеры, где, как правило (бывают
и исключения), убитый исчезает из орбиты их мышления и фигурирует только как
действующее лицо собственной важной истории преступника. И вот уже один
преступник заполняет собой всю сцену. Я сделал то, я чувствую это, я,
полагаюсь на милость провидения, простертую надо мной; это автограф моей
персоны, жалкой и несчастной; в детстве я был таким-то и таким-то; в юности
я совершил такой-то проступок, чему я приписываю свое падение - не тот
проступок, что так низко и варварски исказил облик того, кто создан по
образу и подобию Создателя, когда я без всякого предупреждения отправил
бессмертную душу в вечность, а нечто иное, простительное, что многие
совершают безнаказанно. Я не нуждаюсь в прощении осиротевших жены, мужа,
брата, сестры, ребенка, друга этого подло убитого человека; я не прошу о
нем; меня оно мало интересует. Я не задаю вопросов священнику относительно
спасения убиенной души; для меня важна моя душа. И я почти счастлив, что
нахожусь здесь, как бы у райских врат. "Мне он никогда не нравился", -
сказал кающийся мистер Маннинг, который лгал до последней минуты и стыдливо
называл лом другим, более деликатным словом, чтобы его признания звучали
менее страшно. - "И я ударил его по голове острой стамеской. Я попаду в рай,
- восклицает это же существо в заключение. - Куда попала моя жертва - меня
не касается".
Избави, боже, нас, недостойных, верящих в Спасителя, от того, чтобы мы
лишали надежды или даже смиренного упования любого преступника, находящегося
на этом ужасном пути, - но мы не вправе назвать такое психическое состояние
раскаянием.
Психическое состояние человека, находящегося в одиночном заключении,
близко (как нам кажется) к раскаянию, но гораздо ближе к лицемерию: здесь
нет страха смерти, но есть либо усердные попытки изобразить раскаяние, либо
безуспешные старания представить состояние, на него похожее. Если я,
заключенный Джон Стайлз, не выполняю свою работу, хотя по правилам тюрьмы
должен работать, то я просто глупец. Здесь нет ничего, что бы побуждало меня
отступать от правил, и есть все, что побуждает подчиняться им. Основательное
питание (а каждый завтрак, обед и ужин - большое событие в этой одинокой
жизни) зависит от работы; откажись я от нее, и меня ждет фунт хлеба в день.
Я подвел бы сам себя отказом. Я бы лишился единственного развлечения, если
бы не диалоги с джентльменами, которые так беспокоятся обо мне. Мною
интересовались бы вдвое меньше, если бы я не делал тех признаний, которые
произношу. Поэтому я, Джон Стайлз, веду себя так, как здесь положено, -
нравится мне это или нет.
Всегда, при любой приемлемой системе, бывают заключенные, доведенные до
преступления самыми разнообразными обстоятельствами, которые ведут себя в
изгнании хорошо и более не преступают законов. Нам думается, что на
преступников этой категории общая камера (с запрещением разговоров)
оказывала бы не менее благотворное влияние, чем наша дорогостоящая и
противоестественная система одиночного заключения; и мы не можем считать
хорошее поведение доказательством благотворности одиночного заключения.
Допуская, что признания Джона Стайлза в настоящее время искренни, мы хотим
проследить за ходом его мыслей и попытаться проверить ценность его
заявлений. Где нам разыскать отчет Джона Стайлза, исходящий не от противника
этой системы, но от горячего ее сторонника? Возьмем его из работы, носящей
название "Тюремная дисциплина и преимущества системы одиночного заключения",
написанной преподобным мистером Филдом, капелланом новой тюрьмы Рэдингского
графства. Укажем, кстати, мистеру Филду, что данный вопрос не следует
смешивать (что мистер Филд иногда делает) с вопросом о различиях между
данной системой и безграничными злоупотреблениями и рутиной старых
дореформенных тюрем. Он касается только различий между этой системой и
усовершенствованными современными тюрьмами, которые не основаны на его
излюбленных принципах.
{Ввиду того, что мистер Филд нисходит до цитирования нескольких
измышлений, касающихся сообщения об одиночной тюрьме в Филадельфии,
помещенного мистером Чарльзом Диккенсом в его "Американских заметках", он,
возможно, будет непо прочь получить некоторые сведения по данному вопросу. С
этой целью мистер Чарльз Диккенс приводит записи из своего дневника,
сделанные в конце того дня.
Он вышел из гостиницы и направился в тюрьму в двенадцать часов. Там его
ждали, согласно уговору, джентльмены, которые и показали ее ему. Он
возвратился в семь-восемь часов вечера. За это время он пообедал в тюрьме,
где, по его расчетам, вопреки утверждению газеты "Филадельфия", пробыл
немногим более двух часов. Он нашел, что в тюрьме образцовый порядок, что
содержится она в безукоризненной чистоте и система осуществляется в ней
очень толково, гуманно, тщательно, любовно и заботливо. Он никак не полагал
(как не полагал бы, если бы ему предстояло побывать завтра в Пентонвиле),
что книга, в которую посетителям предлагается заносить свои впечатления,
рассчитана на то, чтобы в нее вносились критические замечания о системе, а
не правдивое свидетельство того, каким образом система проводится в жизнь. А
последнему, как беспристрастный наблюдатель, он дал самую высокую оценку,
какую только мог. В ответ на тост, поднятый в его честь за обедом в стенах
тюрьмы, он сказал, что его неотступно преследуют мысли обо всем том, что он
повидал в этот день; что он не может не раздумывать по этому поводу; и что
это ужасное наказание. Если американскому чиновнику, провожавшему его домой,
попадутся когда-нибудь на глаза эти строки, он, вероятно, вспомнит разговор,
который они вели с мистером Диккенсом по дороге, и то, что мистер Диккенс
выражался тогда твердо и определенно. Что касается смехотворного утверждения
о том, что в своей книге мистер Диккенс назвал "очень красивой"
женщину-негритянку, то он абсолютно убежден, что в тюрьме он не видел ни
одной негритянки, а показывали ему женщину, которая ухаживала за
тяжелобольной и о которой он совершенно не упоминал в своих опубликованных
заметках. Описывая трех молодых женщин, "одновременно осужденных за участие
в заговоре", он мог среди такого количества узниц спутать в памяти одну из
тех, о ком ему говорили, с какой-нибудь другой заключенной, приговоренной за
какое-нибудь другое преступление и которую он видел своими глазами. Но у
него нет ни малейшего сомнения в том, что он не виновен в столь тяжком (с
точки зрения американцев) преступлении, чтобы признать красивой томную
квартеронку или мулатку; как нет ни малейшего сомнения и в том, что он видел
именно то, что описывал. И он великолепно помнит девушку, упомянутую в этой
связи более подробно. Неужели мистер Филд серьезно предполагает, что мистер
Диккенс усматривает какую-то выгоду или интерес в том, чтобы в кривом
зеркале показать американскую тюрьму; если бы последний был действительно
виновен в недостойном стремлении исказить истину, то чего ради он стал бы
призывать в свидетели человека, добровольно испытывавшего на себе действие
этой системы в течение двух лет?
Мы оставим без внимания возражение мистера Филда (который, по
свидетельству мистера Питта, подчеркивает верность Бернса природе!) против
обсуждения такой темы, как наша, в "чисто развлекательном" сочинении; хотя,
как нам кажется, мы припоминаем два-три словечка из этой книги насчет
рабства, которое, хоть и является весьма забавным, едва ли может считаться
темой чисто увеселительной. Мы счастливы верить, не пытаясь обратить в нашу
веру преподобного мистера Филда, что ни одно сочинение не должно быть "чисто
развлекательным" и что ряд сочинений, к которым он применил бы это
определение, принесли некоторую пользу для претворения в жизнь принципов, к
которым, мы надеемся и верим, он, дорожа честью слуги христианской церкви,
не безразличен.}
Итак, перед вами Джон Стайлз, двадцати лет от роду, арестованный по
уголовному делу. Он пробыл в тюрьме пять месяцев и пишет своей сестре: "Не
волнуйся, дорогая сестрица, из-за того, что я здесь. Я же не могу не
волноваться, вспоминая о своем обращении с отцом и матерью. Когда я думаю об
этом, я прямо-таки заболеваю. Надеюсь, бог простит меня. Я от всего сердца
день и ночь молюсь об этом. Вместо того, чтобы волноваться по поводу своего
пребывания в тюрьме, я должен благодарить бога за это. Ибо прежде чем
попасть сюда, я вел совсем беззаботный образ жизни. В моих помыслах не было
места для бога. Я думал только о стези, которая вела меня к гибели. Передай
поклон моим злосчастным сотоварищам. Надеюсь, что они сойдут со своего
порочного пути, ибо им неизвестны ни день, ни час, когда этот путь для них
оборвется. Я увидел мое заблуждение; надеюсь, что и они увидят свое. Но я не
узнал бы его, если бы меня не постигла беда. Это хорошо, что меня постигла
беда. Посещай церковь, сестра моя, каждое воскресенье и не помышляй о
зрелищах и театрах, ибо они тебе пользы не принесут. Очень уж много
соблазнов".
Заметьте! Джон Стайлз, совершивший уголовное преступление, "вел совсем
беззаботный образ жизни". Это самое плохое, что он может сказать о себе, в
то время как его "сотоварищи", которые уголовного преступления не совершали,
являются "злосчастными". Джон видит свое "заблуждение" и видит "их порочный
путь". Джона тревожат не уголовные преступления, а театры и зрелища - места,
которые посещают многие честные люди. Джон заключен в свою камеру, ставшую
кафедрой для его проповедей, и поучает своих "сотоварищей" и сестру, твердя
о порочности честного мира. Если полагать его все время искренним, не
слишком ли он высокого мнения о себе? "Посещай он церковь которую и я могу
посещать, но не ходи в театры, куда я ходить не могу". Не пахнет ли здесь
кислым виноградом? Не предназначено ли это показание только "для наружного
употребления"?
Вот то, что он мог бы написать сам, без подсказки: "Дорогая сестра, я
чувствую, что опозорил тебя и всех тех, кто мне дорог, и, если богу будет
угодно, чтобы я дожил до дня освобождения, я приложу все свои силы, чтобы
исправиться и вести себя так, чтобы ты не стыдилась меня. Дорогая сестра,
когда я совершил преступление, украл одну вещь... и эти мучительные пять
месяцев не вернули украденного... - о, я буду трудиться до кровавого нота,
чтобы возместить похищенное, - и, о дорогая моя сестра, разыщи моих бывших
товарищей и скажи Тому Джонсу - Это тот бедный мальчик, что был моложе и
слабее меня, - что я раскаиваюсь в том, что когда-то повел его по
неправильному пути, и что теперь я из-за этого страдаю". Не будет ли так
лучше? Не больше ли это походит на чистую правду?
Но нет. Это не образчик раскаяния. Видимо, должен существовать некий
образчик раскаяния - определенной формы, вида, объема и размеров, как
тюремная камера. Пока мистер Филд занят правкой корректуры, он получает еще
одно письмо; и в этом письме автор, тоже уголовный преступник, говорит о
своих "прежних заблуждениях" и поучает свою мать не поддаваться "страшным
дьявольским искушениям". Не возникает ли у вас подозрений, что эта
самоуверенная готовность поучать других является просто попугайским
подражанием мистеру Филду, который сам поучает его; и что в своей
самоуверенности они взаимно меняются ролями?
Мы позволяем себе выступить против практики цитирования, в поддержку
этой системы, ложных речей, которые не были ни проверены, ни испытаны за
пределами тюрьмы в мире свободного труда. Мы считаем, что они ничего не
доказывают и ничего не стоят, являя собой всего лишь огорчительный пример
того духовного самолюбования и самомнения, о которых мы уже говорили. Это
характерно не только для системы одиночного заключения в Рединге. Мисс
Мартино*, которая в целом вполне положительно оценила филадельфийскую
одиночную тюрьму, наблюдала то же самое и там. "Впечатление от узников, с
которыми я познакомилась, - говорит она, - было отнюдь не обнадеживающим.
Некоторые из заключенных были до того глупы, что с ними в большей или
меньшей степени можно было не считаться. Другие так омерзительно лицемерили
и были до такой степени уверены, что уже никогда не согрешат (уверенность,
неотделимая от лицемерия), что я нисколько не сомневаюсь в том, что в один
прекрасный день они опять очутятся в тюрьме. Один парень, моряк, снискавший
себе печальную славу тем, что лишил жизни больше народу, чем, вероятно,
любой убийца Соединенных Штатов, был абсолютно уверен, что отныне вполне
добродетелен. Он никогда не притронется ни к чему, крепче чая, и ни за что
не посягнет на чьи-нибудь деньги или жизнь. Я сказала ему, что, по моему
мнению, он не может быть во всем этом уверен, пока не увидит денег или не
вдохнет запаха крепких напитков, и что его уверенность в себе превосходит
ту, которую я хотела бы питать относительно себя самой. Он тряхнул в мою
сторону копной рыжих волос, свирепо поглядел на меня своим единственным
глазом и сказал, что уже слышал все это. Он был худшим из людей, но Христос
смилостивился над его несчастной душой". (Заметьте снова, что это
подтверждает наши общие наблюдения о том, что его совершенно не волнуют души
тех, кого он убил.)
Предлагаем вниманию читателей другой приводимый мистером Филдом пример
оздоровления психики под влиянием одиночного заключения.
"Вследствие грозящего голода день 25 марта прошлого года был объявлен
днем общего поста. В моем дневнике в этот день записано следующее: "В
течение вечера я посетил многих заключенных и, к большому своему
удовлетворению, обнаружил, что многие из них провели этот день так, как
приличествовало их положению и намеченной цели. Я считаю необходимым
отметить следующее замечательное доказательство эффективности дисциплины...
Все они получили свой обычный рацион. Сегодня вечером я прежде всего обошел
камеры узников-новичков, ожидающих разбора своих дел (отделение A. I), и
среди них (их было более двадцати) только трое отказались от какой бы то ни
было пищи. Затем я обошел двадцать одного заключенного, из тех, которые уже
провели некоторое время в тюрьме (отделение C. I), и там я обнаружил, что
некоторые воздержались от пищи вообще, а две трети воздержались частично".
Допустим, это произошло не потому, что им давали больше, чем они могли
съесть, хотя мы знаем, что при таком рационе даже это иногда случается - в
особенности когда дело касается лиц, находившихся долгое время в заключении.
"Ответ одного узника, к которому я обратился с вопросом относительно его
воздержания, был, я полагаю, искренним и очень мне понравился. "Сэр, я был
не в состоянии есть сегодня при мысли о тех бедных-голодающих, но я надеюсь,
что молился достаточно усердно за то, чтобы господь послал им какую-нибудь
пищу".
Если бы это не было "образцовым раскаянием" и мысль о "тех бедных
голодающих" действительно мучила Этого человека и действительно занимала его
голову, мы хотели бы знать, почему он не чувствовал себя неловко, каждый
день сравнивая свой суп, мясо, хлеб, картофель, хлопья и бобы какао, молоко,
черную патоку и овсяную кашу с пищей "этих бедных голодающих", которые прямо
или косвенно платят за все это, внося налоги.
Мы не считаем необходимым комментировать высказывания тех авторитетов,
которых цитирует мистер Филд, стремясь доказать, какое благотворное влияние
оказывает система одиночного заключения на физическое состояние человека;
как оно не приносит ничего, кроме пользы психике; сколь действенным
превентивным средством оно является в отношении легочных заболеваний, и так
далее. Из подобных высказываний мы должны сделать вывод, что провидение
совершило большую ошибку, наделив нас стремлением жить в обществе, и было бы
лучше, если бы с самого начала мы жили в одиночном заключении. Говоря о
наших исправительных заведениях для осужденных преступников, нам не хотелось
бы также ссылаться на того "талантливого преступника", доктора Додда, чьи
очень плохие стихи относились к системе, теперь уже не применяющейся. После
приведенной выше выдержки из речи лорда Грея мы можем также не приводить
извлечений из отчетов американских специалистов, на которых мы ссылались и
которые абсолютно уверены, что не было еще случая, когда бы
продолжительность срока заключения влияла на умственные способности узника
тюрьмы в Филадельфии. В пьесе "Добродушный человек" * мистер Крокер
убедительно доказывает, что человек может быть либо с покрытой, либо с
непокрытой головой и что середины не бывает. Рассуждая соответственно, мы
заключаем, что и лорд Грей, и американские специалисты не могут быть в одно
и то же время правы - если только пользующиеся печальной славой
укоренившиеся среди американцев привычки и отсутствие в их характере даже
намека не непоседливость делают их чрезвычайно подходящими для длительного
одиночного заключения и исключением из всего остального рода человеческого.
Употребляя выражение "образцовое раскаяние", мы просим читателя понять,
что оно применяется не к господину Филду или к какому-либо иному
священнослужителю, но к системе; отчего, по всей видимости, все эти
сомнительные новообращенные становятся для нас совершенно одинаковыми.
Несмотря на то, что мистер Филд не выказал особой вежливости в своих
высказываниях, приведенных выше, мы желаем проявить всю возможную учтивость
по отношению к нему, к его сану и тому рвению, с каким он выполняет свои
обязанности. Преисполненные стремления представить его читателю со всей
беспристрастностью и объективностью, мы не простимся с ним, прежде чем не
приведем следующую цитату из его книги:
"Вряд ли прошло достаточно времени с момента введения настоящей
системы, чтобы я мог рассказать об отбывших срок наказания преступниках. Не
приходится удивляться, имея дело с классом так низко павших людей, с
последними подонками общества, что некоторые из тех, на исправление которых
я возлагал надежды, вновь вернулись на путь преступлений. Несколько случаев
меня разочаровали, но отнюдь не обескуражили, поскольку я могу с
удовлетворением указать на многих людей, поведение которых свидетельствует
об их исправлении. Удивительно отрадно было получить сообщения от некоторых
освобожденных преступников, так же как от священников тех приходов, в
которые они возвратились. Я сам также посетил некоторых из наших бывших
узников на дому и был обрадован тем, что услышал, и явными признаками
морального обновления, которые наблюдал. Хотя я еще не беру на себя смелости
описывать особые случаи, где я весьма верю в исправление (ибо, как я уже
заявил, длительность эксперимента пока что недостаточна), все же я могу с
удовольствием сослаться на некоторые официальные документы,
свидетельствующие о благоприятных результатах применения подобной системы в
других учреждениях".
Следует также указать, что его преподобие мистер Кингсмилл, священник
Образцовой тюрьмы в Пентонвиле, в своем беспристрастном и остроумном докладе
первого февраля 1849 года парламентской комиссии выразил уверенность в том,
что "влияние, оказываемое здесь на нравственность заключенных, является в
высокой степени обнадеживающим".
Мы все же умоляем наших читателей еще раз подумать о рационе в
Образцовой тюрьме, который является очень существенным элементом системы,
хотя сама по себе система считается такой здоровой; еще раз вспомнить о
других огромных расходах на это учреждение; вникнуть в обстоятельства этой
старой страны со всеми ее неизбежными ненормальностями и контрастами; и,
спокойно взвесив все Это, решить, достаточно ли оснований для того, чтобы
добавлять еще одно чудовищное противоречие ко всем остальным. Наши читатели
должны ясно осознать, что, обсуждая данный вопрос, мы противопоставляем
данную систему не прежним тюрьмам с их бесправием и произволом (с ними,
благодарение небу, мы уже покончили), но системе совместного содержания
заключенных. В общих тюрьмах паек гораздо скромнее, а ежегодные расходы на
питание, управление, ремонт, одежду и т. д. по самым щедрым подсчетам не
превышают в среднем 25 фунтов стерлингов на каждого; многие заключенные (и
так было бы с каждым из них, если бы позволили условия некоторых
переполненных тюрем) пребывают взаперти в одиночестве в течение двенадцати
часов из каждых двадцати четырех; и заключенный, хотя и защищен от всякого
разлагающего влияния, все же остается членом человеческого общества, он не
становится изолированным существом, которое не видит и не чувствует вокруг
себя ничего и никого, варясь в собственном соку. Нам говорят о том, что
система совместного содержания при запрещении разговоров вызывает
возражения, потому что случаи нарушения при ней тюремной дисциплины влекут
за собой ряд наказании: но ведь нам говорят не переводя дыхания и о том, что
решениям, принятым заключенными относительно их туманного будущего, следует
верить, и о том, что они при малейшем искушении не выдерживают первых же
испытаний в реальном настоящем.
Могу ли я больше верить образцовому раскаянию, чем прошлому
заключенного, когда мне говорят, что, если мы поместим данного человека с
другими людьми и строжайше прикажем ему не общаться с ними ни с помощью
слов, ни с помощью знаков, у него не хватит силы воли повиноваться тюремному
режиму?
Вспомним и то обстоятельство, что, хотя система одиночного заключения
одобрена английским парламентом и распространяется в Англии, она не получила
распространения в Америке, несмотря на усилия всех "лихих наездников"
Соединенных Штатов. Вспомним, что она никогда не применялась в государстве,
известном своей образованностью, умеренностью, своими замечательными,
пользующимися европейской славой, людьми, своими великолепными общественными
институтами. Пусть эта система, если уж вы так хотите, в ограниченном
масштабе будет испытана в этой стране на преступниках всех категорий, пусть
будет подвергнута испытанию система капитана Макконохи; пусть будет
подвергнуто испытанию все, в чем есть хоть крупица надежды; но пусть эти
изменения будут только частью общей системы преобразований, рассчитанной на
то, чтобы вернуть к честной жизни хотя бы некоторых из заблудших людей этой
страны, а не будет являть собой живое воплощение удивительно любовного
предпочтения преступления нужде и труду. Всякую тюрьму, рассчитанную на
данную систему, строительство которой требует больших затрат, практически
невозможно использовать для тюрьмы другой системы, и налогоплательщикам
следует хорошенько подумать, прежде чем принять как само собой разумеющееся
то, что эта система безусловное и непреходящее благо для страны.
При системе одиночного заключения узники занимаются однообразной
отупляющей работой. При системе совместного заключения администрация
Миддлсекского графства почти упразднила монотонный труд. Разве не входит в
задачу юристов изучение вопроса о том, какая работа меньше всего нравится
людям, всегда мыкающимся по тюрьмам больших городов - карманникам, ворам,
неисправимым бродягам, хроническим алкоголикам, нищим вымогателям, - и разве
не входит в эту задачу предоставление им именно этой работы, вместо любой
другой? Среди лихих наездников, любителей скачек с препятствиями, это, как
нам известно, не модно. Но мы бы нашли для всех этих людей особо трудную и
черную работу, какая будет проводиться только в тюрьме и нигде более. И мы
считаем своим долгом высказать сомнения по поводу того, уместно ли в такой
стране, как Англия, с ее уважением к труду и трудящимся, снабжать и без того
перегруженный рынок плодами трудов заключенных. По этому поводу торговцы
недавно публично выражали недовольство. И мы не можем закрывать глаза на тот
факт, что оно действительно обоснованно. |
