I     
    
     Милостивый государь,
     Я присутствовал при казни *, которая состоялась этим  утром  в  Проезде
Конного рынка. Я пошел туда со специальной целью: мне хотелось видеть толпу,
которая собралась  смотреть  казнь.  Свои  наблюдения  я  вел  с  небольшими
перерывами всю ночь, а затем уже и без перерывов,  с  восхода  солнца  и  до
самого конца зрелища.
     Я обращаюсь к Вам не для того, чтобы обсуждать отвлеченно  допустимость
смертной казни как таковой и разбирать доводы, приводимые ее сторонниками  и
противниками. Я  просто  хотел  бы  обратить  на  общее  благо  то  страшное
испытание, которому я себя подверг. Поэтому я решил прибегнуть к газете, как
к самому  удобному  средству,  и  напомнить  публике  слова  лорда  Грея  *,
сказанные  им  на  последней  сессии  парламента.  Лорд  Грей  говорил,  что
правительство может оказаться вынужденным поддержать меру, предусматривающую
исполнение смертного приговора  в  торжественной  тишине  тюремных  стен  (с
соответственными  гарантиями,  обеспечивающими  неукоснительное   приведение
приговора в исполнение). Я хотел был призвать лорда Грея к  тому,  чтобы  он
наконец ввел эту перемену в  нашем  законодательстве,  ибо  эта  святая  его
обязанность перед обществом и откладывать это дело долее он не вправе.
     Я  думаю,  никто   не   в   состоянии   представить   себе   всю   меру
безнравственности и легкомыслия огромной толпы, собравшейся,  чтобы  увидеть
сегодняшнюю казнь, и я  думаю,  что  такой  толпы  не  сыскать  ни  в  одной
языческой стране. И виселица, и самые преступления, которые  привели  к  ней
этих отъявленных злодеев, померкли в моем  сознании  перед  зверским  видом,
отвратительным поведением и  непристойным  языком  собравшихся.  В  полночь,
когда я только явился туда, меня поразили крики и  визги,  раздававшиеся  из
группы, занявшей самые удобные места. У меня похолодело в груди: голоса были
молодые, звонкие, и я понял, что они принадлежат подросткам  -  мальчикам  и
девочкам. Они смеялись и улюлюкали, распевали хором  известные  негритянские
песенки, переиначивая их  по-своему  и  подставляя  всюду  "миссис  Маннинг"
вместо  "Сусанны".  Когда  начало  светать,  к  ним   присоединились   воры,
проститутки самого низкого пошиба, бродяги и  головорезы  всех  разборов,  и
принялись безобразничать на разные лады. Драки, свист, выходки в духе Панча,
грубые шутки,  бурные  взрывы  восторга  по  поводу  задравшегося  платья  у
какой-нибудь женщины, упавшей в обморок, которую полицейские выволакивали из
толпы, - все это  придавало  зрелищу  дополнительную  остроту.  Когда  вдруг
появилось яркое солнце, а оно в это утро было  очень  ярким,  оно  коснулось
своими  золотыми  лучами  тысяч  поднятых  кверху  лиц,   столь   невыразимо
омерзительных в своем бесчувственном веселье, что человеку в самую пору было
бы устыдиться своего обличия, отпрянуть от самого  себя  и  решить,  что  он
создан по образу и подобию сатаны. Когда двое  несчастных  виновников  этого
ужасного сборища взвились в воздух, толпа не проявила ни малейшего  чувства,
ни капли жалости, не задумалась ни на миг над тем, что две бессмертные  души
отправились  держать  ответ   перед   своим   творцом;   непристойности   не
прекращались ни на минуту. Можно  было  подумать,  что  в  мире  никогда  не
звучало имя Иисуса Христа и что  люди  не  слыхали  о  религии,  что  смерть
человеческая и гибель животного для них - одно и то же.
     Я  привык  соприкасаться  с  самыми  страшными  источниками  скверны  и
коррупции, охватившей наше общество, и мало что в лондонском  быте  способно
меня поразить. И я со  всей  торжественностью  утверждаю,  что  человеческая
фантазия не в состоянии придумать ничего, что бы в такой же короткий отрезок
времени могло причинить столько зла, сколько причиняет одна публичная казнь.
Я в отчаянии, я потрясен гнусностью, какую она из себя  представляет!  Я  не
верю,  чтобы  общество,  относящееся  терпимо   к   столь   ужасным,   столь
безнравственным сценам, как та, что разыгралась сегодня утром возле  тюрьмы,
в Проезде Конного рынка прямо под окнами у добрых граждан, может процветать.
И я хотел бы спросить Ваших читателей, которые привыкли  обращаться  к  богу
своему со смиренной мольбой об избавлении их страны  от  моральных  зол,  не
пора ли искоренить и это зло, о котором я Вам написал?
     Остаюсь, милостивый государь, Ваш преданный слуга
    
                                                             Чарльз Диккенс.
    
     Девоншир Террас, вторник, ноября 13.
    
                                   II     
    
     Милостивый государь,
     Когда я писал Вам в прошлый вторник, я не думал, что мне придется вновь
Вас беспокоить. Но так как один из Ваших  корреспондентов  выразил  законное
желание, чтобы я высказал свою точку зрения с большей отчетливостью,  и  так
как я надеюсь, что не поврежу делу, за которое ратую, высказавшись несколько
пространнее, я был бы рад, если бы Вы предоставили мне такую возможность.
     Мои утверждения относительно деморализующего характера публичных казней
сводятся к следующему:
     Во-первых, казни эти главным образом  привлекают  в  качестве  зрителей
наиболее низменную, развращенную и отпетую часть человечества, между тем как
чувства, которые подобные зрелища пробуждают  у  этих  людей,  никак  нельзя
считать благотворными.
     Во-вторых, зрелище насильственной смерти не может 5ыть полезным ни  для
какого разряда общества; тех же, кого оно обычно привлекает, оно  должно  по
самой сути своей заставить пасть еще ниже, совсем закоснеть в  черствости  и
бесчеловечности.
     Что касается первого положения, то я вынужден снова сослаться  на  свой
собственный опыт, приобретенный мной во  вторник  утром;  на  все  известные
свидетельства,  подтверждающие,  что  казни  являются  излюбленным  зрелищем
преступников всех разборов; на опыт судей и  полицейских,  изучавших  состав
зрителей; на полицейские рапорты,  которые  являются  неминуемым  следствием
этих сборищ; на неизменные газетные отчеты; на несомненный факт, что ни один
порядочный отец не пустит своего  сына  глядеть  на  это  зрелище,  ни  один
порядочный хозяин не захочет, чтобы его подмастерья и слуги туда ходили;  на
несомненный  факт,  что  общество  в  целом,  если  не   считать   подонков,
отворачивается от этих  зрелищ,  видя  в  них  омерзительное  зверство.  (То
обстоятельство,  что  во  время  описанной   мной   казни   было   совершено
сравнительно мало краж, объясняется отнюдь не леностью воров, число  которых
министр  внутренних  дел  может  с  легкостью  узнать  в  Скотленд-Ярде,   а
расторопностью полицейских, проявивших бдительность свыше всяких похвал.)
     Что до второго  утверждения  (отмечу  мимоходом  ожесточающее  влияние,
которое общение даже с  естественной  смертью  оказывает  на  грубые  души),
сошлюсь опять на то, что мне довелось наблюдать лично. Для меня не могло  бы
быть большего утешения и ничто так не смягчило бы  невыразимого  ужаса  этой
сцены, как возможность поверить, что хоть  какая-то  часть  огромной  толпы,
несколько песчинок в  необозримой  нравственной  пустыне,  меня  окружавшей,
испытала чувство страха, раскаяния, жалости или отвращения  при  виде  того,
что происходит на эшафоте. Но, глядя на толпу, нельзя  было  тешиться  такой
надеждой. Я внимательно и с большим  уважением  отнесся  к  выдвинутой  Вами
мысли, будто толпа  своим  нарочито  буйным  поведением  пыталась  заглушить
нравственные муки, которые она якобы испытывала, и все же я должен  сказать,
что такая мысль не пришла бы Вам в голову, - я в этом убежден, - если бы  Вы
стояли там, где стоял я, видели и слышали бы  то,  что  видел  и  слышал  я.
Всякое душевное состояние проявляется определенным образом. То состояние,  о
котором говорите Вы, также имеет свои признаки. Здесь их не было и в помине.
Веселье не было истерическим, крики и  драки  не  были  следствием  нервного
напряжения, ищущего выхода. Было полное очерствение и злодейство,  и  больше
ничего. В то самое утро арестовали исступленную  женщину,  которая  угрожала
убить другую, находившуюся тут же в толпе; задержанная кричала, что у нее  с
собой нож, что она всадит его своей противнице в сердце, и пусть ее  повесят
на одной виселице с ее тезкой, миссис Маннинг,  на  чью  смерть  она  пришла
полюбоваться. Было очевидно, что сцена казни  расшевелила  в  женщине  самые
злобные инстинкты; и то же самое происходило со всей толпой. Я убежден,  что
иного  действия  это  зрелище  не  имеет,  и  утверждаю,  что  каждый,   кто
присутствует на нем, не только не делается лучше, а непременно  и  неминуемо
становится хуже, чем был.
     Не место в христианском государстве этим  страшным  зрелищам,  и  чтобы
положить конец им, а также их неисчислимым дурным последствиям, я  предложил
бы приводить приговор суда в исполнение в  самой  тюрьме  и  при  наименьшем
числе свидетелей, какое возможно. Прежде чем развивать свою мысль дальше,  я
позволю подкрепить ее цитатой из Филдинга, глубокому  познанию  человеческой
души которого, я не сомневаюсь, Вы воздаете должное:
     "Казнь должна совершаться при закрытых дверях.  Тут  к  нам  на  помощь
придут поэты. Иностранцы упрекают английскую драму в  чрезмерной  жестокости
за то, что она допускает частые убийства на сцене.  В  самом  деле,  это  не
только жестоко, но и неразумно:  убийство,  совершенное  за  кулисами,  если
только поэт знает, как его обставить, приведет зрителей  в  гораздо  больший
ужас, чем если оно будет совершено у него на глазах. Пример тому мы видим  в
сцене убийства короля в "Макбете". Я думаю, в одной этой сцене  ужас  достиг
большего  напряжения,  нежели  во  всех  кровопролитиях,  какие   когда-либо
совершались на сцене. К поэтам я  присоединю  еще  священников,  людей,  как
известно, в политике искушенных. Жрецы  Египта,  страны,  где  впервые  были
введены священные таинства, особенно хорошо знали, как важно прятать от глаз
непосвященных  то,  что  должно  вызывать  ужас   и   трепет.   Человеческое
воображение гораздо более склонно преувеличивать, нежели глаз, и я иной  раз
даже думаю, что то, на что мы смотрим,  становится  менее  значительным  под
нашим взглядом - в особенности там, где замешаны страсти; ибо тогда  в  том,
что любишь, подозреваешь гораздо большее благо, а  в  том,  что  ненавидишь,
большее зло,  чем  это  есть  на  самом  деле.  Поэтому,  чем  меньше  людей
присутствовало бы во время казни, тем больший ужас вселяла бы казнь в толпу,
стоящую  за  воротами,  и  тем   грознее   представлялась   бы   она   самим
преступникам".
     С момента произнесения смертного приговора я бы поместил преступника  в
условия того страшного сурового  одиночества,  которое  мудрейший  из  судей
предписал Рашу, убийце. Я не пускал бы к нему любопытных посетителей,  я  бы
всеми силами препятствовал тому, чтобы его изречениями и  деяниями  пестрели
газеты, услаждающие воскресные досуги вокруг семейного очага.  Его  казнь  в
стенах  тюрьмы  должна  быть  тщательно  продумана  и  обставлена  ужасающей
торжественностью.  Мистера  Колкрафта,  палача  (с  манерами  которого   мне
пришлось ознакомиться во время описанного мной события),  следует  несколько
ограничить в неуместном веселье, шутках, брани и потреблении коньяка.  Я  бы
определил состав присутствующих в  24  человека,  назвал  бы  их  присяжными
свидетелями; из них восемь должно принадлежать к  низшим  классам  общества,
восемь - к средним и восемь - к высшим! Таким образом будет представлено все
общество. Следует, чтобы при казни также  присутствовали  начальник  тюрьмы,
священник, врач и  другие  чиновники,  шерифы  графства  или  города  и  два
тюремных инспектора. Подписи этих лиц должны скреплять строго и торжественно
составленное свидетельство (одинаковое  для  всех  случаев)  о  том,  что  в
такой-то день и час, в такой-то тюрьме, за  такое-то  преступление  такой-то
преступник был подвергнут казни через  повешение  у  них  на  глазах.  Затем
должно  быть  второе  свидетельство  тюремных   чиновников,   удостоверяющее
личность казненного, и третье - то,  что  он  получил  погребение.  Эти  три
свидетельства  надлежит  вывешивать  на  воротах  тюрьмы,  чтобы   они   там
находились в течение  двадцати  одного  дня,  их  следует  перепечатывать  в
"Хронике" и выставлять для общественного обозрения; а весь час,  пока  висит
тело повешенного, я бы приказал звонить в колокола и закрывать на это  время
лавки, дабы все помнили о том, что происходит в эти минуты.
     Если бы такое  изменение  закона  о  смертной  казни  было  принято,  я
убежден, что публика располагала бы (как то  и  следует)  значительно  более
точными сведениями относительно этого страшного наказания, нежели  сведения,
которыми она располагает относительно других мер правосудия.  Мы,  например,
удивительно несведущи во всем, что касается каторги. В самом деле,  что  нам
известно о каторге? И, однако, никто не сомневается  в  том,  что  человека,
приговоренного к ссылке в каторгу, в самом  деле  туда  отправляют.  Широкая
публика и представления  не  имеет  о  быте  самой  обыкновенной  лондонской
тюрьмы, однако, когда сообщается, что арестованный находится в той или  иной
тюрьме, никому не приходит в голову усомниться в том, что именно  там  он  и
отбывает свое наказание. Некоторые возражают против  "таинственности"  казни
при закрытых дверях. Но ведь за последние 20 лет все  реформы,  связанные  с
содержанием арестантов и тюремным режимом, имеют тенденцию ко  все  большему
окружению их тайной. Начиная с тюремной кареты и  кончая  островом  Норфолк,
арестантский быт облекается все большей и большей тайной. То, что арестантов
теперь не водят по улицам, как каторжников в "Дон-Кихоте" - двадцать человек
на одной цепи - (я еще застал этот обычай в мои школьные годы), а развозят в
закрытых каретах, разумеется, придает им таинственность. То,  что  арестанта
знают по номеру, а не по имени, то, что его  подвергают  суровой  дисциплине
молчания,  -  не  говоря  об  одиночном   заключении,   которое   я   считаю
нежелательным, - все это способствует тайне. Не является ли в  таком  случае
тайна, какою я предлагаю окружить казнь, достойным венцом всех  этих  мудрых
установлений? Если же согласиться с теми, кто возражает, то давайте вернемся
к той поре, когда дамы навещали  разбойников  и  распивали  с  ними  пунш  в
камерах  смертников  в  Ньюгете  или  когда  лондонский  шпион  Нэд  Уорд  в
определенные дни недели отправлялся в Брайдуэл * смотреть, как секут женщин.
     Есть и другой разряд несогласных со мною людей, которые требуют  полной
отмены смертной казни, и ни о чем  другом  слышать  не  желают;  не  отрицая
страшного   ущерба,    причиняемого    публичными    казнями    общественной
нравственности, они готовы мириться с этим злом неопределенный срок  -  лишь
бы не упустить хотя бы на минуту свою  конечную  цель.  О  них  я,  впрочем,
ничего не скажу, как бы благородны и чисты они ни были в своих намерениях, я
считаю, что они неразумны и что спорить с ними бессмысленно.
     Прошу Вас принять  мою  благодарность  за  предоставленную  возможность
высказаться и позвольте Вас уверить, что я пишу в  глубоком  убеждении,  что
мое присутствие на казни в прошлый вторник  накладывает  на  меня  священный
долг, в сознании которого я ежечасно укрепляюсь и от которого меня ничто  не
может заставить отказаться.
     Остаюсь, милостивый государь, Вашим преданным слугой,
    
                                                         Чарльзом Диккенсом.
    
     Девоншир Террас, суббота, ноября 17.