Повесть о любви

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

     Давным-давно, все равно когда, в  доблестной  Англии,  все  равно  где,
разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в  долгий  летний  день,  когда,
волнуясь, зеленели немало полевых  цветов,  созданных  Всемогущей  Десницей,
чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день,  как
их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли.  Немало
насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным  листьям  и  травам,
были запятнаны в тот день  кровью  умирающих  людей  и,  уползая  в  испуге,
оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в  воздух  кровь
на краях своих крылышек.  Вода  в  реке  стала  красной.  Истоптанная  почва
превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих  ног
и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
     Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле,  когда,  взойдя
над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от  венчавших  его
деревьев, она поднялась на небо и взглянула  на  равнину,  усеянную  людьми,
которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх,  а  некогда,  прижавшись  к
материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в  сладком
сне! Не дай нам бог  узнать  те  тайны,  которые  услышал  зловонный  ветер,
проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той  ночью  царили
смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз  глядели
на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех  четырех  стран
света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
     А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в  мелочах,  ибо  Природа,
которая выше дурных человеческих страстей,  скоро  вновь  обрела  утраченную
безмятежность и улыбалась преступному полю битвы,  как  она  улыбалась  ему,
когда оно было еще невинным. Жаворонки  пели  над  ним  в  высоте;  ласточки
носились взад и вперед, камнем  падали  вниз,  скользили  по  воздуху;  тени
летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по  лесу  и
брюквенному полю, но крышам и колокольне  городка,  утонувшего  в  садах,  и
уплывали в яркую даль, на грань земли и неба,  где  гасли  алые  закаты.  На
полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его  убирали  в  житницы;  река,  некогда
багровая  от  крови,  теперь  вертела  колесо  водяной   мельницы;   пахари,
посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались
своей работой;  овцы  и  волы  паслись  на  пастбище;  мальчишки  кричали  и
перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из  деревенских  труб;
воскресные колокола  мирно  позванивали;  старики  жили  и  умирали;  робкие
полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли  в
положенные для них сроки; и все это - на страшном,  обагренном  кровью  поле
битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
     Но вначале  среди  растущей  пшеницы  кое-где  виднелись  густо-зеленые
пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они  на  тех
же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей
и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их  телами  земле.  Фермеры,
пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там  огромных  червей,  а
снопы, сжатые  здесь,  много  лет  называли  "снопами  битвы"  и  складывали
отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой "сноп  битвы"  положили
вместе с последними собранными с  полей  снопами  и  принесли  на  "Праздник
урожая". Долго еще из каждой проведенной здесь борозды  появлялись  на  свет
божий осколки оружия. Долго еще стояли на  поле  битвы  израненные  деревья;
долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и
разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго  еще
ни одна деревенская девушка не решалась  приколоть  к  волосам  или  корсажу
цветок с этого поля смерти, - даже самый красивый, - и  спустя  многие  годы
люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные
пятна на срывающей их руке.
     И все же годы, хоть и скользили они один за другим так  же  легко,  как
летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы  давнего
побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем,  пока  не  стали
они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у  камелька,
но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько
лет росли нетронутыми, теперь были разбиты  сады,  выстроены  дома,  и  дети
играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на  дрова,
что пылали и трещали в каминах, и наконец  сгорели.  Темно-зеленые  пятна  в
хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под  ними  в  земле.
Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски  заржавленного
металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то  эти  обломки,  и
нашедшие их недоумевали и спорили  об  этом  между  собой.  Старый,  помятый
панцирь и шлем уже так давно висели  в  церкви  над  выбеленной  аркой,  что
дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в  вышине,
вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли  ожить
на мгновение - каждый в прежнем своем облике и  каждый  на  том  месте,  где
застигла его безвременная  смерть,  то  сотни  страшных  изувеченных  воинов
заглянули бы в окна и  двери  домов;  возникли  бы  у  очага  мирных  жилищ;
наполнили бы, как зерном, амбары и житницы;  встали  бы  между  младенцем  в
колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы  вокруг  мельничных
колес, вторглись бы в плодовый сад,  завалили  бы  весь  луг  и  залегли  бы
грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где  тысячи  и  тысячи
людей пали в великом сражении.
     Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет  за  сто  до
нашего  времени,  рос  небольшой  плодовый  садик,  примыкавший  к   старому
каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, - садик,  где  в  одно  ясное
осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с
дружкой на  траве,  а  несколько  деревенских  женщин,  стоя  на  приставных
лестницах, собирали яблоки  с  яблонь,  порой  отрываясь  от  работы,  чтобы
полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое  зрелище:
погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные,
танцующие радостно и беззаботно.
     Я думаю, - и, надеюсь, вы согласитесь со мной, - что, если б  никто  не
старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с  нами
было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было  смотреть  на  этих
танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок  на
лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам,  но  танцевали
они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны),
и так же невозможно было не восхищаться ими, как им - не  танцевать.  И  как
они танцевали!
     Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не  так,  как  окончившие
курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль,  но  и
не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и  не
в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в
испанском стиле, - хоть сами того не ведали, -  а  это,  как  мне  говорили,
свободный и радостный  стиль,  и  его  прелесть  -  в  том,  стук  маленьких
кастаньет придает ему характер обаятельной  и  вольной  импровизации.  Легко
кружась друг за  дружкой,  девушки  танцевали  то  под  деревьями  сада,  то
опускаясь в рощицу, то  возвращаясь  на  прежнее  место,  казалось,  что  их
воздушный  танец  разливается  по   солнечному   простору,   словно   круги,
расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и  развевающиеся  юбки,  упругая
трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем  возне,  яркая  листва,  и
пятнистые тени от нее на мягкой юной  земле,  ароматный  ветер,  веющий  над
полями и охотно вращающий крылья отдаленной  ветряной  мельницы,  -  словом,
все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре
коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в  мире,
- все, казалось, танцевало.
     Но вот младшая  из  танцующих  сестер,  запыхавшись  и  весело  смеясь,
бросилась на скамью передохнуть.  Другая  прислонилась  к  ближнему  дереву.
Бродячие музыканты - арфист и скрипач -  умолкли,  закончив  игру  блестящим
пассажем, - так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали,  хотя,
сказать правду, играли они в столь  быстром  темпе  и  столь  усердствовали,
соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше.  С  лестниц
пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова
взялись за работу.
     Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто  иной,
как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору
Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому  узнать,  что
случилось и кто, черт возьми, так  расшумелся  в  его  усадьбе,  да  еще  до
завтрака. Он был  великий  философ,  этот  доктор  Джедлер,  и  недолюбливал
музыку.
     - Музыка и танцы сегодня! - пробормотал доктор, остановившись.  -  А  я
думал, девочки со страхом ждут нынешнего  дня.  Впрочем,  наша  жизнь  полна
противоречий... Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! - добавил он громко. -  Что  вы  тут,
все с ума посошли?
     - А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, - ответила его младшая дочь,
Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, - ведь сегодня чей-то  день
рождения.
     - Чей-то день рождения, кошечка! - воскликнул доктор. - А ты не знаешь,
что каждый день - это чей-то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых
участников  ежеминутно  вступает  в  эту  -  ха-ха-ха!  невозможно  серьезно
говорить о таких вещах, - в эту  нелепую  и  смехотворную  игру,  называемую
Жизнью?
     - Нет, отец!
     - Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая... почти, - сказал доктор.
- Кстати, - тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще  прижимавшееся  к
нему, - сдается мне, что это твой день рождения?
     - Неужто вспомнил, отец? - воскликнула его любимая дочка, протянув  ему
алые губки для поцелуя.
     - Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, - сказал доктор,  целуя
ее в губы, - и дай тебе бог еще много-много раз - какая все  это  чепуха!  -
встретить день!
     "Желать человеку долгой жизни, когда вся она - просто фарс какой-то,  -
подумал доктор, - ну и глупость! Ха-ха-ха!"
     Как я уже говорил, доктор  Джедлер  был  великий  философ,  сокровенная
сущность его философии заключалась в том, что  он  смотрел  на  мир  как  на
грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного
человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него  повлияло,  как  вы
вскоре поймете.
     - Так! Ну, а где вы достали музыкантов? -  спросил  Доктор.  -  Того  и
гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
     - Музыкантов прислал Элфред, - промолвила его дочь Грейс,  поправляя  в
волосах Мэрьон, растрепавшихся  во  время  танца,  скромные  полевые  цветы,
которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
     - Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? - переспросил доктор.
     - Да. Он встретил их, когда рано утром шел  в  город,  -  они  как  раз
выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую  ночь,  а
так  как  сегодня  день  рождения  Мэрьон,  то  Элфред  захотел  сделать  ей
удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет,  что,
если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. -  Вот-вот!
- небрежно бросил доктор. - Он всегда спрашивает твоего согласия.
     - И так как я согласилась, - добродушно продолжала Грейс, на  мгновение
умолкнув и откинув назад голову, чтобы  полюбоваться  хорошенькой  головкой,
которую украшала, - а Мэрьон и без того была в чудесном настроении,  то  она
пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред,  пока
не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что  музыкантов
прислал Элфред. - Правда, Мэрьон?
     - Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
     - Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? - промолвила старшая сестра.
     - Мне вовсе не интересно  слушать,  когда  о  нем  говорят,  -  сказала
своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке,  и
рассыпая их по земле. - Только и слышишь, что о нем, - скучно; ну  а  насчет
того, что он мой жених...
     - Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, - ведь оно все
твое, Мэрьон! - воскликнула Грейс. - Не говори так  даже  в  шутку.  Нет  на
свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
     - Да... да... - проговорила Мэрьон, с  очаровательно-рассеянным  видом,
подняв брови и словно думая о чем-то. - Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в
этом большой заслуги... Я... я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж  верным.
Я никогда не просила его об этом. И если он  ожидает,  что  я...  Но,  милая
Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
     Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда  они,
обнявшись, не спеша прохаживались под  деревьями,  и  хотя  в  их  разговоре
серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь  нежно  откликалась  на
любовь. И, право, очень странно было видеть, что на  глазах  младшей  сестры
выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство  пробивается
сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
     Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях,
где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно  заботившаяся  о  младшей
сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не  стремилась
ни соперничать с Мэрьон,  ни  участвовать  в  ее  своенравных  затеях  (хотя
разница в возрасте между ними была небольшая), а  лишь  сочувствовала  ей  с
искренней любовью. Велико чувство материнства,  если  даже  такая  тень  ее,
такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и  уподобляет
ангелам возвышенную душу!
     Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с  добродушной
усмешкой размышлял о безумии всякой любви  и  привязанности  и  о  том,  как
наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных
пузырях  может  быть  что-либо  серьезное;   ведь   после   она   непременно
разочаруется... непременно! Однако домовитость и  самоотвержение  Грейс,  ее
ровный характер, мягкий и  скромный,  но  таивший  нерушимое  постоянство  и
твердость духа, особенно ярко представали перед доктором  сейчас,  когда  он
видел ее, такую и спокойную  и  непритязательную,  рядом  с  младшей,  более
красивой сестрой, и ему стало жаль ее - жаль их обеих, - жаль, что жизнь это
такая смехотворная нелепость. Ему и в  голову  не  приходило,  что  обе  его
дочери или одна из них,  может  быть,  пытаются  превратить  жизнь  в  нечто
серьезное. Что поделаешь - ведь он был философ.  Добрый  и  великодушный  от
природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех
философов камень (его гораздо легче обнаружить,  чем  философский  камень  -
предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения  для
добрых и великодушных  людей  и  обладает  роковой  способностью  превращать
золото в мусор и все драгоценное - в ничтожное.
     - Бритен! - крикнул доктор. - Бритен! Подите сюда!
     Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома
и откликнулся бесцеремонным тоном:
     - Ну, что еще?
     - Где накрыли стол для завтрака? - спросил доктор.
     - В доме, - ответил Бритен.
     - А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было  приказано  вчера
вечером? - спросил доктор. - Не знаете, что у нас  будут  гости?  Что  нынче
утром надо еще до прибытия почтовой кареты  закончить  одно  дело?  Что  это
совсем особенный случай?
     - А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер,  пока  женщины  не  кончили
собирать яблоки, мог или  нет,  как  вы  полагаете?  А?  -  ответил  Бритен,
постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
     - Так, но ведь сейчас они кончили? - сказал доктор и, взглянув на часы,
хлопнул в ладоши. - Ну, живо! Где Клеменси?
     - Я здесь, мистер, - послышался чей-то голос с одной из лестниц, и пара
неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. - Яблоки собраны. Ну,  девушки,
по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
     Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим
усердием, а вид у нее  был  такой  своеобразный,  что  стоит  описать  ее  в
нескольких словах.
     Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и  веселое,  но
какое-то до смешного неподвижное.  Но  что  говорить  о  лице  -  походка  и
движения ее были так неуклюжи, что, глядя на  них,  можно  было  забыть  про
любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее  казались  левыми,  а  руки
словно взятыми у кого-то другого  и  что  все  эти  четыре  конечности  были
вывихнуты и, когда приходили в движение, совались  не  туда,  куда  надо,  -
значит дать лишь самое смягченное описание  действительности.  Сказать,  что
она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая,  что  ей
нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но  позволяла  им
двигаться как попало, - значит лишь  в  малой  степени  воздать  должное  ее
душевному равновесию. А одета она была так: громадные  своевольные  башмаки,
которые упрямо отказывались идти  туда,  куда  шли  ее  ноги,  синие  чулки,
пестрое  платье  из  набойки  самого  безобразного  рисунка,  какой   только
встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими
рукавами  и  всегда  почему-то  ходила  с  исцарапанными  локтями,  которыми
интересовалась столь живо, что постоянно  выворачивала  их,  тщетно  пытаясь
рассмотреть, что же с  ними  происходит.  На  голове  у  нее  обычно  торчал
маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте,  которое
у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато  -  она  с
ног  до  головы  была  безукоризненно  опрятна  и  всегда   имела   какой-то
развинченно-чистоплотный  вид.  Больше  того:  похвальное  стремление   быть
аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной  совести,  так  и
затем,  чтобы  люди  не  осудили,  порой  заставляло  ее  проделывать  самые
изумительные  телодвижения,  а  именно  -  хвататься  что-то  вроде  длинной
деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и  в  просторечии  именуемой
корсетной планшеткой) и сражаться  со  своими  одеждами,  пока  не  давалось
привести их в порядок.
     Так выглядела  и  одевалась  Клеменси  Ньюком,  которая,  должно  быть,
нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив  его  в  Клеменси
(хотя никто этого знал наверное, ибо ее  глухая  дряхлая  мать,  которую  та
содержала чуть не с  детских  лет,  умерла,  дожив  до  необычайно  глубокой
старости, а других родственников нее не было), и которая  хлопотала  сейчас,
накрывая да стол, но по временам бросала  работу  и  стояла  как  вкопанная,
скрестив голые красные руки и потирая исцапанные  локти  -  правый  пальцами
левой руки и наоборот, - и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока  вдруг
не вспоминала о том, что ей не хватает какой-то вещи, и не кидалась за нею.
     Вон  сутяги  идут,  мистер!  -  сказала  вдруг  Клеменси   не   слишком
доброжелательным тоном.
     - А! -  воскликнул  доктор  и  пошел  к  калитке  навстречу  гостям.  -
Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая!  Мэрьон!  К  нам  пришли  господа
Сничи и Крегс, где же Элфред?
     - Он, наверное, сейчас вернется, отец, - ответила  Грейс.  -  Ему  ведь
надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько  дела,  что  он
встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
     - С добрым утром, леди! - произнес мистер Сничи, - говорю за себя и  за
Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, - тут Сничи повернулся к Мэрьон,  -  целую
вашу руку. - Сничи поцеловал руку Мэрьон. - И желаю (желал он или не  желал,
неизвестно, ибо на первый взгляд  он  не  казался  человеком,  способным  на
теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто  раз  счастливо  встретить
этот знаменательный день.
     - Ха-ха-ха! Жизнь - это фарс! - задумчиво  рассмеялся  доктор,  засунув
руки в карманы. - Длинный фарс в сотню актов!
     - Я уверен, однако, -  проговорил  мистер  Спичи,  прислонив  небольшой
синий мешок с юридическими документами к  ножке  стола,  -  что  вы,  доктор
Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном  фарсе  роль
вот этой актрисы.
     - Конечно нет! - согласился доктор.  -  Боже  сохрани!  Пусть  живет  и
смеется над ним,  пока  может  смеяться,  а  потом  скажет  вместе  с  одним
остроумным французом: "Фарс доигран; опустите занавес".
     - Остроумный француз, - сказал мистер Сничи, быстро заглядывая  в  свой
синий мешок. -  ошибался,  доктор  Джедлер,  и  ваша  философия,  право  же,
ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что  в
жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по-вашему?
     - Шутовство! - ответил доктор.
     - Вы когда-нибудь обращались в суд? -  спросил  мистер  Сничи,  отрывая
глаза от синего мешка.
     - Никогда, - ответил доктор.
     - Ну, если это случится, - продолжал мистер Сничи, -  вы,  быть  может,
измените свое мнение.
     Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось,
не  ощущал  себя  как  отдельную  личность   и   не   имел   индивидуального
существования, на  этот  раз  высказался  тоже.  Мысль,  выраженная  в  этом
суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах
со Сничи; зато ее разделяли кое-какие его единомышленники из числа  умнейших
людей на свете.
     - Суд теперь слишком упростили, - изрек мистер Крегс.
     - Как? Суд упростили? - усомнился доктор.
     - Да, - ответил мистер Крегс, - все упрощается. Все  теперь,  по-моему,
сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь - шутка  (а
я не собираюсь это отрицать),  надо,  чтобы  эту  шутку  были  очень  трудно
разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но  ее
чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были
ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они  скрежетали
на своих петлях, сэр.
     Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих  петлях,
и это впечатление еще усиливалось  его  внешностью,  ибо  он  был  холодный,
жесткий, сухой человек, настоящий кремень, - да и одет  он  был  в  серое  с
белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали  искры.  Все
три царства природы - минеральное,  животное  и  растительное,  -  казалось,
нашли в этом братстве спорщиков своих представителей: ибо Сничи  походил  на
сороку или ворона (только он был не такой прилизанный, как они), а у доктора
лицо было сморщенное, как мороженое яблоко, с ямочками,  точно  выклеванными
птицами, а на затылке у него торчала косичка, напоминавшая черенок.
     Но  вот  энергичный  красивый  молодой  человек  в  дорожном   костюме,
сопровождаемый носильщиком, тащившим несколько свертков и корзинок,  веселый
и бодрый - под стать этому ясному утру, - быстрыми шагами вошел в сад, и все
трое собеседников, словно братья трех сестер Парок,  или  до  неузнаваемости
замаскированные Грации, или три вещих пророчицы  на  вересковой  пустоши  *,
вместе подошли к нему и поздоровались с ним.
     - Поздравляю с днем рождения, Элф! - весело проговорил доктор.
     -  Поздравляю  и  желаю  еще   сто   раз   счастливо   встретить   этот
знаменательный день, мистер Хитфилд, - сказал Сничи с низким поклоном.
     - Поздравляю! - глухо буркнул Крегс.
     - Кажется, я попал под  обстрел  целой  батареи!  -  воскликнул  Элфред
останавливаясь. - И... один, два, три... все трое не предвещают  мне  ничего
хорошего в том великом море, что расстилается передо мною. Хорошо, что я  не
вас первых встретил сегодня утром, а то подумал бы, что это не к добру. Нет,
первой была Грейс, милая ласковая Грейс, поэтому я не боюсь всех вас!..
     - Позвольте, мистер, первой была я, - вмешалась Клеменси Ньюком. -  Она
гуляла здесь в саду, когда еще солнце не взошло, помните? А я была в доме.
     - Это верно, Клеменси была  первой,  -  согласился  Элфред.  -  Значит,
Клеменси защитит меня от вас.
     - Ха-ха-ха! - говорю за себя и за Крегса, - сказал  Сничи.  -  Вот  так
защита!
     - Быть может, не  такая  плохая,  как  кажется,  -  проговорил  Элфред,
сердечно пожимая руку доктору, Сничи и Крегсу и оглядываясь кругом. - А  где
же... Господи боже мой!
     Он рванулся  вперед,  отчего  Джонатан  Сничи  и  Томас  Крегс  на  миг
сблизились теснее,  чем  это  было  предусмотрено  в  их  деловом  договоре,
подбежал к сестрам, и... Впрочем, мне незачем подробно рассказывать  о  том,
как он поздоровался, сперва с Мэрьон,  потом  с  Грейс;  намекну  лишь,  что
мистер  Крегс,  возможно,  нашел  бы   его   манеру   здороваться   "слишком
упрощенной".
     Быть может, желая  переменить  тему  разговора,  доктор  Джедлер  велел
подавать завтрак, и  все  сели  за  стол.  Грейс  заняла  место  хозяйки,  и
предусмотрительно села так, что отделила сестру и Элфреда от всех остальных.
Сничи и Крегс сидели в конце стола друг против друга, поставив  синий  мешок
между собой для большей сохранности,  а  доктор  занял  свое  обычное  место
против  Грейс.  Клеменси,  как  наэлектризованная,  носилась  вокруг  стола,
подавая кушанья,  а  меланхолический  Бритен,  стоя  за  другим,  маленьким,
столом, нарезал ростбиф и окорок.
     - Мяса? - предложил Бритен, приближаясь к мистеру Сничи с большим ножом
и вилкой в руках и бросая в гостя вопрос, как метательный снаряд.
     - Непременно, - ответил юрист.
     - А вы желаете? - спросил Бритен Крегса.
     - Нежирного и хорошо прожаренного, - ответил сей джентльмен.
     Выполнив эти приказания и положив доктору умеренную порцию (Бритен  как
будто знал, что молодежь и не  думает  о  еде),  он  стал  около  владельцев
юридической конторы настолько близко, насколько это  позволяли  приличия,  и
строгим взором наблюдал, как они расправлялись с мясом, причем он один  лишь
раз утратил суровое выражение лица. Это случилось, когда мистер  Крегс,  чьи
зубы -были не в  блестящем  состоянии,  чуть  не  подавился;  тогда  Бритен,
внезапно оживившись, воскликнул: "Я думал уж, ему крышка!"
     - Ну, Элфред, - сказал доктор,  -  давай  поговорим  о  деле,  пока  мы
завтракаем.
     - Пока мы завтракаем, - сказали Сничи  и  Крегс,  которые,  видимо,  не
собирались прекращать это занятие.
     Элфред не завтракал, а дел у него, должно быть, и без того хватало,  но
он почтительно ответил.
     - Пожалуйста, сэр.
     - Если и может быть что-нибудь серьезное, - начал доктор, - в таком...
     - ...фарсе, как жизнь, сэр, - докончил Элфред.
     - ...в таком фарсе, как жизнь, - подтвердил доктор, - так это,  что  мы
сегодня накануне разлуки жениха в невесты празднуем их день рождения... ведь
это день, связанный со многими воспоминаниями, приятными для нас четверых, и
с памятью о долгой дружбе. Впрочем, это не относится к делу.
     - Ах, нет, нет, доктор Джедлер!  -  возразил  молодой  человек.  -  Это
относится к делу, прямо к нему относится, и нынче утром об этом говорит  мое
сердце, да и ваше также, я знаю, - только не мешайте ему. Сегодня  я  уезжаю
из вашего дома; с нынешнего дня  я  перестаю  быть  вашим  подопечным;  наши
давние дружеские отношения прерываются и уже не возобновятся в том же  самом
виде, зато нас свяжут иные отношения, -  он  взглянул  на  Мэрьон,  сидевшую
рядом с ним, - но они столь значительны, что я не  решаюсь  говорить  о  них
сейчас. Ну, ну, доктор, - добавил он, повеселев  и  слегка  посмеиваясь  над
доктором, - есть же хоть зернышко серьезности в этой огромной мусорной  куче
нелепостей! Давайте согласимся сегодня, что хоть одно-то есть.
     - Сегодня! - вскричал  доктор.  -  Что  он  только  болтает!  Ха-ха-ха!
"Согласимся сегодня". Надо же выбрать  из  всех  дней  всего  нелепого  года
именно этот день! Да ведь сегодня - годовщина великой  битвы,  разыгравшейся
тут, на этом самом месте. Ведь здесь, где  мы  теперь  сидим,  где  я  видел
сегодня утром, как плясали мои девочки, где  только  что  для  нас  собирали
яблоки, с этих вот деревьев, корни которых вросли не в почву, а в  людей,  -
здесь погибло столько жизней, что десятки лет спустя, уже  на  моей  памяти,
целое кладбище, полное костей, костной пыли  и  обломков  разбитых  черепов,
было вырыто из земли вот тут, под нашими ногами. Однако из  всех  участников
этой битвы не наберется и ста человек,  знавших,  за  что  они  сражаются  и
почему, а из  всех  легкомысленных,  но  ликующих  победителей  -  и  сотни,
знавших, почему они ликуют. Не  наберется  и  полсотни  человек,  получивших
пользу от победы или поражения. Не наберется и  полдюжины,  согласных  между
собой насчет причин этой битвы, или ее последствий, и, короче говоря,  никто
не составил себе о  ней  определенного  мнения,  кроме  тех,  кто  оплакивал
убитых. Ну, что же тут серьезного? - докончил со смехом доктор.  -  Сплошная
чепуха!
     - Но мне все это кажется очень серьезным, - сказал Элфред.
     - Серьезным! - воскликнул доктор. - Если  это  считать  серьезным,  так
надо сойти с ума или умереть, или влезть на вершину горы  и  сидеть  на  ней
отшельником.
     - К тому же... все это было так давно, - проговорил Элфред.
     - Давно! - подхватил доктор. - А ты знаешь, что делали люди с тех  пор?
Знаешь ты, что еще они делали? Я-то уж, во всяком случае, не знаю!
     - Они порою начинали тяжбу в суде, - заметил  мистер  Сничи,  помешивая
ложечкой чай.
     - К сожалению, закончить ее всегда было слишком просто,  -  сказал  его
компаньон.
     - И вы извините меня, доктор,  -  продолжал  мистер  Сничи,  -  если  я
выскажу свое мнение, хотя вы уже тысячи раз имели возможность слышать его во
время наших дискуссий: в том, что люди обращались в суд, и вообще во всей их
судебной системе я вижу нечто серьезное, право же,  нечто  осязаемое,  нечто
действующее с сознательным и определенным намерением...
     Клеменси Ньюком угловатым движением толкнула стол, и  раздался  громкий
стук чашек и блюдцев.
     - Эй! Что там такое? - вскричал доктор.
     - Да все этот зловредный синий  мешок,  -  сказала  Клеменси,  -  вечно
подвертывается под ноги.
     - С определенным и  сознательным  намерением,  как  я  уже  говорил,  -
продолжал Сничи, - а это вызывает уважение. Вы говорите,  что  жизнь  -  это
фарс, доктор Джедлер? Несмотря на то, что в ней есть суд?
     Доктор рассмеялся и взглянул на Элфреда.
     - Согласен с вами, что война безумие, -  сказал  Сничи.  -  В  этом  мы
сходимся. Объяснюсь подробнее: вот цветущая местность, - он ткнул  вилкой  в
пространство,  -  некогда  наводненная  солдатами  (которые  все   поголовно
беззаконно нарушали границы чужих владений) и опустошенная  огнем  и  мечом.
Да-да-да! Подумать только, что находятся люди, добровольно подвергающие себя
огню и мечу! Глупо, расточительно, прямо таки нелепо; когда об этом думаешь,
нельзя не смеяться над  своими  ближними!  Но  посмотрите  на  эту  цветущую
местность,  какой  она  стала  теперь.  Вспомните  о   законах,   касающихся
недвижимого  имущества,  наследования  и  завещания  недвижимого  имущества:
залога и выкупа недвижимого имущества; пользования землей на правах  аренды,
владения ею, сдачи в аренду с условием вносить поземельный налог; вспомните,
- продолжал мистер Сничи, который так разволновался, что даже причмокнул,  -
вспомните о сложнейших законах, касающихся прав на владение и доказательства
этих прав, вместе со всеми связанными с ними  противоречащими  один  другому
прецедентами  и  постановлениями  парламента;   подумайте   о   бесчисленном
количестве хитроумных и бесконечных тяжб в Канцлерском суде,  которым  может
положить начало эта приятная местность, и сознайтесь, доктор,  что  в  жизни
нашей имеется кое-что светлое! Я полагаю, - добавил мистер  Сничи,  взглянув
на компаньона, - что говорю за себя и за Крегса.
     Мистер Крегс знаком выразил согласие с этими словами, и  мистер  Сничи,
несколько освеженный своим красноречием, сказал, что  не  прочь  съесть  еще
немножко мяса и выпить еще чашку чаю.
     - Я  не  поклонник  жизни  вообще,  -  продолжал  он,  потирая  руки  и
посмеиваясь, - ибо она полна  нелепостей;  полна  еще  худших  вещей.  Ну  а
разговоры о верности, доверии, бескорыстии и тому подобном!  Какая  все  это
чепуха! Мы знаем им цену. Но вы не должны смеяться  над  жизнью.  Вам  нужно
разыгрывать игру; поистине очень серьезную игру! Все и каждый играют  против
вас, заметьте себе, а вы играете против них. Да, все это  весьма  интересно!
На этой шахматной доске иные ходы очень хитроумны. Смейтесь, только когда вы
выигрываете, доктор Джедлер, да и то не слишком громко. Да-да-да!  И  то  не
слишком громко, - повторил Сничи, качая головой и подмигивая с таким  видом,
словно  хотел  сказать:  "Лучше  не  смейтесь,  а  тоже  качайте  головой  и
подмигивайте!"
     - Ну, Элфред, что ты теперь скажешь? - воскликнул доктор.
     - Я скажу, сэр, - ответил Элфред, - что вы, по-моему, окажете мне да  и
себе самому величайшее благодеяние, если  постараетесь  иногда  забывать  об
этом поле битвы и ему подобных ради более обширного  поля  битвы  Жизни,  на
которое каждый день взирает солнце.
     - Боюсь, что взгляды доктора от этого не смягчатся,  мистер  Элфред,  -
сказал Сничи. - Ведь в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно
и очень ожесточенно. То и дело рубят, режут  и  стреляют  людям  в  затылок.
Топчут друг друга и попирают ногами. Прескверное занятие.
     - А я, мистер  Сничи,  -  сказал  Элфред,  -  верю,  что,  несмотря  на
кажущееся легкомыслие людей и противоречивость их характера, бывают в  битве
жизни бесшумные победы и схватки, встречаются  великое  самопожертвование  и
благородное геройство, которые ничуть не становятся легче от того, что о них
не говорят и не пишут; эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах  и
закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из  таких
подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека  и  внушить  ему
веру и надежду, хотя бы две четверти человечества  воевали  между  собой,  а
третья четверть судилась с ними; и это важный вывод.
     Сестры внимательно слушали.
     - Ну, ну, -  сказал  доктор,  -  слишком  я  стар,  чтобы  менять  свои
убеждения даже под влиянием присутствующего здесь моего друга Сничи или моей
доброй незамужней сестры Марты  Джедлер,  которая  когда-то  давно  пережила
всякие, как она это называет,  семейные  злоключения  и  с  тех  пор  всегда
сочувствует всем и каждому; а взгляды ее настолько совпадают с вашими (хотя,
будучи женщиной, она менее благоразумна и более упряма), что мы с нею  никак
не можем поладить и редко встречаемся. Я родился на этом поле битвы. Когда я
был мальчиком, мысли мои были заняты подлинной историей  этого  поля  битвы.
Шестьдесят лет промчались над моей головой, и я видел, что весь христианский
мир, в том числе множество любящих матерей  и  добрых  девушек,  вроде  моих
дочек, прямо-таки увлекаются полями битвы. И во всем такие же  противоречия.
Остается  только  либо  смеяться,  либо  плакать  над   столь   изумительной
непоследовательностью, и я предпочитаю смеяться.
     Бритен, слушавший с глубочайшим и чрезвычайно  меланхоличным  вниманием
каждого  из  говоривших,  должно  быть  внезапно  решил  последовать  совету
доктора, если только можно было назвать смехом тот глухой, замогильный звук,
что вырвался из его груди. Впрочем, и до и после этого лицо  его  оставалось
неподвижным, и хотя кое-кто из сидевших за завтраком  оглянулся,  удивленный
загадочным звуком, но никто не понял, откуда  этот  звук  исходит.  Никто  -
кроме Клеменси  Ньюком,  служившей  вместе  с  Бритеном  за  столом,  а  та,
расшевелив его одним из своих излюбленных  суставов  -  локтем,  -  спросила
укоризненным шепотом, над кем он смеется.
     - Не над тобой! - сказал Бритен.
     - А над кем же?
     - Над человечеством, - ответил Бритен. - Вот в чем дело!
     - Наслушался хозяина да сутяг этих, вот  и  дуреет  с  каждым  днем!  -
вскричала  Клеменси,  ткнув  Бритена  другим  локтем  для  возбуждения   его
умственной деятельности. - Да знаешь ты или нет, где ты  сейчас  находишься?
Хочешь, чтобы тебя уволили?
     - Ничего  я  не  знаю,  -  проговорил  Бритен  со  свинцовым  взором  и
неподвижным лицом. - Ничем не интересуюсь.  Ничего  не  понимаю.  Ничему  не
верю. И ничего не желаю.
     Столь безнадежная характеристика  его  душевного  состояния,  возможно,
была несколько преувеличена им самим в  припадке  уныния,  однако  Бенджамин
Бритен,  которого  иногда  в  шутку  называли  "Мало-Бритеном",  намекая  на
сходство  его  фамилии  с  названием  "Великобритания",  но  желая  отметить
различие между ними (ведь мы иногда говорим "Молодая Англия" *, одновременно
подчеркивая и ее связь со "Старой Англией" и их различие) - Бенджамин Бритен
обрисовал свое умонастроение, в общем, довольно точно. Ведь для  доктора  он
был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона *, и,  слушая  изо  дня  в
день, как доктор разглагольствует перед разными людьми,  стремясь  доказать,
что самое существование человека в лучшем случае только ошибка и  нелепость,
несчастный слуга постепенно погряз в такой бездне путаных  и  противоречивых
размышлений, что Истина, которая, как говорится, "обитает на  дне  колодца",
показалась бы плавающей по поверхности в сравнении с Бритеном, погруженным в
бездонные глубины своих заблуждений. Одно он понимал  вполне:  новые  мысли,
обычно привносимые в  эти  дискуссии  Сничи  и  Крегсом,  не  способствовали
разъяснению его недоумений, но почему-то всегда давали доктору  преимущество
н подтверждали его взгляды. Поэтому Бритен ненавидел владельцев  юридической
конторы,  усматривая  в  них  одну  из  ближайших  причин  своего  душевного
состояния.
     - Но не об этом речь, Элфред, - сказал доктор. - Сегодня ты  (по  твоим
же словам) выходишь из-под моей опеки и покидаешь нас, вооруженный до  зубов
теми знаниями, которые получил в здешней школе и затем в  Лондоне,  а  также
той практической мудростью, которую мог тебе привить такой  скромный  старый
деревенский врач, как я. Сегодня  ты  вступаешь  в  жизнь.  Кончился  первый
испытательный срок, назначенный твоим покойным отцом, и ты - теперь уже  сам
себе хозяин - уезжаешь, чтобы исполнить его  второе  желание.  Три  года  ты
проведешь за границей, знакомясь с  тамошними  медицинскими  школами,  и  уж
конечно еще задолго до возвращения ты забудешь нас. Да что там!  и  полугода
не пройдет, как ты нас позабудешь!
     - Я забуду!.. Впрочем, вы сами все знаете, что мне с вами  говорить!  -
со смехом сказал Элфред.
     - Ничего я не знаю, - возразил доктор. - А ты что скажешь, Мэрьон?
     Мэрьон, водя пальчиком по своей чайной чашке, видимо хотела сказать,  -
но не сказала, - что Элфред волен забыть их, если сможет.  Грейс  прижала  к
щеке цветущее личико сестры и улыбнулась.
     - Надеюсь, я не был слишком нерадивым опекуном, - продолжал  доктор,  -
но,  во  всяком  случае,  сегодня  утром  меня  должны  формально   уволить,
освободить - и как это еще называется? - от  моих  опекунских  обязанностей.
Наши друзья Сничи и Крегс явились сюда с целым мешком всяких бумаг, счетов и
документов, чтобы  ввести  тебя  во  владение  состоявшим  под  моей  опекой
имуществом (жаль, невелико оно, так  что  распоряжаться  им  было  нетрудно,
Элфред, но ты станешь большим человеком  и  увеличишь  его);  иначе  говоря,
придется составить  какие-то  смехотворные  бумажонки,  а  потом  подписать,
припечатать и вручить их тебе.
     - А также надлежащим образом засвидетельствовать,  согласно  закону,  -
сказал Сничи, отодвинув свою тарелку и вынимая из мешка бумаги, которые  его
компаньон  принялся  раскладывать  на  столе.  -  Но  так  как  я  и   Крегс
распоряжались наследством вместе с вами, доктор,  мы  попросим  обоих  ваших
слуг засвидетельствовать подписи. Вы умеете читать, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - поправила его Клеменси.
     - Ах, простите! И как это я  сам  не  догадался?  -  усмехнулся  Сничи,
бросая взгляд на необычайную фигуру Клеменси. - Вы умеете читать?
     - Немножко, - ответила Клеменси.
     - Утром и вечером читаете  требник,  -  там,  где  написано  про  обряд
венчания, - а? - в шутку спросил поверенный.
     - Нет, - ответила Клеменси. - Это  для  меня  трудно.  Я  читаю  только
наперсток.
     - Читаете наперсток! - повторил Сничи. - Что вы  этим  хотите  сказать,
милейшая?
     Клеменси кивнула головой:
     - А еще терку для мускатных орехов.
     - Да она не в своем уме! Это случай для Канцлерского суда! *  -  сказал
Сничи, воззрившись на нее.
     - ...если только у нее есть имущество, - ввернул Крегс.
     Тут вступилась Грейс,  объяснив,  что  на  обоих  упомянутых  предметах
выгравировано по изречению,  и  они,  таким  образом,  составляют  карманную
библиотеку Клеменси, ибо она не охотница читать книги.
     - Так, так, мисс Грейс! - проговорил Сничи. - Ха-ха-ха! А я было принял
эту особу за слабоумную. Уж очень похоже на то, - пробормотал  он,  поглядев
на Клеменси. - Что же говорит наперсток, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - снова поправила его Клеменси.
     - Ладно, скажем просто Ньюком. Годится? - сказал юрист. -  Так  что  же
говорит наперсток, Ньюком?
     Не стоит говорить о том, как Клеменси, не ответив на вопрос, раздвинула
один из своих карманов и заглянула в его  зияющие  глубины,  ища  наперсток,
которого там не оказалось, и как она  потом  раздвинула  другой  карман,  и,
должно быть, усмотрев там искомый наперсток, словно  драгоценную  жемчужину,
на самом дне, принялась устранять все мешающие  ей  препятствия,  а  именно:
носовой платок, огарок восковой свечки, румяное яблоко,  апельсин,  монетку,
которую хранила на счастье, баранью косточку, висячий замок, большие ножницы
в футляре (точнее было бы  назвать  их  недоросшими  ножницами  для  стрижки
овец), целую горсть  неснизанных  бус,  несколько  клубков  бумажных  ниток,
игольник, коллекцию папильоток для завивки волос и сухарь, и как она вручала
Бритену все эти предметы, один за другим, чтобы тот подержал их.
     Не стоит говорить и о том, что в своей решимости схватить  этот  карман
за горло и держать его в плену (ибо он норовил вывернуться и  зацепиться  за
ближайший угол) она вся изогнулась и невозмутимо стояла в позе, казалось бы,
несовместимой с человеческим телосложением и законами тяготения.  Достаточно
сказать, что она в конце концов торжествующе напялила наперсток на  палец  и
забренчала теркой для мускатных орехов, причем оказалось, что  запечатленные
на них литературные произведения были уже почти неразборчивы - так часто эти
предметы чистили и натирали.
     - Это, стало быть, и есть наперсток, милейшая? - спросил мистер  Сничи,
посмеиваясь над Клеменси. - Что же говорит наперсток?
     - Он говорит, -  ответила  Клеменси  и,  поворачивая  наперсток,  стала
читать надпись на нем, но так медленно, как будто эта надпись опоясывала  не
наперсток, а башню, - он говорит: "Про-щай оби-ды, не пом-ни зла".
     Сничи и Крегс расхохотались от всей души.
     - Как ново! - сказал Сничи.
     - Чересчур просто! - отозвался Крегс.
     - Какое знание человеческой натуры! - заметил Сничи.
     - Неприложимо к жизни! - подхватил Крегс.
     - А мускатная терка? - вопросил глава фирмы.
     - Терка говорит, - ответила Клеменси: - "Поступай... с  другими  так...
как... ты... хочешь... чтобы поступали с тобой".
     - Вы хотите сказать: "Наступай на других, а не то на тебя наступят"?
     - Это мне непонятно, - ответила Клеменси, недоуменно качая головой. - Я
ведь не юрист.
     - Боюсь, что будь она юристом, доктор, - сказал мистер Сничи,  внезапно
повернувшись к хозяину и, видимо, желая предотвратить возможные  отклики  на
ответ Клеменси, - она бы скоро убедилась, что это - золотое правило половины
ее клиентов. В этом отношении  они  достаточно  серьезны  (хотя,  по-вашему,
жизнь - просто шутка), а потом валят вину на нас. Мы, юристы, в конце концов
всего только зеркала, мистер Элфред; но с нами обычно советуются сердитые  и
сварливые  люди,  которые  не  блещут  душевной  красотой,  и,   право   же,
несправедливо ругать нас за то, что  мы  отражаем  неприглядные  явления.  Я
полагаю, - добавил мистер Сничи, - что говорю за себя и за Крегса.
     - Безусловно, - подтвердил Крегс.
     - Итак, если мистер Бритен будет так  любезен  снабдить  нас  глоточком
чернил, - сказал мистер  Сничи,  снова  принимаясь  за  свои  бумаги,  -  мы
подпишем, припечатаем и вручим, и давайте-ка сделаем это поскорее, а  то  не
успеем мы оглянуться, как почтовая карета проедет мимо.
     Что касается мистера Бритена, то, судя по его лицу, можно было  сказать
с уверенностью, что карета проедет раньше, чем  успеет  оглянуться  он,  ибо
стоял  он  с  отсутствующим   видом,   мысленно   противопоставляя   доктора
поверенным, поверенных доктору, а их клиентов - всем троим, и в то же  время
тщетно стараясь примирить изречения на мускатной терке  и  наперстке  (новые
для него) со всеми прочими философскими системами  и  путаясь  так  же,  как
путалась его великая тезка Британия во всяких теориях и школах. Но Клеменси,
которая и на этот раз, как всегда, выступила в роли его доброго гения  (хотя
он ни во что не ставил ее умственные способности, ибо  она  редко  утруждала
себя отвлеченными размышлениями, зато  неизменно  оказывалась  под  рукой  и
вовремя делала все, что нужно), - Клеменси во мгновение ока принесла чернила
и оказала ему еще одну услугу: привела его в себя с помощью своих  локтей  и
столь успешно расшевелила его память - в более буквальном смысле слова,  чем
это обычно говорится, - этими легкими тычками, что он сразу  же  оживился  и
приободрился.
     Как он терзался - подобно многим людям его звания, не привыкшим к  перу
и чернилам, - не решаясь поставить свое имя на документе, написанном  не  им
самим, из боязни запутаться в каком то  темном  деле  или  каким-то  образом
задолжать неопределенную, но громадную  сумму  денег,  и  как  он,  наконец,
приблизился к документам,  -  приблизился  неохотно  и  лишь  под  давлением
доктора; и как он отказывался подписаться, пока  не  просмотрел  всех  бумаг
(хотя они были  для  него  китайской  грамотой,  по  причине  неразборчивого
почерка, не говоря уж о канцелярском стиле изложения), и как он перевертывал
листы, чтобы убедиться, нет ли какого подвоха на оборотной стороне;  и  как,
подписавшись, он пришел в отчаяние, подобно человеку, лишенному состояния  и
всех прав, - рассказать обо всем этом мне не хватит времени. Не расскажу я и
о том, как он сразу же  воспылал  таинственным  интересом  к  синему  мешку,
поглотившему его подпись, и был уже не в силах отойти от него ни на шаг;  не
расскажу и о том, как Клеменси Ньюком, заливаясь ликующим смехом при мысли о
важности и значении своей роли, сначала разлеглась по всему столу, расставив
локти, подобно орлу с распростертыми крыльями, и склонила  голову  на  левую
руку, а потом принялась  чертить  какие  то  кабалистические  знаки,  весьма
расточительно  тратя  чернила  и  одновременно  проделывая   вспомогательные
движения языком. Не расскажу и о том,  как  она,  однажды  познакомившись  с
чернилами, стала жаждать их, подобно тому, как ручные тигры будто бы  жаждут
некоей живой жидкости, если они ее  хоть  раз  отведали,  и  как  стремилась
подписать решительно все бумаги и  поставить  свое  имя  всюду,  где  только
можно. Короче говоря, доктора освободили от опекунства и  связанной  с  этим
ответственности, а Элфреда, принявшего ее на  себя,  снарядили  в  жизненный
путь.
     - Бритен! - сказал доктор. - Бегите к воротам и посмотрите, не едет  ли
почтовая карета. Время бежит, Элфред!
     - Да, сэр, да! - поспешно ответил молодой человек. - Милая Грейс,  одну
минутку! Мою Мэрьон, такую юную и прекрасную и всех пленяющую,  мою  Мэрьон,
что мне дороже всего на свете... я оставляю, запомните это, Грейс!., на ваше
попечение!
     - Заботы о ней всегда были для меня священными, Элфред. А теперь  будут
священны вдвойне. Поверьте, я свято исполню вашу просьбу.
     - Я знаю, Грейс. Я в этом уверен. Да и кто усомнится в этом,  глядя  на
ваше  лицо  и  слыша  ваш  голос?  Ах,  Грейс!  Если  бы  я  обладал   вашим
уравновешенным сердцем и спокойным умом, с какой твердостью духа я уезжал бы
сегодня.
     - Разве? - отозвалась она с легкой улыбкой.
     - И все же, Грейс... нет, - сестра, вот как вас надо называть.
     - Да, называйте меня так! - быстро отозвалась она. - Я рада  этому.  Не
называйте меня иначе.
     - ...и все же, сестра, - сказал Элфред, - мы с Мэрьон предпочтем, чтобы
ваша верность и постоянство пребывали здесь на страже нашего  счастья.  Даже
будь это возможно, я не стал бы увозить их с собой, хоть они и послужили  бы
мне большой поддержкой!
     - Почтовая карета поднялась на пригорок! - крикнул Бритен.
     - Время не ждет, Элфред, - сказал доктор.
     Мэрьон все время стояла в стороне, опустив  глаза,  а  теперь,  услышав
крик Бритена, юный жених нежно подвел ее к сестре, и та приняла  ее  в  свои
объятия.
     - Милая Мэрьон, я  только  что  говорил  Грейс,  -  начал  он,  -  что,
разлучаясь с вами, я вверяю вас ее попечению, как свое сокровище. А когда  я
вернусь и потребую вас обратно, любимая, и начнется наша светлая  совместная
жизнь, мы с величайшей радостью вместе станем думать о том, как нам  сделать
счастливой нашу Грейс; как нам предупреждать ее  желания;  как  выразить  ей
нашу благодарность и любовь;  как  вернуть  ей  хоть  часть  долга,  который
накопится к тому времени.
     Одна рука Мэрьон лежала в его руке; другая обвивала шею сестры. Девушка
смотрела в эти  сестринские  глаза,  такие  спокойные,  ясные  и  радостные,
взглядом,  в  котором   любовь,   восхищение,   печаль,   изумление,   почти
благоговение слились воедино. Она смотрела в это сестринское лицо, точно оно
было лицом сияющего ангела. Спокойным, ясным,  радостным  взглядом  отвечала
Грейс сестре и ее жениху.
     - Когда же наступит время, - а оно  должно  когда-нибудь  наступить,  -
сказал Элфред, - и я удивляюсь, почему оно еще не наступило, но Грейс про то
лучше знает, ведь Грейс всегда права, - когда же и для  нее  наступит  время
избрать себе друга, которому она сможет открыть все свое  сердце  и  который
станет для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мэрьон, мы докажем ей  свою
преданность, и - до чего радостно нам будет  знать,  что  она,  наша  милая,
добрая сестра, любит и любима так, как мы ей этого желаем!
     Младшая сестра все еще смотрела в глаза старшей, не оглядываясь даже на
жениха. А честные глаза старшей отвечали Мэрьон  и  ее  жениху  все  тем  же
спокойным ясным, радостным взглядом.
     - А когда все это уйдет в прошлое и мы состаримся и будем  жить  вместе
(а мы непременно будем жить вместе, все вместе!) и будем часто вспоминать  о
прежних временах, - продолжал Элфред, - то  эти  дни  покажутся  нам  самыми
лучшими из всех, а нынешний день особенно,  и  мы  будет  рассказывать  друг
другу о том, что думали и чувствовали, на что надеялись и чего боялись перед
разлукой и как невыносимо трудно нам было расставаться...
     - Почтовая карета едет по лесу! - крикнул Бритен.
     - Я готов!.. И еще мы будем говорить о том,  как  снова  встретились  и
были так счастливы, несмотря ни  на  что;  и  этот  день  мы  будем  считать
счастливейшим в году и праздновать его как тройной день рождения. Не  правда
ли, милая?
     - Да! - живо откликнулась старшая сестра с сияющей улыбкой. -  Да!  Но,
Элфред, не медлите. Время на исходе. Проститесь с Мэрьон. И  да  хранит  вас
бог! Он прижал к груди младшую сестру. А она освободилась  из  его  объятий,
снова прижалась к Грейс, и ее, отражавшие столько разнородных чувств, глаза,
встретились опять с глазами сестры, такими спокойными, ясными и радостными.
     - Счастливый путь, мальчик мой! - сказал доктор. - Конечно, говорить  о
каких-либо серьезных отношениях  или  серьезных  привязанностях  и  взаимных
обязательствах и так далее в таком... ха-ха-ха! Ну,  да  и  так  знаешь  мои
взгляды - все это, разумеется, сущая чепуха. Скажу  лишь  одно:  если  вы  с
Мэрьон будете по-прежнему упорствовать в  своих  смешных  намерениях,  я  не
откажусь взять тебя когда-нибудь в зятья.
     - Карета на мосту! - крикнул Бритен.
     - Иду, иду! - сказал Элфред, крепко пожимая руку доктору. - Думайте обо
мне иногда, старый друг и опекун, думайте хоть сколько-нибудь серьезно, если
можете. Прощайте, мистер Сничи! До свидания, мистер Крегс!
     - Едет по дороге! - крикнул Бритен.
     - Надо же поцеловать Клеменси Ньюком ради старого знакомства. Жму  вашу
руку, Бритен! Мэрьон, милая моя, до свидания!  Сестра  Грейс,  не  забудьте!
Спокойная, скромная, она вместо ответа повернулась  нему  лицом,  сияющим  и
прекрасным а Мэрьон не шевельнулась, и глаза ее не изменили выражения.
     Почтовая карета подкатила к воротам. Началась суета с укладкой  багажа.
Карета отъехала. Мэрьон стояла недвижно.
     - Он машет тебе шляпой, милочка, - сказала  Грейс.  -  Избранный  тобою
муж, дорогая! Посмотри! Младшая сестра подняла голову и чуть  повернула  ее.
Потом отвернулась снова, потом пристально заглянула в спокойные глаза сестры
и, рыдая, бросилась ей на шею.
     - О Грейс! Благослови тебя бог! Но я не  в  силах  видеть  это,  Грейс!
Сердце разрывается!