Во вторник опять давали "Много шуму из ничего" и "Комуса" * и театр был
полон. Публика принимала их так же восторженно,  как  и  в  бенефис  мистера
Макриди, и теперь они будут повторяться дважды в неделю.
     Нам хотелось бы  сказать  несколько  слов  о  мистере  Макриди  в  роли
Бенедикта не потому, что нужно хвалить достоинства его игры тем,  кто  видел
ее сам, - достаточно вспомнить, как рукоплещут ему зрители, - а потому, что,
на наш взгляд,  ему  не  воздают  должного  некоторые  из  тех,  кто  описал
спектакль для той знатной  и  благородной  публики  (ее,  увы,  больше,  чем
хотелось  бы),  которая  редко  удостаивает  своим  посещением  театры,   за
исключением,  разумеется,  заграничных,  а  если   и   решает   осчастливить
английский храм Мельпомены *, то, по-видимому, только из похвального желания
очистить  и   возвысить   своим   присутствием   зрелище,   полное   гнусных
непристойностей, чем и объясняется ее обычный выбор места развлечения.
     Трагику, выступающему в комедии, всегда грозит опасность,  что  публика
останется к нему холодной. Во-первых,  многим  не  нравится,  что  тот,  кто
прежде заставлял их плакать, теперь заставляет их смеяться.  Во-вторых,  ему
надо не только создать соответствующий образ, но и с первых же минут сделать
его настолько ясным и убедительным, чтобы зрители  на  время  забыли  о  том
мрачном и трагическом, с чем в  их  памяти  связан  сам  актер.  И  наконец,
существует широко распространенное убеждение,  касающееся  всех  искусств  и
всех областей общественной деятельности, а именно:  что  путь,  по  которому
человек идет много лет,  -  хотя  бы  путь  этот  и  был  усыпан  розами,  -
предназначен ему судьбой, и значит, ни по каким другим путям  он  ходить  не
умеет и не должен.
     К тому же даже у людей с тонким взыскательным  вкусом  представление  о
героях пьесы в значительной мере  определяется  первым  впечатлением;  можно
смело утверждать, что большинство, не  полагаясь  на  собственное  суждение,
бессознательно видит Бенедикта не таким, каким он предстал  перед  ними  при
чтении пьесы, а таким, каким его впервые показали им на  подмостках.  И  вот
они  вспоминают,  что  в  таком-то  месте  мистер  А.  или  мистер  Б.  имел
обыкновение упирать руки в боки и многозначительно покачивать  головой;  или
что в таком-то месте он доверительно  кивал  и  подмигивал  партеру,  обещая
нечто замечательное; или  в  таком-то  месте  держался  за  живот  и  дергал
плечами, словно от смеха, - и все это представляется им присущим  не  манере
игры вышеупомянутых мистера А.  или  мистера  Б.,  а  самому  шекспировскому
Бенедикту, подлинному Бенедикту книги, а не условному Бенедикту подмосток, и
когда они замечают отсутствие какого-нибудь привычного  жеста,  им  кажется,
что опущена часть самой роли.
     Взявшись играть Бенедикта, мистер Макриди должен был преодолеть все эти
трудности, однако не  кончилась  еще  его  первая  сцена  во  время  первого
спектакля, как вся публика в зале уже поняла, что до самого  конца  будет  с
восторгом следить за этим новым  Бенедиктом  -  таким  оригинальным,  живым,
деятельным и обаятельным.
     Если то, что мы называем  благородной  комедией  (пожалуй,  Шекспир  не
понял бы такого обозначения), не  должно  смешить,  значит,  мистер  Макриди
ничем не напоминает Бенедикта из благородной комедии. Но раз он  -  то  есть
сеньор Бенедикт из Падуи, а не Бенедикт той или  этой  труппы,  -  постоянно
развлекает действующих лиц "Много шума из ничего", раз он, как  говорит  дон
Педро, "с головы до пят воплощенное веселье" и постоянно заставляет смеяться
и принца  и  Клавдио,  которые,  надо  полагать,  знают  толк  в  придворных
тонкостях, ми осмеливаемся думать, что тем, кто сидит ниже соли * или по  ту
сторону рампы, тоже не заказано посмеяться. И они смеются - громко и  долго,
чему свидетели сотрясающиеся стены Друри-Лейна.
     Как бы мы ни судили - по аналогии  ли,  по  сравнению  ли  с  природой,
искусством или литературой, по любому ли  мерилу,  как  внутри  нас,  так  и
вовне, - мы можем прийти только к одному выводу: невозможно представить себе
более чистый и высокий образчик подлинной комедии, чем игра мистера  Макриди
в сцене в саду, после того как он выходит из  беседки.  Когда  он  сидел  на
скамье,  неловко  скрестив  ноги,  недоуменно  и  растерянно  хмурясь,   нам
казалось, что мы глядим на картину Лесли *. Именно такую фигуру  с  радостью
изобразил бы этот превосходный художник, так тонко ценивший тончайший  юмор.
Тем,  кому  эта  сцена  кажется  грубоватой,  фарсовой  или  неестественной,
следовало бы припомнить  весь  предшествующий  ей  ход  событий.  Пусть  они
подумают хорошенько и попытаются представить себе, как бы  описал  поведение
Бенедикта в эту критическую минуту писатель-романист, не предполагающий, что
эта роль найдет когда-нибудь живое воплощение: и  они  непременно  придут  к
заключению, что описано будет именно то, что  показал  нам  мистер  Макриди.
Перечтите любое место в любой пьесе Шекспира, где рассказывается о поведении
человека, попавшего в нелепое положение, и, опираясь только на этот критерий
(не касаясь даже ошибочного представления о естественной  манере  держаться,
которое могло возникнуть у Гольдсмита, Свифта, Филдинга,  Смоллета,  Стерна,
Скотта  или  других  таких  же  непросвещенных  ремесленников),   попробуйте
придраться к превосходной игре мистера Макриди в этой сцене.
     Тонкое различие между этим толкованием образа и последующими  любовными
сценами с Беатриче, вызовом Клавдио  и  веселыми,  находчивыми  ответами  на
шутки принца в  самом  конце  было  под  силу  воплотить  только  подлинному
мастеру, хотя самый неискушенный зритель в зале не мог не почувствовать и не
оценить его. Нам показалось, что во втором действии мистер Макриди старается
избегать  Беатриче  слишком  уж   всерьез;   но   это,   пожалуй,   излишняя
придирчивость - считать недостатком подобную мелочь при столь  отточенной  и
совершенной игре. А она действительно была такой  -  это  наше  искреннее  и
беспристрастное мнение, которое мы проверили на досуге, когда  уже  улеглись
волнение и восхищение, вызванные спектаклем.
     Остальные роли в большинстве  тоже  были  сыграны  превосходно.  Мистер
Андерсон был отличным Клавдио в любовных и веселых сценах,  но  невозмутимое
равнодушие, с которым он принял известие о мнимой смерти Геро, бросает  тень
на его здравый смысл и портит всю пьесу. Мы были бы от души  рады,  если  бы
это досадное обстоятельство удалось исправить. Кизил мистера Комптона  порой
бывал похож на себя, хотя и обладал твердостью железа. Если бы он, благодаря
своему знакомству с Кили *(чье  всепоглощающее  внимание  к  ученому  соседу
поистине изумительно), смог раздобыть немножко масла, то из  него  получился
бы куда более удачный начальник стражи принца. Миссис Нисбетт  очаровательна
с начала до конца, а мисс Фортескью  еще  более  очаровательна,  потому  что
уверенности у нее больше, а букет у корсажа - меньше. Мистер Фелпс и  мистер
У. Беннет заслуживают  особого  упоминания  за  то,  что  играли  с  большим
воодушевлением и большим тактом.
     Пусть те, кто  по-прежнему  считает,  будто  созерцание  древнеримского
сената, изображаемого  кучкой  статистов,  за  пять  шиллингов  усевшихся  у
колченогого стола, над  которым  виднеются  тоги,  а  под  которым  прячутся
плисовые  штаны,  более  приятно  и  поучительно,   нежели   живая   правда,
предлагавшаяся им в  "Кориолане"  в  те  дни  ,  когда  мистер  Макриди  был
директором Ковент-Гардена, пусть такие поклонники театра отправятся  бродить
по диким дебрям в нынешней  постановке  "Комуса",  пусть  они  посмотрят  на
сцену, когда
    
                  Он и его чудовищная свита,    
                  Как волки воют, тиграми ревут    
                  В своей берлоге темной, в честь Гекаты    
                  Свершая тайный, мерзостный обряд... -    
    
     и попробуют примирить свое  прежнее  мнение  с  законами  человеческого
разума.