ПРЕДИСЛОВИЕ  

     Мои читатели  имеют  возможность  сами  разобраться,  действительно  ли
существовали в Америке  те  влияния  и  тенденции,  которые  заставили  меня
насторожиться, или  это  только  плод  моего  воображения.  Они  могут  сами
установить, проявлялись ли с тех пор эти влияния и тенденции в  общественной
жизни Америки как внутри страны, так и  за  границей.  А  выяснив  это,  они
смогут меня судить. Если они обнаружат какие-либо факты, свидетельствующие о
том, что хотя бы в одном из указанных мной отношений Америка отклонилась  от
правильного пути, значит я имел основания писать то, что я написал. Если  же
они таких фактов не обнаружат, - значит, я ошибся, но без всякого умысла.
     Никакого предвзятого мнения у меня нет и никогда не было, - а если  оно
и было, то в пользу Соединенных Штатов. У меня в Америке много друзей,  я  с
приязнью и интересом отношусь к этой  стране  и  верю  и  надеюсь,  что  она
успешно решит проблему, имеющую величайшее значение для всего  человечества.
Выставлять  меня  человеком,  относящимся  к  Америке  злобно,  холодно  или
враждебно, - просто глупо, а сделать глупость - всегда легко.

ГЛАВА I

     Отъезд

     Я никогда не забуду того изумления, на четверть  тревожного  и  на  три
четверти веселого, с каким я утром третьего января  тысяча  восемьсот  сорок
второго года приоткрыл дверь спальной каюты на борту  пакетбота  "Британия",
водоизмещением в тысячу двести тонн, направлявшегося в Галифакс и  Бостон  с
грузом почты ее величества*.
     Что каюта отведена  специально  для  "Чарльза  Диккенса,  эсквайра*,  с
супругой", было  достаточно  ясно  даже  для  моего  потрясенного  рассудка,
поскольку об этом извещала крохотная записка,  приколотая  к  очень  тонкому
ватному одеялу, покрывавшему очень тощий матрац, который лежал, подобно слою
хирургического гипса, на совершенно недосягаемой полке. Но что именно это  и
есть та каюта,  по  поводу  которой  Чарльз  Диккенс,  эсквайр,  с  супругой
совещались день и ночь добрых четыре месяца; что таковою могла оказаться  та
маленькая уютная комнатка, которую Чарльз Диккенс, эсквайр, рисовал  себе  в
мечтах и, окрыленный пророческим вдохновением, предсказывал, что в ней будет
стоять по крайней мере одна кушетка, - а его  супруга,  придерживаясь  более
скромного, но все же преувеличенного мнения о ее размерах, с  самого  начала
усомнилась, удастся ли поместить в каком-нибудь уголке более  двух  огромных
сундуков (сундуки эти было бы так же невозможно не только поставить, но хотя
бы протащить сейчас в каюту, как невозможно  убедить  или  заставить  жирафа
влезть в цветочный горшок); что эта крайне неудобная,  безнадежно  унылая  и
абсолютно  нелепая  коробка  имеет  хотя   бы   отдаленное   отношение   или
касательство к изящным,  красивым,  я  уж  не  говорю,  роскошным  маленьким
будуарам, мастерски изображенным на яркой  цветной  литографии,  висевшей  в
конторе агентства в Лондоне; словом, что эта каюта может быть  чем-то  иным,
кроме  веселой  мистификации,  забавной   шутки   капитана,   задуманной   и
осуществленной для того, чтобы  пассажир  испытал  побольше  удовольствия  и
наслаждения при виде настоящей спальной каюты, -  все  эти  истины  я  в  ту
минуту, сколько ни старался, право, не мог ни воспринять, ни  постичь.  И  я
сел на нечто вроде насеста или валика из конского волоса, - каковых в  каюте
было два, - и бессмысленно посмотрел на своих друзей, которые вместе с  нами
взошли на борт пакетбота и теперь строили самые невероятные гримасы, пытаясь
просунуть голову в крошечную дверцу.
     Перед тем как спуститься в каюту, мы уже пережили изрядное  потрясение,
которое, не будь мы величайшими оптимистами,  могло  бы  подготовить  нас  к
самому худшему. Художник с пылкой  фантазией,  о  котором  я  уже  упоминал,
изобразил в том же великом произведении залу  почти  беспредельной  глубины,
обставленную, как сказал бы мистер Робинс, со  сверхвосточным  великолепием,
где толпились (но не теснились) веселые и  оживленные  леди  и  джентльмены.
Собираясь спуститься в чрево судна, мы  прошли  с  палубы  в  длинное  узкое
помещение, напоминающее гигантский катафалк с окнами по сторонам; в  дальнем
конце его виднелась унылая  печь,  у  которой  грели  руки  три  иди  четыре
продрогших стюарда, а во всю его безотрадную длину вдоль обеих  стен  стояли
длинные-предлинные столы и над  каждым  из  них  -  привинченная  к  низкому
потолку полка с гнездами для стаканов и  судков,  что  наводило  на  мрачные
мысли о бушующем море и  штормовой  погоде.  В  то  время  я  еще  не  успел
познакомиться  с  идеальным  иэображением  этой  комнаты,  доставившим   мне
впоследствии столько удовольствия, но я заметил, как один из  наших  друзей,
помогавший нам готовиться к путешествию,  войдя  в  нее,  побледнел,  затем,
попятившись, наступил на ногу тому, кто стоял позади,  и,  невольно  хлопнув
себя по лбу пробормотал: "Непостижимо! Не может быть!" - или что-то  в  этом
роде. Однако,  сделав  страшное  усилие,  он  взял  себя  в  руки,  кашлянул
разок-другой и громко произнес, озираясь по сторонам  с  застывшей  улыбкой,
которую я до сих пор не могу забыть: "Скажите, стюард, это, верно,  комната,
где у вас завтракают?" Мы все  представили,  каков  будет  ответ;  нам  были
понятны его мучения. Он часто говорил о кают-компании, поверил той картине в
лондонском  агентстве  и  ею  питал  свою  фантазию.  Чтобы  составить  себе
правильное представление об этой зале, - обычно пояснял  он  нам  еще  дома,
нужно в семь  раз  увеличить  размеры  обыкновенной  гостиной  и  количество
стоящей в ней мебели, и того будет мало. И вот теперь, когда стюард в  ответ
изрек истину грубую, беспощадную, голую истину:  "Это  кают-компания,  сэр",
мой друг буквально зашатался от такого удара.
     Когда людям предстоит вот-вот расстаться  с  теми,  кого  они  привыкли
встречать ежедневно, когда их вскоре должен разделить барьер в  виде  многих
тысяч миль бурного водного пространства и поэтому  хочется,  чтобы  ни  одно
облачко, ни одна мимолетная тень минутного  разочарования  или  смущения  не
омрачали тех счастливых минут, что еще осталось провести вместе, -  в  таких
обстоятельствах, естественно, на смену первому  удивлению  приходит  веселый
смех. Могу сообщить, что я в частности, сидя на вышеупомянутом  валике,  или
насесте, разразился неистовым хохотом и хохотал до того, что судно  заходило
ходуном. Таким  образом,  не  прошло  и  двух  минут  после  нашего  первого
знакомства с каютой, как  все  мы  согласились  на  том,  что  она  -  самое
приятное, самое прелестное и самое удобное  помещение,  какое  только  можно
придумать, и было бы весьма неприятно и прискорбно, если  бы  она  оказалась
хоть на дюйм больше. После  чего,  продемонстрировав,  каким  образом  можно
разместиться в ней четверым, - если  дверь  прикрыть  и  проползать  в  нее,
извиваясь как змея, и если маленькую нишу с  умывальником  считать  площадью
для одного из присутствующих,  -  мы  стали  убеждать  друг  друга  обратить
внимание на то, какой тут свежий воздух (во время стоянки), и какой чудесный
иллюминатор, который можно  целый  день  держать  открытым  (если  позволяет
погода), и какой большой фонарь висит как раз над зеркалом,  благодаря  чему
бритье будет самой легкой и приятной процедурой (когда не слишком качает), и
пришли, наконец, к единодушному выводу, что каюта не только не мала, а  даже
просторна. Однако я глубоко убежден,  что  если  не  считать  двух  коек,  -
расположенных одна над другой и таких узких, что, пожалуй,  только  в  гробу
спать еще теснее, - каюта была не больше одного из тех наемных кабриолетов с
дверцей позади, из которых седоки вываливаются на мостовую, словно  мешки  с
углем.
     Разрешив этот вопрос к полному удовлетворению всех  заинтересованных  и
незаинтересованных сторон, мы уселись вокруг огня в дамской каюте, -  просто
чтобы посмотреть, как это получится. Было, правда, довольно темно, но кто-то
сказал: "В открытом море, конечно, будет светлее", с чем мы все согласились,
повторяя: "Конечно, конечно", хотя весьма  трудно  сказать,  почему  мы  так
думали.   Обнаружив   и   всесторонне   обсудив   еще   одно    утешительное
обстоятельство, а именно: что дамская каюта  примыкает  к  нашей,  благодаря
чему у нас есть полная возможность располагать этой каютой в любой час дня и
при любой погоде, - мы, помнится, с минуту сидели молча, подперев подбородки
руками и глядя в огонь, и тогда один из нас  сказал  с  торжественным  видом
человека, сделавшего открытие:  "А  как  вкусен  будет  здесь  глинтвейн  из
кларета!" Это открытие чрезвычайно поразило нас, как будто  в  воздухе  кают
есть нечто пикантное и изысканно благоуханное, что существенно улучшает этот
напиток и исключает всякую возможность довести его до того же совершенства в
любом другом месте.
     Тут же вертелась стюардесса, которая с большим рвением извлекала чистые
простыни и скатерти из недр диванов я из самых неожиданных вместилищ  такого
хитроумного устройства, что голова кружилась, когда они раскрывались одно за
другим. Следить за ее движениями было истинным развлечением: выяснилось, что
каждый уголок и закоулок, каждый предмет обстановки был  в  действительности
совсем не тем, чем казался на первый взгляд, а  представлял  собой  ловушку,
скрытый фокус или тайник и что использовать ту или иную вещь по  ее  прямому
назначению было бы самым неразумным на свете.
     Да благословит бог  эту  стюардессу  за  благонамеренное  жульничество,
каким явился ее рассказ о плавании в январе! Да благословит ее бог за то,  с
какою ясностью она припомнила  все  подробности  прошлогоднего  путешествия,
когда никто не болел, и все танцевали с утра до  вечера,  и  весь  "переход"
длился всего двенадцать дней веселая, чудесная поездка, чистое удовольствие!
Дай ей бог счастья за ее светлую  улыбку  и  приятный  шотландский  выговор,
который напоминал моей  спутнице  милые  родные  края;*  и  за  предсказания
попутного ветра и тихой погоды (ни одно из них не сбылось, -  но  тем  милее
она мне сейчас), а также те бесчисленные проявления подлинно женского такта,
благодаря которому без особо хитроумных уверток и уж слишком искусных, шитых
белыми нитками построений -  ей  со  всею  ясностью  удалось  доказать,  что
молодым матерям, находящимся по одну сторону  Атлантического  океана,  рукой
подать до своих детишек,  оставшихся  по  другую  его  сторону,  а  то,  что
непосвященному кажется далеким путешествием, для посвященных  -  всего  лишь
пустая забава. Пусть долгие годы будет легко на душе у этой девушки, и пусть
ничто не омрачает ее веселого взора!
     Каюта ширилась и  росла  у  нас  на  глазах,  а  к  этому  времени  она
превратилась в нечто и вовсе грандиозное, и иллюминатор казался чуть  ли  не
окном-фонарем, выходившим на морской простор. Итак, мы  снова  поднялись  на
палубу в наилучшем расположении духа, а там шла такая кипучая  подготовка  к
отплытию, что поневоле становилось весело на душе и кровь бурлила и  быстрее
бежала по жилам в это ясное морозное утро. Вокруг  величавые  суда  медленно
покачивались на волнах, и маленькие катера с шумом плескались в воде,  а  на
пристани стояли толпы народа, которые "в трепетном  восхищении"  взирали  на
знаменитый быстроходный американский корабль. Несколько  человек  "принимали
на борт молоко", или, иначе говоря, загоняли на  пароход  корову;  другие  -
доверху набивали ледники свежей провизией: мясом и зеленью, бледными тушками
молочных поросят, десятками телячьих голов, говядиной, телятиной, свининой и
несметным  количеством  дичи;  третьи  -  сматывали  канаты  и  возились   с
конопатью; четвертые - спускали в трюм тяжелые грузы, а за  огромной  грудой
пассажирского багажа едва виднелась голова  эконома,  взиравшего  на  все  с
видом полнейшей растерянности; и казалось, нигде, а  главное  -  ни  в  чьих
мыслях  нет  места  ничему,  кроме  приготовлений  к   этому   внушительному
путешествию. Все было неотразимо  прекрасно:  и  яркое  холодное  солнце,  и
бодрящий воздух, и подернутая рябью вода, и на палубе тонкая  белая  корочка
утреннего ледка, который ломается с резким и веселым хрустом, едва  на  него
ступишь. Когда же мы снова очутились на берегу и,  обернувшись,  увидели  на
мачте веселые яркие флажки, обозначавшие название  судна,  а  рядом  с  ними
полоскавшийся на ветру красивый американский флаг с полосами и звездами, нам
вдруг показалось, будто все это и огромное расстояние в три с лишним  тысячи
миль, и долгие шесть месяцев отсутствия -  уже  промелькнуло  и  растаяло  в
тумане прошлого; будто судно отплыло в Америку и снова вернулось обратно,  и
уже наступила весна, и мы только что прибыли в Кобургский док в Ливерпуле.
     Я не справлялся у своих знакомых врачей, действительно  ли  переезд  по
морю легче переносится, если питаться черепашьим супом и холодным пуншем  из
белого  рейнвейна,  шампанского  и  кларета,  а  также  всяческими   легкими
закусками, обычно в неограниченных количествах  входящими  в  меню  хорошего
обеда, - в особенности если оно полностью предоставлено на усмотрение  моего
непогрешимого друга, мистера Редли из  отеля  "Аделфи"*.  Или,  может  быть,
напротив - кусок простой баранины да стаканчик-другой хереса были  бы  менее
способны превратиться в инородное вещество, вызывающее неприятное  ощущение?
Мне лично кажется: будет ли человек умерен иди невоздержан накануне отплытия
- это не имеет существенного значения, ибо,  как  говорится:  "Конец  всегда
один и тот же". Но как бы там ни было, я знаю,  что  обед  в  тот  день  был
несомненно превосходный и состоял он  из  всех  перечисленных  выше  блюд  и
множества других, которым мы отдали должное.  И  мы  благополучно  перенесли
испытание и даже  были  веселы,  насколько  могли,  но  только,  как  бы  по
молчаливому уговору, избегали каких-либо упоминаний о завтрашнем дне  -  как
это  бывает,  вероятно,  между  сердобольными  тюремщиками  и   слабонервным
узником, которого на следующее утро должны повесить.
     Когда же настало утро - то утро и мы  встретились  за  завтраком,  было
прямо забавно наблюдать, как все старались поддержать разговор, чтобы он  ни
на минуту не прекращался, и как все были  необыкновенно  веселы.  Вымученное
остроумие каждого члена нашей маленькой компании не больше походило  на  его
обычную веселость, чем запах оранжерейного горошка по пяти гиней за четверть
- на разлитый в воздухе аромат цветущих лугов и на вспоенной  дождем  земли.
Но по мере того как стрелка  часов  приближалась  к  часу  пополудни,  когда
надлежало подняться на борт, - этот поток  красноречия,  несмотря  на  самые
отчаянные усилия, стал мало-помалу иссякать, пока, наконец - поскольку стало
ясно, что все попытки тщетны, - мы не  отбросили  всякое  притворство  и  не
начали вслух размышлять о том, где мы будем в этот час завтра, послезавтра и
так далее. Мы вручили тем, кто намеревался вернуться в город в тот же вечер,
множество всяких  посланий,  которые  следовало  непременно  передать  нашим
родным  и  знакомым  возможно  скорее  после  прибытия  поезда   на   вокзал
Юстон-сквер*. В  подобные  минуты  вспоминаешь  всегда  кучу  важных  дел  и
необходимых поручений, и мы все еще были заняты этим, как вдруг  обнаружили,
что уже крепко-накрепко впаяны в  сплав,  состоящий  из  пассажиров,  друзей
пассажиров и багажа пассажиров, и вместе с  этим  сплавом  переместились  на
палубу маленького пароходика,  который,  конвульсивно  вздрагивая  и  пыхтя,
двинулся по  направлению  к  пакетботу,  вышедшему  вчера  днем  из  дока  и
стоявшему сейчас поодаль на якоре.
     Вот  он!  Все  взоры  устремлены  на   пакетбот,   очертания   которого
расплываются в сгущающемся тумане зимнего дня; все указывают рукой  в  одном
направлении" и со всех сторон слышны удивленные и восторженные возгласы: "О,
какой  красивый!",  "Какой  нарядный!"  Даже  ленивый  джентльмен  в   шляпе
набекрень, который  весьма  успокоительно  подействовал  на  многих,  когда,
засунув руки в карманы  и  позевывая,  с  небрежным  видом  спросил  другого
джентльмена, не едет ли и он "на ту сторону", точно  речь  шла  о  переправе
через реку на пароме, - даже и этот джентльмен снисходительно бросает взгляд
на пакетбот и  кивает  головой,  как  бы  говоря:  "Ну,  тут  дело  чистое".
Думается,  сам  премудрый   лорд   Бэрли*   не   кивал   и   вполовину   так
многозначительно,  как   этот   всемогущий   ленивый   джентльмен,   который
(неизвестно откуда, но это уже знали все на борту)  тринадцать  раз  пересек
океан без единого неприятного происшествия! Есть тут и  еще  один  пассажир,
закутанным с головы до пят; при виде его остальные хмурятся,  уничтожая  его
презрительными взглядами: говорят, он робко поинтересовался, давно ли  пошел
ко дну бедный "Президент". Он стоит рядом с ленивым джентльменом и со слабой
улыбкой выражает надежду, что эта штука судно достаточно крепкое. И  ленивый
джентльмен,  взглянув  сначала  вопрошающему  в  глаза,  а   затем   пытливо
посмотрев, каково направление ветра, неожиданно  и  зловеще  отвечает,  что,
должно быть, так. После этого ленивый джентльмен сразу низко падает в глазах
общества, и пассажиры, пренебрежительно поглядывая на него, нашептывают друг
другу, что он осел и мошенник и явно ничего не смыслит в таких вещах.
     Но вот мы подошли к самому пакетботу, огромная красная  труба  которого
храбро дымит, многообещающе заверяя в его серьезных намерениях. Уже из рук в
руки  передают  ящики,  сундуки,  саквояжи  и  картонки,   и   все   это   с
головокружительной быстротой грузится на судно. С офицеры в  нарядной  форме
стоят у трапа,  помогая  пассажирам  взобраться  на  палубу  и  поторапливая
матросов. Через пять минут маленький пароходик совсем  опустел,  а  пакетбот
был мгновенно битком набит живым  грузом.  В  каждом  уголке  и  закоулке  -
десятки пассажиров; они ползут внутрь судна со своим багажом, спотыкаясь  по
дороге о чужой; удобно располагаются не в тех каютах, где следует, и создают
ужасающий переполох, когда приходится выбираться; с  яростью  дергают  ручку
запертой  двери  или  пытаются  пройти  там,  где  нет   прохода;   засыпают
невыполнимыми  поручениями  растрепанных  очумелых  стюардов,  заставляя  их
бегать взад и  вперед  по  палубам,  где  свищет  ветер,  -  короче  говоря,
поднимают самую невообразимую суматоху. И среди  этой  суеты  по  штормовому
мостику, хладнокровно попыхивая сигарой, прогуливается  ленивый  джентльмен,
как видно, не обремененный ни багажом, ни даже провожающими; это независимое
поведение снова возвышает его в глазах тех, у кого хватает времени наблюдать
за ним, и всякий раз, как он бросает взгляд вверх, на мачты,  или  вниз,  на
палубу, или за борт, они смотрят туда же, как бы спрашивая себя, не  заметил
ли он там  чего-либо  подозрительного,  и  надеясь,  что  он  не  откажет  в
любезности сообщить им, если действительно что-нибудь не так.
     Что это там? Капитанская шлюпка, а вот и сам капитан! Он как раз таков,
каким мы надеялись его видеть! Ладно  скроенный,  плотно  сбитый,  подвижной
человечек с румяным приветливым лицом, взглянув на  которое  так  и  хочется
пожать ему сразу обе руки, и с ясными честными голубыми глазами,  в  которых
приятно видеть собственное искрящееся отражение.
     - Давайте сигнал!
     "Динь-динь-динь" - даже колокол и тот торопится.
     - На берег, - кому на берег?
     - Джентльмены, прошу вас.
     Они уже ушли и даже не попрощались. А теперь они машут руками и  кричат
с пароходика: "До свидания, до свидания!" Троекратные приветствия с  катера,
троекратные приветствия с  нашего  корабля;  снова  троекратные  приветствия
пароходика, - и они исчезли из виду.
     Взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед  сотни  раз!  Это  ожидание
последних мешков  с  почтой  хуже  всего.  Если  бы  мы  могли  отплыть  под
приветственные возгласы провожающих, то поездка  наша  началась  бы  подобно
триумфальному шествию, но стоять на якоре в течение  двух  часов  и  больше,
затерявшись в мокром тумане, уже  не  находясь  дома  и  еще  не  отплыв  на
чужбину, - тут волей-неволей погрузишься в пучину скуки и  уныния.  Но  вот,
наконец, - точка в тумане!  Что-то  движется.  Да  это  тот  самый  катерок,
которого мы ждем!  Вот  это  кстати!  На  капитанском  мостике  показывается
капитан с большим рупором; офицеры становятся по своим местам;  матросы  все
наготове; гаснущие  надежды  пассажиров  разгораются;  коки  прерывают  свою
аппетитную работу и с  интересом  выглядывают  из  дверей  камбуза.  Катерок
подходит к пакетботу; на палубу кое-как втаскивают мешки с почтой и пока что
бросают куда попало. Снова троекратные приветствия, и едва  первый  звук  их
достиг наших ушей, судно содрогнулось, подобно могучему великану, в которого
только что вдохнули жизнь; два его огромных колеса с  силой  сделали  первый
оборот,  и  благородный  корабль,  подгоняемый  ветром  и  течением,   гордо
двинулся, рассекая бурлящие и вспененные воды.